RedRoom

Алекс прищурился, несколько раз моргнул, отгоняя остатки сна, тяжело выдохнул и, не спеша, сел на кровати. Утро началось с солнца. Не по-осеннему настойчивого, но мягкого, нежаркого — такого, какое обычно пробирается тонкими золотистыми полосками сквозь щели между плотными шторами и кладёт свои тёплые, чуть щекочущие ладошки прямо на лицо, заставляя проснуться. Он широко зевнул, почти до хруста в челюсти, провёл босыми ступнями по предсказуемо холодному паркетному полу, на ходу машинально захватив с низкой тумбочки пачку сигарет и зажигалку. И только уже в ванной, поймав свой собственный, немного помятый после сна вид в большом зеркале над раковиной, резко остановился. На лице всё ещё отчетливо красовались вчерашние «усы» — ярко-синие, слегка размазанные от соприкосновения с подушкой, но от этого не менее, а может, даже более, уморительные. Он на мгновение задержал дыхание, почти физически воссоздавая в памяти события вчерашнего вечера, этот неожиданный азарт, дерзкие сообщения новой активной пользовательницы, а потом не сдержался и громко рассмеялся своему отражению. Широко, от души, немного хрипло, с новым вздохом облегчения, как будто кто-то очень вовремя напомнил зачем он всё это делает, и зачем живёт. — Ну ты и клоун, Лекс… — едва слышно пробормотал он, и с усмешкой тронул кончиком пальца синюю линию одного уса, размазывая её ещё сильнее, но стирать пока не стал. Вышел из ванной, прошёл на небольшую, залитую утренним светом кухню, отыскал на широком подоконнике свою старенькую, но всё ещё верную плёночную «лейку». Привычно приподнял тяжёлый аппарат, сфокусировался на своём отражении в чуть запотевшем от ночной прохлады оконном стекле — усатый, растрёпанный, сонный — и нажал на спуск. Щелчок. Едва заметная улыбка на губах. Эта фотография будет точно не о стриме. Она будет о настроении. О редком, почти забытом ощущении настоящего, незамутнённого веселья, а не тщательно отработанного по сценарию шоу. Прохладный воздух, проникающий через приоткрытую форточку, был по-осеннему сухим, свежим и казался хрустально-прозрачным. Алекс вышел на маленький балкон с высокой керамической чашкой обжигающего кофе в одной руке и с только что прикуренной сигаретой в другой. Густой пар от кофе смешивался с тонкой струйкой сизого сигаретного дыма, и всё это вместе складывалось в удивительно правильное, почти идеальное ощущение утра — без ненужной спешки, без назойливых чужих голосов в голове, без бесконечных требований и ожиданий Сделал первый осторожный глоток. Горько. Слишком горячо. Так, как надо. Выдохнул дым. Медленно, через нос. Расслабленно опёрся плечом о холодную кирпичную кладку дома. Память, без его на то воли, подкинула яркий, почти осязаемый фрагмент вчерашней партии в бильярд. Её напряженное плечо под его рукой. То, как Ана едва заметно дёрнулась от прикосновения, будто от слабого электрического разряда. Реакция была мгновенная, почти неконтролируемая, хотя она и пыталась тут же её скрыть. Но слишком острая, слишком неподдельная, чтобы быть простой случайностью. Ана. Романова. На работе они не флиртуют. Да какой там флирт — сплошные острые углы, затаённая, плохо скрываемая злость, и постоянное, изматывающее внутреннее напряжение. Он ей откровенно мешает — Ана дала это понять достаточно чётко с первого же дня. Он — прямая угроза её стабильности и карьере. И всё же, в этой демонстративной враждебности, в её «угрозе» было что-то странно притягательное. Что-то, от чего он не мог, да и особо не хотел отказываться. Что-то, что будоражило, держало в тонусе, не давало заскучать. Он слишком хорошо знал себя. Знал, что случается, если поддаться азарту. А она — точно не из тех, к кому подходят «мимоходом». С такими, как она, играют по другим правилам. Алекс сделал последнюю глубокую затяжку, с силой затушил окурок о край старой жестяной банки, стоявшей на подоконнике вместо пепельницы, и глянул вниз, на тихую утреннюю улицу. Скучный, серый, почти безликий двор их многоэтажки. Вытоптанные до земли газоны, пара сиротливо припаркованных под окнами машин, чей-то яркий, но уже забытый детский самокат у старой деревянной лавки. Город только-только, нехотя, просыпался от ночного сна. И всё же — как это ни странно — в этом обычном, ничем не примечательном утре ему было сегодня очень хорошо. Спокойно. Почти умиротворенно. И снова в памяти, непрошенно, всплыли воспоминания, теперь уже о стриме. И «Вишенке». Он ведь действительно не собирался отвечать новенькой, после её первой дерзкой реплики. Хотел проигнорировать, как делал это уже сотни раз с другими «остроумными» комментаторами. Но её последующие сообщения были…. другими. Необычными? Да. Более цепляющими, что ли? Определенно. Такими, после которых уже не хотелось просто отшутиться или съязвить в ответ — хотелось играть дальше. По каким-то новым, только что придуманным правилам, которых на самом деле не существовало. «Ты не из тех многочисленных, кто навязчиво, почти агрессивно, лезет в личку с непристойными предложениями. Не пытаешься кидать в чат свои откровенные фотографии в надежде на особое внимание. Не шлёшь мне пачками виртуальные «деньги» с требованием раздеться. Но, мать твою, без каких-либо видимых усилий, играючи, сделала так, что я, взрослый мужик, сижу и рисую себе на лице глупые усы и потом сам же ржу над этим, как идиот. Это какой-то особый талант, Вишенка. Опасный. Сука, просто невероятно опасный талант». Третьяков снова едва заметно усмехнулся своим мыслям, поставил опустевшую чашку в раковину, провёл широкой ладонью по щеке, наконец-то стирая остатки маркера. Ярко-синий след все равно остался на его пальцах — как будто этот странный, почти нереальный вечер всё ещё крепко держал его за руку, не желая отпускать.

***

Ана вошла в переговорку чуть раньше остальных — этим утром она была в том самом настроении, которое при всём желании не назовёшь боевым, но которое точно не позволило бы ни одному, даже самому смелому мужчине, безнаказанно и с улыбкой спросить: «Ну как прошли выходные?» Хотелось рычать. Или молчать. Скорее всего, и то и другое одновременно. Папка с распечатанными мудбордами для многострадального косметического бренда с глухим шлепком легла на полированный стол, планшет — рядом. Пальцы автоматически начали листать открытые файлы, быстро проверяя ссылки и комментарии, будто от этого зависел хрупкий баланс всего мира. Или хотя бы её собственного, внутреннего. Через пару минут в дверях без стука появился Алекс. И от одного его вида у Аны что-то неприятно ёкнуло внизу живота. Уверенный, спокойный шаг, чашка кофе в руке, простая черная толстовка с капюшоном и взгляд — на удивление ясный, безмятежный. Он был собран. Спокоен. И это раздражало больше всего. Словно те их почти интимные игры в бильярд и «слова» закончились для него без следа, а ей, дуре, забыли сказать «спасибо за участие и до новых встреч». — Доброе утро, — поприветствовал он, с какой-то новой, едва уловимой теплотой, и на мгновение задержал на ней свой взгляд. Её рыжие волосы, сегодня чуть небрежно, наспех собранные в высокий пучок, казались особенно яркими в холодном утреннем свете, пробивающемся сквозь жалюзи. — Относительно доброе, — буркнула Ана в ответ, демонстративно не поднимая на него взгляда от своего планшета. — Прекрасное начало новой рабочей недели, — не то с иронией, не то с искренним оптимизмом пробормотал Алекс, опускаясь в кресло напротив неё. — Если, не учитывать тот факт, что наш клиент любит присылать на ночь очередной развернутый фидбэк. С новыми гениальными идеями. Ана только тяжело вздохнула и всё-таки заставила себя поднять на него взгляд. И снова внутри, что-то дрогнуло, отозвавшись на его присутствие. Хотелось бы списать это на переизбыток утреннего кофеина. Но кого она обманывала? — Спасибо, кстати, — неожиданно для самой себя сказала она чуть тише, чем обычно. — За урок игры в бильярд. Алекс коротко кивнул в ответ, и на мгновение ей показалось, что в его серых глазах мелькнуло что-то похожее на удивление. Или это просто игра утреннего света? — Рад, что хоть чем-то пригодился. Ей снова показалось или между ними наметился хрупкий, едва уловимый мостик взаимопонимания?! Ане стало немного не по себе от внезапной, почти интимной паузы, возникшей между ними. Хотелось тут же её разрушить, вернуться к привычной, безопасной перепалке, но что-то мешало. — Что они хотят на этот раз? — наконец спросила она, решительно возвращаясь к рабочей теме проекта. — Хотят, чтобы стало «теплее». Но не только в цвете. В плане общего тона. Посыла. Внутренней логики бренда. Всё должно быть как-то «человечнее», «ближе к людям», но при этом, разумеется, «без малейшей потери ощущения премиальности и эксклюзивности», — Алекс сделал большой глоток своего кофе, поморщился. — Я бы, если честно, предложил просто сменить клиента на более вменяемого, но боюсь, это непозволительная роскошь. — Что, Третьяков, наконец-то признал, что твой этот «бархатный винный культ» с глубокими тенями далеко не всем клиентам заходит? — с лёгкой усмешкой бросила она, чувствуя, как напряжение немного отступает. — Я скорее признал, что конкретно эти клиенты ни черта не понимают, чего на самом деле хотят. А мы с тобой — почему-то должны это каким-то магическим образом угадать. Так что… — он на мгновение замолчал, потом решительно протянул к ней руку, включая свой планшет и поворачивая к ней экран. — Я тут на выходных немного посидел, сделал три разных направления. Это еще не готовые концепты. Скорее, просто визуализация мысли. Гипотезы, скажем так. Чтобы было что обсуждать. Визуализации были… очень интересными. Неожиданными, но каждая со своей чёткой логикой и настроением. И, что самое удивительное, ничего даже отдаленно похожего на его предыдущий «винный бархат». Кажется, он действительно воспринял её критику (и критику клиента) всерьёз. На экране сменяли друг друга слайды: — Тёплая, обволакивающая карамель с едва заметным, мягким внутренним свечением, лёгкий винтажный флер, изящная типографика… — Почти полный монохром с неожиданными яркими акцентами и упором на тактильные, природные текстуры — камень, вода, шёлк… — Нежная персиково-глиняная цветовая палитра, матовая бумажная текстура — почти артхаус, смело, но очень стильно. Алекс ожидал её вердикт молча. Не давил. Не комментировал. Просто внимательно смотрел на неё. — Ты что, работал все выходные? — не удержалась она от вопроса. — Ты запретила мне работать ночами, я решил воспользоваться своими свободными днями. — в его голосе прозвучала лёгкая ирония, но без тени обычного самодовольства. — Мне нравится, — неожиданно мягко для самой себя сказала Ана. — И это, кстати, очень хорошая идея — не давить на клиента сразу одним «идеальным» вариантом, а предложить ему путь, направление для совместного движения. Это показывает, что ты действительно услышал его. Даже если он сам не понял, что просит. Третьяков едва заметно кивнул. — Учусь у лучших. Она усмехнулась. — Это ты сейчас так тонко намекаешь на себя? — Я сейчас намекаю на тебя, Романова. Из всех знакомых мне, только ты умеешь делать так больно своими замечаниями, но при этом так конструктивно и по делу. Девушка позволила себе едва заметную, но искреннюю улыбку. Кажется, в «мостике» добавилось несколько досок. — Ну, тогда давай покажем это все Максу. И подадим именно как стратегию дальнейшей работы, а не как наше вынужденное отступление перед капризами клиента. — То есть, я правильно понимаю, что мы сегодня наконец-то команда? — в его голосе прозвучали нотки удивления и чего-то еще, похожего на надежду. Ана выдержала его долгий, испытующий взгляд, не отводя глаз. — Я всегда в команде, Третьяков. Просто не всегда — в твоей. Спустя минуту в переговорку вошёл Макс — как всегда с видом человека, у которого каждая секунда на счету — с телефоном, прижатым к уху, не утруждая себя извинениями за небольшое опоздание. Короткий кивок в их сторону, дежурная полуулыбка, быстрая, оценивающая пробежка глазами по присутствующим и лёгкий, почти бесшумный шаг в сторону его кресла во главе стола. Он пролистал несколько экранов на планшете Алекса, который тот заранее подготовил, на мгновение задержался на третьем варианте. Том самом, персиково-глиняном, который Ане самой показался наиболее интересным, хоть и спорным. Откинулся на спинку кресла, чуть сжал губы, словно пробуя идею на вкус. — Честно, ребята? Пока что — откровенно не зажигает. Совсем. Ана невольно приподняла бровь. «Ну вот, началось.» — «Не зажигает» — это сейчас профессиональный термин или твоя личная зрительская эмоция, Макс? — голос её прозвучал подчёркнуто спокойно, но с едва уловимой стальной ноткой. — В данном случае, Ана, это оба варианта, — так же спокойно, не меняя тона, ответил тот, откладывая планшет. — Здесь всё очень чисто, выверено. Но как-то… сухо. Понимаете, мы пытаемся достучаться до самого эмоционального ядра нашей целевой аудитории, вызвать у них отклик, желание, а вы предлагаете им идеально аккуратную, но совершенно бездушную, выстроенную по всем канонам подачу. Где здесь жизнь? Где эмоция? Макс снова взял планшет, развернул его экраном к дизайнерам. — Вот этот ваш «глиняный персик», например. Он, безусловно, интересный, тут есть своя эстетика, но он… слишком взрослый. Чересчур сдержанный. Даже какой-то немного уставше-мудрый, что ли. А наш бренд хочет говорить с молодой, энергичной женщиной, у которой ещё играет румянец на щеках от любого пустяка и в глазах плещется легкое, почти детское легкомыслие. Понимаете разницу? — То есть, ты хочешь сказать, что наша целевая аудитория — это инфантильная дурочка? — сухо уточнила Романова с нарастающим раздражением. — А потом, когда мы сделаем ей «легкомысленно и с румянцем», они прибегут с фидбэком, что хотели «интеллектуальной глубины и благородной лаконичности». Ты же прекрасно понимаешь, Макс, что нельзя одновременно быть и сильно взрослой, умудренной опытом дамой, и беззаботной девчонкой с ветром в голове. Это взаимоисключающие понятия. — В чем-то ты права, согласен, — неожиданно легко кивнул он. — Поэтому, нам действительно стоит найти ту самую женщину, которая каким-то волшебным образом способна всё это в себе совместить. Или хотя бы убедительно это изобразить. Возьми эту креативную часть на себя, Ана. Ты же у нас — сама целевая аудитория. Кто, как не ты, сможет поймать эту тонкость и нужную интонацию? Подумай над этим. Наступила короткая, но очень неловкая, почти звенящая пауза. Ана почувствовала, как к щекам приливает краска. Макс только что, при Алексе, фактически обесценил всю его работу и переложил ответственность на неё, прикрываясь её «гендерной принадлежностью». — Очевидно, — Алекс прервал затянувшуюся тишину неожиданно ровным, почти будничным тоном, который, однако, совершенно не вязался с тем, как его кофейная чашка с резким, демонстративно громким стуком опустилась на стеклянную поверхность стола. Ана увидела, как на его скулах напряглись мышцы. — Очевидно, что наш СЕО преследует иные цели. Вернуть тебя, Ана, — его взгляд, без тени былой иронии, впился в неё, — в эпицентр креативной мысли. Впрочем, — он сделал короткую, но выразительную паузу, и на его губах появилась едва заметная, очень злая усмешка, — возможно, речь идёт не только о креативе? Есть и другие направления… где твое активное участие принесло бы Максу не меньше удовлетворения. В воздухе мгновенно повисло такое густое, осязаемое напряжение, что, казалось, его можно было резать ножом. Ана медленно, очень медленно, повернула голову к Алексу. Её лицо стало бледным, а губы были плотно сжаты. Она понимала — в его голосе не было личной злобы к ней — скорее ярость и вызов, обращённые через неё к Максу, но сейчас её это мало беспокоило. — Прости, пожалуйста, Третьяков, — её голос звучал обманчиво тихо. — Не мог бы ты ещё раз повторить свою последнюю фразу? А то мне, видимо, послышалось, что ты превратил рабочий митинг в разбор моего грязного белья. Или я все-таки не ослышалась? Алекс молчал, его челюсти были плотно стиснуты, а взгляд устремлён куда-то в стену. Макс, в свою очередь, скрестил руки на груди, демонстративно уставившись в окно, словно происходящее его совершенно не касалось. Оба хороши. — Вот и отлично, — с ледяным спокойствием в голосе добавила Ана, обводя их обоих тяжёлым взглядом. — Раз уж мы пришли к такому консенсусу, то я, так и быть, возьму на себя разработку позиционирования и общей креативной концепции. А тебе, Третьяков, — она перевела взгляд на Алекса, — очевидно, больше не придётся так сильно ломать свою гениальную голову, чтобы понять загадочную женскую душу. Можешь расслабиться. Она решительно встала. Быстро, демонстративно, собрала со стола свой планшет, блокнот, папку с распечатками. — Спасибо тебе большое, Макс. Это действительно очень приятно, когда твой гендер так внезапно и неожиданно становится главным профессиональным преимуществом. Учту на будущее. Она сделала шаг к двери, но на пороге на мгновение задержалась, обернувшись. — И тебе отдельное спасибо, Третьяков. За такой неоценимый вклад в нашу общую командную работу. Без тебя я бы точно не справились.

***

Никаких перерывов на кофе, никаких вынужденных походов в курилку или пустых разговоров в рабочих чатах. Ана с силой захлопнула за собой дверь в переговорную, чуть сильнее, чем того требовали приличия, и звук эхом прокатился по полупустому коридору. На рабочее место вернулась с видом человека, который очень спокойно не желает никого видеть ближайшие шесть часов. Внутри гремело. Не истерикой, не внезапной вспышкой ярости, которую можно было бы выплеснуть и забыть. А тем самым тихим, затяжным гневом, который копится неделями, а то и месяцами, оседая на самом дне души. Тот, что похож на мелкую, неприятную дрожь в груди, на лёгкий, почти неслышный звон в ушах — когда уже совершенно не хочется кричать или бить посуду, а хочется просто ломать. Ломать стереотипы, ломать чужие ожидания, ломать эти невидимые стены, которые вокруг тебя так старательно выстраивают другие. Чужие ожидания. И, возможно, чью-то самоуверенность. Хочется просто стоять, смотреть прямо в чужие самодовольные глаза и говорить таким спокойным, таким ледяным голосом, от которого даже самых уверенных в себе мужчин пробирает до костей неприятный холод. Фраза Макса — «Ты — целевая аудитория», «Ты должна это прочувствовать» — прозвучала как будто логично. Почти заботливо. Но на деле была не предложением — приговором. Ей не предложили. Ей велели. По умолчанию. Потому что женщина. Потому что «ну ты же девочка, у тебя это априори лучше получится». Потому что «женщинам как-то по природе ближе все эти ваши чувства и эмоции». Потому что у неё, видите ли, врождённая эмпатия, безупречный вкус, природная лёгкость — и пусть её многолетний опыт и профессионализм немного постоят в сторонке, подождут. Она — это в первую очередь «женский взгляд», это «особая тонкость восприятия», это та самая «тёплая, эмоциональная часть проекта». А вовсе не стратег. Не будущий арт-директор. Не тот человек, который способен не просто генерировать идеи, но и вести за собой целую команду. И ведь Макс, скорее всего, даже не хотел её по-настоящему обидеть. А просто — как и тысячи других таких же уверенных в себе мужчин до него — совершенно не заметил, как под соусом избитой псевдо-похвалы в очередной раз выдал порцию махрового, неприкрытого сексизма. Ну, или сделал вид, что не заметил. Но Алекс. Ах, этот чёртов Алекс. Он ведь мог бы и промолчать. Мог бы тактично не лезть не в своё дело. Но он же знал, куда именно нужно бить, чтобы было больнее всего. Именно с тем своим фирменным тоном. С той едва заметной, но такой ядовитой усмешкой в голосе, которую она уже почти научилась не замечать, не слышать. Почти. «Макс просто хочет вернуть тебя…» Он точно знал, что это прозвучит для неё максимально унизительно. Он знал… Кто постарался? Юля со своими вечными, как мир, офисными сплетнями? Или сам Макс в порыве какой-нибудь внезапной мужской солидарности решил по-дружески поделиться пикантными подробностями их общего прошлого с новым «ценным кадром»? Ей не давало покоя, что Третьяков до сих пор на свободе. Любого другого за такой номер Макс бы уже как минимум отстранил… Но Алекс спокойно продолжал работать, словно ничего не случилось. Мерзость. Какая же все-таки мерзость. Наверняка, его уже давно и в мельчайших деталях посвятили во все нюансы её болезненного разрыва с Максом, передали все бесконечные сплетни о том, как ей жизненно важно сейчас не быть воспринятой исключительно через призму их давней истории. Ана злилась. До скрежета зубов. На Макса — за то, что так легко и непринуждённо сунул ей в руки эту типично «женскую» работу, в очередной раз обесценив её профессиональные амбиции. На Алекса — что так цинично и грязно развернул всю эту ситуацию, выставив её перед всеми в дурацком свете. И ведь только сегодня утром, каких-то пару часов назад, ей наивной дуре, показалось, что этот лёд между ними наконец-то тронулся, что он, возможно, может быть… другим. Что его неожиданное предложение научить её бильярду было искренним. Какая же она все-таки непроходимая идиотка! И больше всего она злилась на саму себя — за то, что в какой-то короткий, предательский момент действительно подумала, будто между ними, между ней и этим мудаком, вдруг возможен какой-то хрупкий союз. Какое-то подобие перемирия. Она ведь почти была готова. Почти… готова была рискнуть и попробовать играть по-честному. Открыться ему. Сделать этот первый, такой сложный для неё шаг навстречу. «Мостик» в миг лишился всех досок, сокрушительно рухнул в пропасть.

***

Открытые мудборды с предыдущими, такими чужими теперь вариантами, старые, уже сто раз пережёванные правки, вызывающе-роскошный «винный» визуал — всё это вызывало у неё физическое отторжение, раздражая до скрежета зубов. Ана с остервенением, закрыла все лишние вкладки, открыла абсолютно чистый, девственный холст в Figma и, даже не пытаясь назвать это очередным «новым концептом», просто начала рисовать. Ей хотелось смыть с себя липкую сладость «женского чутья», навязанную Максом, и этот ядовитый намёк Алекса. Ей нужен был чистый лист, первозданная белизна, острота и беспощадная честность, как единственно возможный ответ на утреннее унижение. Сначала — цвет. Никакого высокомерного винного. Никакой приторной карамели, которую так любят «девочки» и которую, возможно, ожидал от неё Макс. Никаких тяжелых бархатов, вычурных персиков и пыльных, безжизненных пастелей. Она выбрала белый. Но не стерильный, больничный и бездушный холодный белый, а живой, словно тончайшая хлопковая простыня, чуть смятая после сна и лениво развевающаяся на свежем утреннем ветру. Белый с едва уловимой, деликатной подсветкой утреннего солнца — не как безликий фон, а как самое чистое, осязаемое ощущение. Ощущение свободы. Ощущение начала. Ощущение себя. Следом, не раздумывая, пошли лёгкие, полупрозрачные акценты — как случайные блики чуть солоноватой воды на разгорячённой коже, тонкие, текучие, едва заметные. Она быстро открыла свою личную папку с сохраненными референсами, отыскала нужную текстуру — легкую, прозрачную вуаль, практически воздух. Добавила её слой за слоем, долго, медитативно экспериментируя с режимами прозрачности и наложения, добиваясь нужного эффекта невесомости. Типографика — только округлая, невероятно мягкая, без единой резкой засечки. Шрифт, который, казалось, сам дышал, что-то тихонько шептал, успокаивая. Слова, в которых не было ни капли давления, ни намёка на агрессию или принуждение. Только звенящий свет и тихое, ровное дыхание. Никакого показного эпатажа. Никакой нарочитой оригинальности. Только это почти физическое ощущение: этот бренд не требует к себе повышенного внимания. Он не кричит о себе. Он просто есть. Как утренний воздух. Как чистая родниковая вода. Как долгожданная, выстраданная свобода от всего того, что так долго цепляется, давит, мешает дышать полной грудью. Ана работала молча, полностью погрузившись в трансовый процесс. Не стала включать музыку, чтобы не сбить внутренний настрой. Не отвлекалась на новые сообщения в рабочих чатах, которые то и дело всплывали на экране телефона. Время для неё исчезло. Остался только курсор, послушно следующий за малейшим движением её руки. Только выбранный ею цвет. Только этот мягкий, обволакивающий, исцеляющий свет. Где-то на фоне, из конференц-зала, доносился приглушенный, но все ещё полный энтузиазма голос Дани, который о чём-то горячо спорил с кем-то на митинге, потом громко, заразительно смеялся, потом снова начинал спорить. Обычная офисная жизнь текла своим чередом, не замечая её маленькой внутренней революции. Через два часа, или, может быть, чуть больше — Ана совершенно потеряла счёт времени — когда её затекшее тело настойчиво напомнило о себе тупой, ноющей болью в спине и шее, она, наконец, с тяжелым вздохом откинулась на спинку своего кресла. Устало потянулась к давно забытой чашке с уже безнадежно остывшим утренним кофе, сделала большой глоток и поморщилась от его кисловато-горького вкуса. На большом экране её монитора ожидал не просто очередной безликий «вариант» для капризного клиента. Это была она сама. Вся, без остатка. Упрямая до абсурда. Молчаливая в своем праведном гневе. Раздражённая до предела офисным лицемерием. Но при этом — отчаянно, до боли, честная. И это её творение было таким же — честным, бескомпромиссным. Рожденным не потому, что она «женщина» и «лучше чувствует». А потому, что она — человек. Потому что она, чёрт возьми, все еще может это творить, несмотря ни на что. Алекс появился не сразу. Она почувствовала его ещё до того, как он заговорил. Лёгкое, едва заметное изменение в воздухе у неё за спиной, едва уловимый запах его парфюма, смешанный с привычным запахом офисной бумаги и работающей техники. Плечи невольно напряглись, пальцы замерли над мышкой. Подошёл к своему столу — всего в паре метров от её. Постоял там с минуту, что-то внимательно рассматривая на своем мониторе. — Это… это твой новый концепт? — неожиданно спросил он вкрадчиво, подойдя и теперь стоя у неё за спиной. Как будто он действительно просто хотел понять, а не в очередной раз подколоть или покритиковать. Ана не стала оборачиваться. Лишь чуть заметно перетащила несколько слоёв в Figma, немного регулируя их прозрачность, подправила кривую градиента на одном из элементов. Её сердце стучало чуть быстрее обычного, отзываясь на его неожиданную близость. — Воздух, — так же тихо, почти на выдохе, добавил Алекс, и она поняла, что тот подошёл ещё ближе, и теперь стоял прямо за её креслом, заглядывая в монитор. — Прозрачная вода. Как сон наяву. Очень… личный сон. Он смотрел не на выбранные шрифты, не на выверенную до пикселя композицию макета. Третьяков каким-то непостижимым, мистическим образом почувствовал то, что она вложила. Саму суть. Её эмоцию. Её боль. Ох, лучше бы он начал придирчиво критиковать каждый блок, каждый отступ, каждый выбранный ею оттенок… Критику всегда можно было отразить, оспорить, высмеять, в конце концов. А это его… странное, пугающее созвучие… оно обезоруживало, проникало глубоко под кожу, туда, куда она давно никого не пускала, и уж тем более — его. Словно он без разрешения, заглянул ей прямо в душу. Пауза, повисшая между ними, затянулась, стала почти невыносимой, плотной, как утренний туман. — Если бы я осмелился сюда что-то добавить, — сказал он наконец, и его голос прозвучал так же тихо, задумчиво, но с какой-то новой, неожиданной ноткой, — то, может быть, это было бы только немного… электричества. Знаешь, такого, как бывает в воздухе непосредственно перед сильной грозой. Когда в небе ещё полная, оглушающая, звенящая тишина, но сам воздух уже буквально дрожит, и насквозь заряжен невыносимым, щекочущим предчувствием. Пульс. Третьяков не стал ждать ответа. Не стал ничего больше объяснять или комментировать. Просто тихо развернулся и так же бесшумно, как и появился, вернулся за свой стол. Но её рука так и осталась неподвижно лежать на мышке, палец замер над кнопкой, в какой-то странной, ступорной нерешительности. Ана смотрела на свой экран, не моргая. В свой белый, очищающий свет. В эту выстраданную, болезненную прозрачность. И вдруг, невольно, она увидела его — этот самый «пульс», о котором сказал Алекс. Призрачную, но такую живую, вибрирующую линию под основным текстом. Или тончайший, почти невидимый глазу градиент, едва заметно переходящий от молочного белого к совершенно новому, холодному, электрическому голубому оттенку. Чёрт. Кажется, он снова был прав. И она никак, совершенно никак не могла теперь избавиться от этого его последнего слова. Пульс. Оно буквально застряло у неё внутри. Впилось, как острая, сладкая заноза. Как и он сам.

***

Домой вернулась уже далеко за полночь. Она не могла уйти из офиса, пока не довела до логического завершения то, что так неожиданно родилось после его слов. Ана, на удивление, не чувствовала себя разбитой или привычно раздражённой — скорее… неожиданно наполненной. Тихой, сосредоточенной силой. Пальцы по-прежнему слегка гудели от многочасового перенапряжения за компьютером, но в этом тихом гуле больше не было ни капли прежней злости или досады. Только эта странная, всеобъемлющая тишина, словно внутри всё наконец-то встало на свои единственно правильные места. Не стала включать свет в прихожей, прошла в спальню на ощупь, по памяти, привычно опустив тяжелую сумку у входной двери, небрежно сбросила на пол кеды и на полусогнутых, немного ватных ногах опустилась в свое любимое старое кресло перед рабочим столом с ноутбуком. Экран приветственно вспыхнул мягким, знакомым голубоватым светом. Почта. Slack. Несколько новых, но не срочных писем. Сообщения от Дани — он, как всегда, что-то дотошно уточнял по вёрстке второстепенного макета. Сообщение от Макса — короткое, почти виноватое: «Не обижайся, пожалуйста, за сегодня. С Алексом я разберусь.» Ана хмыкнула. Обижаться? Сейчас у неё не было на это ни сил, ни малейшего желания. Утреннее совещание казалось чем-то таким далёким, и нереальным, словно из прошлой жизни. Она снова открыла свой проект. Медленно провела кончиками пальцев по гладкому тачпаду, увеличивая изображение макета, жадно цепляясь взглядом за новые, такие чистые, такие правильные линии. Только что рожденный концепт смотрел на неё в ответ с экрана. И он был уже не просто «чистым» — он был удивительно целостным. Абсолютно законченным. В нём была жизнь. Потом, как подчиняясь какой-то давно выработанной мышечной памяти, её рука сама собой открыла соседнюю, так часто посещаемый в последнее время, RedRoom. Lexx был в эфире. Его статус светился зелёным. И снова — никаких заранее подготовленных «шоу» или откровенных провокаций. Обычный прямой эфир без специальной подготовки. Он просто был. Он сидел на полу своей комнаты, босиком, в простых темных спортивных штанах, без футболки. Его торс в мягком свете лампы казался выточенным из слоновой кости. Знакомый черный кожаный шнурок с крестиком и татуировка в виде крыла ворона на плече вызывающе контрастировали с чуть тронутой загаром кожей. Это не было постановкой. Это не было игрой на публику. По крайней мере, ей так показалось в этот момент. Он казался пугающе реальным. Даже слишком реальным. Зачем смотрела? Она и сама до конца не знала. Проверить? Убедиться в чем-то? Или это стало привычкой, уже успевшей въесться глубоко под кожу за эти безумные выходные? Ана не стала заходить в чат. Не стала ничего ему писать. Просто смотрела на него. Минуту. Может быть, две. Ей нечего было сказать. И нечего было спросить. Тот «Lexx», сейчас казался ей далёким и мало неинтересным. А тот Алекс, который утром уничтожил их «мостик» взаимопонимания, а днём, так неожиданно заглянул в её душу и подсказал единственно верное слово — «пульс», — он был сейчас здесь, рядом с ней, в её работе, в только что обретенном вдохновении. Она медленно, бережно, словно боясь спугнуть это хрупкое ощущение, закрыла RedRoom. Вернулась к своему макету. Ещё раз внимательно провела курсором по основному заголовку. Переключила активный слой. Вызвала на экран цветовую палитру. И вдруг, не раздумывая, одним движением, добавила в самый центр одну новую, едва заметную деталь. Тончайшую, призрачную вспышку света. Нечто совершенно неуловимое для непосвященного взгляда. Как солнечный отблеск на чистой воде; как отражение стекла в прозрачном утреннем воздухе; как лёгкая, щекочущая дрожь на коже, которую почти невозможно объяснить или поймать. Эта деталь совершенно не бросалась в глаза, не требовала к себе никакого особого внимания. Но она была. Этот маленький, едва заметный, но такой важный для неё пульс. Как невидимое, но такое нужное электричество. Как тихий, неслышный шепот мурашек, внезапно пробегающих по коже прежде, чем ты успеешь испуганно вздрогнуть. Как-то самое недостающее звено, о котором никто из них сегодня не говорил. Кроме него. Это было правильно. Не потому, что это предложил он. А потому, что это было именно то, чего так отчаянно не хватало её концепции. Та самая необходимая искра жизни в её почти стерильной, выстраданной белизне. Ана откинулась на спинку своего кресла, с наслаждением, вдохнула прохладный ночной воздух, проникающий из приоткрытого окна, и позволила себе на одну короткую, драгоценную секунду закрыть глаза. Не потому, что она смертельно устала. Хотя усталость, безусловно, была. А потому, что ей впервые за очень долгое время, больше не нужно было никому ничего доказывать.

***

Алекс включил камеру без особого настроя, просто сел на пол у дивана, за спиной — привычно скомканный клетчатый плед, на низком столике рядом — тяжёлая стеклянная пепельница, уже наполовину полная. В углу комнаты старая торшерная лампа с пожелтевшим абажуром заливала пространство густым, уличным светом, создавая ощущение какого-то временного, случайного убежища. Потянулся за пачкой сигарет, чиркнул металлической зажигалкой, глубоко затянулся. Всё сегодня было каким-то механическим — движение руки, привычный выдох сизого дыма, отсутствующий взгляд, устремлённый куда-то в сторону, мимо объектива камеры. Внутри всё монотонно, на одной ноте, гудело. Не как острая боль, нет. Больше похоже на тихий, но настойчивый звон, неприятно давящий на виски изнутри, мешающий сосредоточиться. Мысли путались, соскальзывали с одной на другую, но одна — особенно назойливая, почти осязаемая — никак не уходила, возвращаясь снова и снова. Ана. Романова. Её пронзительный, обжигающий взгляд сегодня в той проклятой переговорке. Он избегал смотреть на неё сегодня в офисе. Специально. Прилагал для этого нечеловеческие усилия. Потому что каждый случайный, мимолётный взгляд в её сторону был как прикосновение раскаленного скальпеля — резкий, острый, невероятно точный. Потому что её охрипший голос, когда она спорила с Максом, её гордая, вызывающая осанка, и оглушающее, напряженное молчание после его собственных слов о «пульсе» — всё это почему-то цеплялось за него, как репей, не давая нормально ни дышать, ни думать о работе. Потому что он, взрослый, циничный, уже давно ко всему привыкший мужик, сам до сих пор толком не знал, где в их с ней отношениях заканчивается эта дурацкая, изматывающая игра и начинается он сам. Чат в правом углу экрана ожил практически сразу, будто его верные подписчицы каким-то шестым чувством почувствовали его нестабильное состояние. VelvetChains: «Опаздываешь сегодня!» SweetObsession69: «Мы соскучились!» NightLily007: «Спорим, он ждёт кого-то особенного? Вишенка не пришла?» LuckyBanana: «Какая нахрен Вишенка, девочки? Алё!» Алекс криво хмыкнул, читая последние сообщения. Без отработанной позы скучающего соблазнителя. Просто устало выдохнул очередную порцию дыма. — Сложный был сегодня день, девочки, — сказал он наконец в микрофон, непроизвольно потирая напряженную шею. — Очень сложный. И да, НайтЛили, ты почти угадала. Она пока не пришла. Глупо, конечно, было в этом признаваться даже самому себе. Загадочная «Вишенка», скорее всего, просто случайно заглянула на его стрим в ту пятницу. Немного поиграла от скуки — и ушла навсегда. Как и десятки, сотни других до неё. Просто очередной ник. Просто случайный гость. Но, чёрт побери, он ждал её появления. Потому что её дерзость неожиданно сильно срезонировала с чем-то внутри него. Потому что её слова действительно звучали, а не просто бессмысленно звенели в общем потоке лести и обожания. Алекс резко стянул через голову свою белую домашнюю майку, отбросив в сторону, на диван. Не потому, что об этом в очередной раз настойчиво просили в чате. А потому, что ему вдруг стало невыносимо жарко, душно в этой комнате. Потому что внутри у него уже несколько часов что-то неприятно зудело — не привычное раздражение от тупости клиентов или офисных интриг, нет. Это было глухое, сосущее непонимание. Как будто эта майка, вдруг стала чужой, неудобной, как плохо сшитый, натирающий кожу костюм. Хотелось сорвать с себя не только её, но и всю уже порядком поднадоевшую роль «Lexx_707», которая сегодня почему-то давалась ему с таким неимоверным трудом. Как будто кто-то очень важный действительно вышел из его жизни, не попрощавшись, не объяснив причин, оставив после себя только распахнутую настежь дверь в пустоту и оглушающую, звенящую тишину. Чат предсказуемо отреагировал на его обнаженный торс восторженными сердечками и эмодзи с огнём. Он демонстративно проигнорировал эту реакцию. Просто молча водил кончиком пальца по влажному краю стакана с водой. А в голове снова и снова, как навязчивый рингтон, вертелась утренняя ссора в переговорке. Макс. Ана. Её невероятный концепт. И его собственные, такие неуместные слова, выпущенные совершенно не в тот момент, не в той тональности. Облажался. Вот просто взял и облажался, как последний мудак. Сказал слишком много. Потом слишком интимно про этот её «пульс». Залез туда, куда его совершенно не просили, и она снова, как и в бильярдной, почти захлопнула перед ним свою внутреннюю дверь, выставив все свои острые иголки. Он отчётливо, до мельчайших деталей, запомнил её последний взгляд. Прямой, колючий, полный холодной ярости. И он знал — что это он сам, идиот, всё испортил. А ведь за такие слова любого другого выгнали бы к чертям… Что ж, если завтра на столе окажется приказ — переживу! А ещё — он снова и снова видел перед собой её концепт. Всё в нем было — совершенно не про того капризного клиента с его дурацкими хотелками. Всё в нем было — только про неё. Про Ану. Это была не просто очередная хорошо выполненная работа. А её характер. Сила, скрытая в показной мягкости. Уверенность, замаскированная под прозрачность. И, чёрт его дери, она действительно умела это делать. Он раздраженно щёлкнул по вкладке своего стрима на ноутбуке. Прошло всего полчаса. От «Вишенки» — ни единого приветствия, ни одной короткой фразы в чате. Алекс устало потёр лицо широкой ладонью. Уже около месяца, как он работает в Lumos Digital. И весь этот месяц Ана Романова не давала ему покоя. И он уже почти отчаялся понять, почему она так сильно на него действует. Он не планировал страдать из-за офисной интрижки. Он просто хотел понять. Почему она так невыносимо выбешивает одним своим присутствием. Почему он взрывается от её долгого, напряжённого молчания. Почему ему вдруг стало так не всё равно, как именно она на него смотрит. Почему с ней у него совершенно не получается просто спокойно работать. Он так и остался сидеть на холодном полу. Голый торс, стынущий в зябком воздухе комнаты, едва тлеющая сигарета в пальцах. И это сосущее чувство пустоты внутри. — Чёртова Вишенка, — наконец пробормотал он себе под нос, почти беззлобно. — Чёртова Ана!

***

Ана задержала дыхание, ощущая напряжение, повисшее в комнате, искоса наблюдая за каждым микровыражением Макса. Алекс сидел рядом неподвижно, стараясь казаться невозмутимо расслабленным, но чуть сжатые кулаки, лежащие на столе, и напряжённая линия плеч выдавали его с головой. Впервые за долгое время изматывающей работы над этим проектом Макс не морщился при виде очередного слайда, не хмыкал скептически, не кривил лицо в привычных, раздражающих гримасах, которые обычно появлялись при каждом его вердикте «ещё не цепляет». Он просто смотрел. Долго. Очень сосредоточенно. Молчание затягивалось, становясь невыносимым. На экране перед ним сейчас был тот самый свет, те самые мягкие, акварельные формы, обволакивающая прозрачность. Полупрозрачные, наслаивающиеся друг на друга текстуры, едва уловимые световые переливы, сложные, но гармоничные слоистые градиенты. Тонкая ткань, чистая вода, лёгкое дыхание — всё это передавалось не буквально, через прямые ассоциации, а через неуловимые ощущения: через изящный изгиб линий, почти музыкальные переходы оттенков, через тот особый внутренний ритм, который был изначально заложен в композиции. Тот самый пульс. Его нельзя было ткнуть пальцем и сказать: «Вот он!». Но он определенно чувствовался. Он жил. — Вот это… — сказал Макс наконец, с явным усилием отрывая свой взгляд от экрана и переводя его на команду. — Это именно то, что я подсознательно хотел почувствовать. То, что пытался вам объяснить, но не мог подобрать слов. Не просто «красиво и стильно». Не просто «в современном духе нашего бренда». — Здесь есть… — Он на мгновение замолчал, чуть пожал плечами, словно пытаясь найти то самое, единственно верное определение. Слов ему явно не хватало, и это, надо признать, было для него большой редкостью. — Здесь есть доверие. И что-то очень настоящее, очень живое. Натуральное, без фальши. Да. Именно это. Ана не улыбнулась, а просто, с облегчением, выдохнула. — Это была не только моя идея, Макс, — сказала она неожиданно ровным, твёрдым голосом, едва заметно скользнув своим взглядом в сторону Алекса. — Изначально концепт был немного другим. Это Алекс предложил добавить в него напряжения. Этого… тока. Без его идеи, без этого «пульса», концепт действительно был бы слишком ровным, слишком… пресным. Макс удивлённо перевёл свой взгляд на Третьякова, но тот уже смотрел не на него. Он смотрел на Ану. Пристально. Неверяще. Словно он совершенно не ожидал от неё таких слов. Словно он до последнего момента был готов к тому, что о нём забыли. Он ничего не сказал. Просто кивнул ей. Коротко. Незаметно для постороннего взгляда. Но так по-настоящему. Искренне. В его глазах, на это короткое мгновение отразилось чистое, почти детское удивление, а затем — что-то очень похожее на запоздалое, немного смущенное признание. Ана отметила, как после её слов он выпрямился в своём кресле чуть сильнее. Как не стал тут же отводить свои глаза, а продолжал смотреть на неё. Как он безмолвно поблагодарил её — не словами, которые могли бы прозвучать фальшиво или неуместно, а тишиной, в которой сейчас было гораздо больше честности и настоящего признания, чем в десятке самых высокопарных благодарностей. И вдруг она с болезненной ясностью поняла шокирующую истину. Да, он бывает невыносим. Да, он показал себя резким до грубости. Да, его хочется придушить на месте за самоуверенность. Но он не делал это ради дешёвого эффекта, ради пустых понтов или чтобы просто самоутвердиться за чужой счет, как многие другие. Он — действительно работает. По-настоящему. Системно. Упрямо, почти до одержимости. Иногда слишком быстро, опережая всех. Иногда рискуя всем. И он не просто «отрабатывает» поставленные перед ним задачи. А бьётся за каждую идею и деталь. Он переживает каждый недосказанный клиентский фидбек, каждую несправедливо недооценённую заказчиком деталь. Он горит своей работой, даже если пытается это скрыть за маской цинизма. И это новое, совершенно неожиданное для неё самой уважение, которое сейчас стремительно поднялось в ней из самой глубины души — оно не стало прощением всех его предыдущих «грехов». Нет. Оно стало чем-то гораздо большим. Той самой необходимой точкой опоры. Фундаментом, на котором, возможно, могло бы что-то вырасти. Потому что только настоящее, искреннее уважение может выдержать настоящую искру. А искра между ними была. Яркая, опасная, почти неконтролируемая. И это было глупо отрицать. Как и то, что порванные канаты подвесного «мостика» снова были связаны.