Ее жестокая империя

Робин

      Когда она впервые велела мне раздеться, я была в панике. Мои сочные формы больше нельзя было скрыть, и на несколько ужасных мгновений мне почудилось, что она вот-вот поймет, какой пустой тратой денег я оказалась, что она скорчит гримасу и быстро скажет мне одеться снова.       Однако выражение ее лица было так далеко от отвращения, что это придало мне уверенности.       Она хотела меня. Очень сильно. Ее глаза блуждали по мне, впитывая все, а янтарные радужки становились еще более золотистыми.       И теперь, лежа обнаженной на этом мягком ковре, в то время как Ева сидит полностью одетая в своем кресле, похожем на трон, ее нога твердо упирается в мою киску, я совсем не испытываю паники или унижения. Я даже не смущена.       Единственное мое желание сейчас — это кончить, и я даже не уверена, как я так быстро оказалась здесь.       Так отчаянно. Я готова поступиться своим достоинством и умолять ее позволить мне довести себя до оргазма, используя ее прекрасную ножку…       Она изучает меня, как будто я какое-то новое произведение искусства, которое она купила. Догадываюсь, в ее представлении так оно и есть. Пока я раздевалась, рациональная часть моего мозга продолжала «кричать», что может войти миссис Ковач, или Леон с его жестким взглядом и массивным телосложением, или любой из тех опасных мужчин, которые вращаются вокруг Евы, как темные спутники. Что бы они подумали об американской девушке, разлегшейся вот так?       Но в данный момент? Сейчас мне было бы все равно, если бы вся деревня собралась посмотреть, если бы Леон стоял по правую руку от Евы, если бы каждый убийца на службе у нее выстроился в ряд, чтобы увидеть, что она со мной делает. Я так отчаянно нуждаюсь в облегчении, что меня трясет от этого.       Каким человеком меня это делает? Что со мной не так, что я хочу, чтобы она полностью контролировала меня?       И как, черт возьми, я никогда не осознавала, что переживаю эти чувства внутри себя?       Ножка Евы покоится на мне удобно и решительно, и ее пальчики расположены именно там, где я наиболее чувствительна. Я лежу перед ней, как жертва, слегка согнув колени, полностью нагая, в то время как она остается безупречной и контролирующей. Отблески огня в камине восхитительно горячо мерцает по моей коже, но все, на чем я могу сконцентрироваться, — это тяжесть ее взгляда и обещание того, что грядет.       И я ощущаю, насколько я мокрая. Буквально насквозь. Доказательство моего возбуждения, вероятно, видно ей, и это только распаляет меня еще сильнее, заставляет с кристальной ясностью осознать, что мое тело больше не принадлежит мне.       — «Как ты шикарна в своем хаосе», — шепчет Ева. — «Скажи мне, чего ты хочешь, пташка».       — «Пожалуйста», — шепчу я, мой голос едва слышен на фоне трескающего огня и стука собственного сердца. — «Мне нужно кончить».       И тогда она начинает двигаться.       Пальчики ног осторожно и медленно массируют мою клиторальную область, после скользят вниз и вокруг, находя каждую чувствительную точку и безжалостно ее используя. Ощущения совершенно не похожи ни на что, что я испытывала раньше — интимные, порочные и абсолютно невероятные одновременно. Мне должно быть стыдно за эту позу, за то, что позволяю ей делать это ногой, хотя я уже за границей стыда. За пределом всего, кроме отчаянной, рвущейся наружу потребности.       Моя голова беспомощно откидывается на ковер, когда волны ощущений накатывают. Есть что-то в этой динамике доминации, в том, как она остается полностью одетой и восседает, а я совершенно беззащитна, что делает это более эротичным, чем все, что я когда-либо могла себе вообразить. Она смотрит на меня так, будто я существую исключительно для ее удовольствия.       И, Боже мой, в этот момент я хочу быть именно такой.       — «Тебе это нравится», — замечает Ева, не спрашивая, а констатируя факт. — «Посмотри, как ты реагируешь на меня. Как благодарна быть моей».       Я едва могу мыслить здраво. Меня охватывает головокружение, и мне кажется, что я сделаю абсолютно все, о чем она попросит. Убить кого-нибудь. Исчезнуть навсегда. Забыть собственное имя.       — «Пожалуйста, Ева», — умоляю, мой голос срывается, звучит задыхающимся и сломленным. — «Мне нужно…»       — «Я в курсе, что тебе нужно». — Ее нога замирает, и я всхлипываю от потери контакта. — «Только тебе придется заслужить это».       Она убирает ногу, оставляя меня опустошенной и страдающей, и я вскрикиваю от разочарования. Звук эхом разносится, и мне любопытно, слышно ли его за пределами этого помещения. Хотя мне все равно. Пусть слышат. Пусть все знают, до чего она меня доводит.       А затем она встает и, двигаясь грациозно, как пантера, опускается на колени между моих разведенных бедер.       Вид Евы там, совершенно спокойной, в то время как я разваливаюсь на части, посылает новую волну жара. Ее янтарные глаза потемнели от чего-то, что заставляет меня задерживать дыхание — обладания, удовлетворения, возможно, даже привязанности. Впрочем, это та привязанность, которую коллекционер питает к своему самому ценному экспонату.       Она проводит одной рукой вдоль моей промокшей щели, едва касаясь, и я выгибаюсь навстречу этому прикосновению.       — «Посмотри, какой беспорядок ты устраиваешь», — произносит она. — «Прямо на моем дорогом ковре».       Жар заливает мои щеки, но не от смущения. От желания, настолько острого, что кажется, будто я умираю.       Её пальчики заново скользят по мне, на этот раз проникая глубже, и я стону.       — «Чтобы загладить свою вину…» — Она поднимает свои пальцы, демонстрируя доказательство моего возбуждения, словно я совершила преступление. — «Ты должна будешь кончить от одного прикосновения. Как думаешь, сможешь сделать это для меня?»       Вызов в её голосе заставляет мой живот сжаться от желания. Смогу ли я? Не уверена. Я никогда раньше не была так возбуждена, никогда не ощущала, что каждое нервное окончание в моем теле горит огнем, никогда не понимала, что могу так отчаянно хотеть кого-то.       — «Я не знаю», — признаюсь тихим и испуганным голосом. Не из-за нее, а из-за того, во что «превращаюсь» под ее руками.       — «Что ж, мы узнаем это вместе». — Ева наклоняется ближе, и ее теплое дыхание касается моего уха. — «Одно прикосновение. И если ты не кончишь от него, то не кончишь вообще. Но сначала ты должна как следует попросить меня».       — «Пожалуйста», — тут же шепчу я. — «Прошу, прикоснитесь ко мне. Мне так нужно, чтобы вы прикоснулись ко мне, что я не могу ясно мыслить. Не могу дышать. Я не могу…»       — «Лучше». — Губы женщины изгибаются в этой кошачьей улыбке, которая становится для меня такой же необходимой, как кислород. — «Тем не менее, я хочу услышать, как ты скажешь, что именно ты хочешь, чтобы я сделала».       Моё лицо горит. Слова всё равно вырываются наружу, отчаянные и бесстыдные.       — «Поласкайте меня. Пожалуйста. Заставьте меня кончить. Я сделаю всё, что вы захотите, всё что угодно, только, прошу…»       — «Всё что угодно?» — Эти слова повисают в воздухе между нами, наполненные обещанием, угрозой и возможностями, которые одновременно пугают и приводят меня в восторг.       — «Всё что угодно». — И я говорю серьезно. Я стала кем-то, кого не узнаю, и самое кошмарное — это то, что мне нравится эта новая «Я».       Как сильно мне нравится то, что она делает со мной.       Она возвращается в кресло и перемещает свою ногу между моими бедрами, отводя её назад так, чтобы пока не касаться меня. Пальчики нависают над тем местом, где они мне необходимы больше всего. Но Ева не двигается. Еще нет. Она наслаждается этим моментом.       — «Ты понимаешь, что отныне твоё тело принадлежит мне», — изрекает она непринужденно, как будто мы обсуждаем погоду, а не мою полную капитуляцию. — «Твоё тело, твоё удовольствие, каждая реакция — все это в моей власти».       — «Да», — выдыхаю и, кажется, что-то фундаментальное меняется внутри меня. Какой-то последний осколок моего прежнего «Я» разлетается на фрагменты.       — «Хорошо. И когда я заставлю тебя кончить от единственного прикосновения, это станет физическим примером того, кто именно владеет тобой. Кому ты теперь принадлежишь».       Отчаянно киваю, не в силах вымолвить ни слова. Я за пределами всего, кроме потребности.       — «Ты моя, Робин. Даже по истечении этих тридцати дней, часть тебя останется моей. Ты по-прежнему будешь чувствовать мои прикосновения, по-прежнему жаждать этого ощущения. Потому что, пока ты здесь, со мной, я изменю тебя. Превращу в нечто новое. Нечто, существующее исключительно для моего наслаждения.       Да. Я уже знаю это. Ева превращает меня в свое творение, и я помогаю ей в этом. Это соглашение изменит меня навсегда.       Изменит меня так, как я покамест даже не могу воспроизвести в зримых образах.       Я могу стать кем-то совершенно другим, не той отчаявшейся, нищей девушкой, едва сводящей концы с концами ради своей семьи…       И я приветствую ее замысел.       Но прежде чем я успеваю полностью «переварить» это откровение, ее пальчик надавливает на мою клиторальную головку — настойчиво, целенаправленно, идеально.       — «Кончай для меня».       Это приказ.       Оргазм накрывает меня так же внезапно, как молния во время грозы на улице. Моя спина выгибается дугой, отрываясь от ковра, пока волны наслаждения захлестывают, более интенсивные, чем все, что я когда-либо испытывала. Это похоже на то, как если бы каждая нервная клетка моего тела воспламенилась одновременно, посылая жидкий огонь по венам. Я вскрикиваю — достаточно громко, чтобы услышал весь замок, возможно, даже деревня внизу, — но мне все равно.       Мне совершенно все равно.       Кажется, это длится вечно, закручиваясь во мне спиралью, от которой я задыхаюсь, дрожу и чувствую себя полностью опустошенной. Когда прилив, в конце концов, начинает утихать, я чувствую себя так, будто меня разобрали и собрали заново во что-то исключительно иное.       Нечто, что принадлежит ей.       Ева убирает ногу, выглядя предельно довольной, наблюдая, как я пытаюсь вспомнить, как дышать. В ее взгляде есть что-то проницательное, словно она изучает каждую дрожь, пробегающую по моему телу, каждый стон, вырывающийся из моей глотки.       — «Замечательно», — мурлычет она, и одобрение в ее голосе вызывает опасное тепло, расцветающее в моей груди. — «Ты будешь такой прелестной игрушкой».       Собственнический тон в ее голосе лишь посылает остаточные толчки удовольствия по моему до сих пор дрожащему телу.       И вот сочетание интенсивного оргазма, теплого огня и мягкого ковра окончательно одолевает меня. Веки тяжелеют и, несмотря на то, что я лежу голая на полу незнакомого замка, я чувствую себя как ни странно в безопасности.       Защищенной.       Когда я погружаюсь в дремоту, мне удается уловить взгляд на лице Евы в отблесках огня. На миг ее выражение лица, кажется, смягчается. Затем мои глаза закрываются, и я дрейфую во мгле удовлетворения и принадлежности.       

* * *

      Проснувшись, я обнаружила, что огонь в камине немного угас, хотя в комнате все еще было уютно тепло. Буря снаружи прекратилась. Ночь стала по-настоящему черной, густой и непроницаемой.       И Ева исчезла.       Реальность обрушилась на меня, и я задрожала. Что я наделала? Что сделала она? Воспоминание о ее прикосновениях, о звуках, которые я издавала, о том, как я умоляла, заставило мое лицо покраснеть от смеси стыда и вновь пробудившегося возбуждения.       Я кое-как поднялась на ноги, все еще шаткие, и поспешно надела одежду. Застегнула бюстгальтер, словно по привычке, хотя разум еще не мог осмыслить всю грандиозность произошедшего.       Мне нужно вернуться в свою комнату. Нужно обдумать это, понять, что это значит. Понять, как мое тело все еще гудит от удовлетворения, и как часть меня уже задается вопросом, когда Ева вновь прикоснется ко мне. Когда она снова завладеет мной.       Она еще даже не прикоснулась ко мне своими руками.       Даже не поцеловала.       Как можно тише я выскользнула из Большого зала, босиком пробираясь по темным коридорам. Замок теперь «ощущался» иначе — уже не таким пугающим, а живым, полным перспектив, которые одновременно волновали и пугали меня. Даже портреты всех ее жутких, кровожадных предков не могли остановить бурлящее внутри меня желание.       Добравшись, наконец, до своей комнаты и закрыв за собой дверь, я прислонилась к ней и попыталась отдышаться. Впрочем, даже здесь, в безопасности моего временного убежища, я чувствовала, что сегодня ночью что-то фундаментально изменилось.       Аукцион — это одно. А эта ночь? Я переступила черту. Отдала Еве частичку себя, которую никогда не смогу вернуть. Позволила ей занять место в моей душе.       И что самое страшное?       Я думаю, я хочу дать ей больше.