Под покровом сна

      Хуже всего было молчание, воцарившееся после того, как Элли вернулась на свое место. Никто не хотел идти следующим. Лета, плотнее закутавшись в свой серый плед цвета ее волос, внезапно прокашлялась и растерянно оглянулась по сторонам, будто собираясь с силами.       — Я не буду выдвигать кресло, а то спина совсем уже не как раньше, — произнесла она.       — Я помогу вам, — тут же вскочила Элли.       Лета поднялась с места и медленно, рывками, отошла на пару шагов, позволяя девушки толкать кресло в центр круга. Ей не давалось это также легко, как, например, Барбаре, однако она не подала вида. Когда дело было закончено, она лишь отошла в сторону, жестом приглашая Лету сесть.       — Спасибо, Эллисон… — тихо произнесла она, шаркающим шагом направляясь к своему месту. — На таком золоте, как ты, и держится этот мир, а так бы уже в бездну канули, и все. И ты сама, главное, не расстраивайся так, не позволяй своей улыбке погаснуть из-за каких-то… — она закашлялась, прикрывая рот рукой.       Элли не стала ее поправлять, лишь учтиво кивнула и направилась на свое место, игнорируя насмешливую гримасу Барбары. Стоило той поймать осуждающий взгляд Норы, как она пожала плечами.       — Что? Старуха вообще не подарок, между прочим, — бросила она.       — Память у меня ни к черту, но слух-то хороший, — тут же воскликнула та. — Уберег тебя Господь, что трости нет, так бы надавала тебе по затылку! Так и воспитывали раньше, нормальными выросли, между прочим, не то что сейчас… Сидит тут вся, паршивка… Явно не пороли!       Она сотрясала в воздухе указательным пальцем, оглядываясь по сторонам, Нора притихла, пораженно наблюдая за стихийной перепалкой.       — Оно и видно, — хмыкнула Барбара. — Такая воспитанная женщина, прям хочется пример взять.       — Хватит! — встряла Фредерика, устало качая головой. — Оставьте ваши перепалки на потом. Здесь не место осуждению и ругани.       Она чувствовала себя воспитательницей в детском саду, вынужденной каждый день выслушивать одинаковые глуповатые перепалки.       — Ничего, Федерика, — пробормотала Лета. — Молодые никогда не поймут старых, а мы уже к нашим годам забываем, как понимать их. Это всегда было и будет. Если память не изменяет, в Риме там еще говорил один… Как его… Сократ! Вот он говорил, что молодежь вся подвержена манерам дурным, старших не уважают…       — Сократ не из Рима, — закатила глаза Барбара.       Нора удивленно перевела взгляд на девушка, однако та лишь равнодушно пожала плечами и усмехнулась, качая головой.       — Сократ в Афинах жил. Я изучала философию, кое-что еще помню с университетских времен, — бросила она. — А стремные цитаты стариков находили еще в развалинах Вавилона на глиняных табличках.       — Стариков? — возмутилась Лета, поджимая кончики пальцев. — Да ты вообще до лет моих не доживешь никогда!       — Как жаль… А так хотелось, — фыркнула Барбара.       — Прекратите превращать терапию в балаган! — не выдержала Фредерика. — Вам обеим нужно сейчас успокоиться и хотя бы минуту просидеть в тишине.       Секунды молчания тянулись неимоверно долго. Нора неловко рассматривала остальных пациенток, переводя взгляд с одного лица на другое. Элли смущенно поглядывала на Лету, Барбара вычищала грязь из-под ногтей, а старушка без остановки чесала запястье, покрывшееся длинными красными полосами. Когда отведенное время вышло, доктор сдержанно кивнула, поглядывая на время.       — Лета, ты не против выступить последней? Мы завтра обязательно продолжим знакомство, но сейчас надо будет расходиться по делам.       — Конечно-конечно! — закивала она. — Так… С чего бы начать… Знаете, начало это всегда самое трудное, не знаешь в каком болоте утонул конец этой бесконечной веревки, но, наверное, все всегда начинается с первого осознания, да? Мне было уже шестьдесят, когда я начала забывать мелкие детали. Выключить газ, закрыть дверь, покормить кота… Эти моменты просто выпадали из моей жизни, порой целыми днями или даже месяцами… Это так странно, что я живу, но и не живу вовсе, потому что не помню себя. Как это жизнью-то называется?.. Никак.       Она несколько раз разомкнула и сомкнула губы, а затем ее взгляд опустел, будто она увидела включенный телевизор, отвлекающий от проблем или засмотрелась на мелькающих прохожих в кофейне. Несколько мгновений она сидела так в полной тишине, а Норе показалось, что вместе с Летой замер и весь мир вокруг. Молчание клубилось в воздухе, все сидели неподвижно. Только через некоторое время, когда выносить тягостность момента стало совсем невыносимо, Фредерика коснулась плеча старушки. Та дернулась, осматриваясь по сторонам.       — Чай принесли? — хрипло спросила она, непонимающе смотря на собственные руки. — Я хочу зеленый чай, куда я поставила кружку-то…       — Вы рассказывали о себе, Лета, — мягко напомнила Фредерика.       — Я? — она моргнула. — Точно… Я… Я говорила, что внуки мои забеспокоились. Когда я в третий раз забыла выключить утюг, они все съехались, чтобы поговорить со мной, будто я на днях помереть собираюсь, вот такое чувство у меня было. Они все в делах, у всех свои жизни, я уже привыкла, что до меня дела мало, да и понимала их. Они свою жизнь только строят, а я уже все свое закончила. Так вот, они приехали все, я испугалась, что случилось что-то, даже сердце прихватило от тревоги такой смутной. Они вместе с дочкой моей настояли, чтобы я начала проходить обследования, в клиниках с их навороченными пищащими огромными аппаратами, этими приборами липучими… Клянусь, эти машины все от лукавого…       — Лета, — осторожно окликнула ее врач.       — О нет… Еще одна проповедь о жизни в прошлом намечается, — закатила глаза Барбара, делая вид, что совсем заскучала и готовится уснуть. — Сейчас расскажет нам о пользе уринотерапии, — прошептала она, наклонившись к Норе.       — У меня в мыслях дыры… Будто иду по дороге и проваливаюсь в темную яму, такую глубокую и тоскливую, что даже неба над головой не видно. И вот я сижу на сырой земле, не имея понятия как выбираться, да и нужно ли? А на меня еще и земля сверху сыпется, пока я не оказываюсь в полной темноте, даже не зная, где выход. И я стала просто ждать. Время оно ведь на самом деле лечит, все лечит лучше любых таблеток и докторов. Я это точно знаю, потому что свет всегда появлялся, всегда указывал мне путь. Не раз приходилось вот так выкарабкиваться… Я и устала, стала принимать это как часть себя. А какой смысл насильно отрезать от себя самой целый кусок, да?       Нора не раз чувствовала себя также, загнанной в ловушку без единой надежды на спасение. Ей всегда приходилось самой рыть себе путь наверх, зубами вырывать все нужное. И глядя на эту старушку, глаза которой в моменты потерянности почему-то так походили на наивно детские, Норе стало печально. Так глубоко тоскливо, что горло сжалось, потому что она остро и отчетливо осознала, что когда-то, быть может, и она будет сидеть в центре комнаты, ловя тихие насмешки от молодых девиц. Когда-то и ее глаза будут подернуты пеленой старости, а пальцы начнут трястись. Все они там будут.       — Меня зовут Лета, — проговорила старушка, смотря на стоптанные черные туфли, сдавившие опухшие стопы. — Лета — это забвение. А я не хочу, чтобы меня забывали, как я забыла имя своей бабушки, как забыла как выглядит моя мама… И когда о людях памяти нет — они все равно, что и не жили никогда вовсе. Ходили, работали, детей рожали, а потом просто исчезли, даже имена на могильных камнях стерлись, свечки за упокой души больше никто не ставит. Это плохо и грустно, очень грустно. Я… Не хочу исчезнуть, понимаете?       Все это понимали. Пока она беспомощно вглядывалась в лица, стараясь найти поддержку, глаза ее наполнились мутными слезами.       — Я не хочу пропасть… Прошу, не дай мне исчезнуть, — прошептала она, пронзительно глядя прямо на Нору.