Кодекс еретического Дона

***

***

***

Х не спал. Вернее, спал урывками, в липком, пропитанном пороховой гарью и страхом полусне, на холодном бетонном полу заброшенного польского фермерского дома, который теперь звался «Опорный пункт «Борщ». Снаружи выла метель, смешивая снег с чёрной сажей от горевших где-то танков. Внутри пахло плесенью, мочой, кровью, которая не отмывалась из щелей пола, и дешёвым спиртом «для дезинфекции». После того госпиталя под Брестом, после усов Геббельса-в-юбке, мир казался Ху размытой кляксой на грязном стекле. И вот, в этом липком забытьи, его накрыло. Он не просто заснул – он провалился. Прямо сквозь запекшуюся кровь на полу, сквозь трещины в реальности. Он очутился не в Польше, а в Петербурге. Но не в том, золотом, с дворцами. А в душном, вонючем, давящем Петербурге Раскольникова. Лестницы были тесные, крутые, пахли капустой, крысами и безнадёгой. На нём была не роба, а его камуфляж, весь в грязи и бурых пятнах, а в руках – не винтовка, а… топор. Тяжёлый, с тупым лезвием, липким от чего-то тёмного. «Тварь ли я дрожащая? Или право имею?» – пронеслось в голове, но голос был не его. Чужой, надтреснутый, безумный. Голос из учебника. Он знал, куда идти. Не на задание, не на блокпост. К ней. К старухе-процентщице. Но когда он, сердце колотясь как пулемёт, толкнул скрипучую дверь, он увидел не старую скрюченную женщину. Он увидел её. Медсестру из брестского госпиталя. Ту самую, с усами Геббельса и лицом Жириновского в юбке. Она сидела за столом, заваленным не закладами, а… пустыми флаконами от физраствора, окровавленными бинтами и пачками пропагандистских листовок с мультяшным Невским. На голове у неё был не платок, а белый, криво надетый медицинский колпак. – О, живёх! – просипела она, и её голос был точь-в-точь как тогда, в палате. – Пришёл долг отдавать? Или философствовать будешь, как Тарас Бульбович Наполеона? Процент за лечение – 146, не забудь! Она засмеялась, и смех был как скрежет ржавых ножниц по металлу. В её глазах светилось не старческое слабоумие, а знакомый Ху холодный, безумный расчет. «Право имею!» – закричало что-то внутри Ху, перекрывая голос Раскольникова. Крик вышел хриплым, как у гардероба. Он занес топор. Не для мысли, не для идеи. Просто потому, что этот смех, этот запах йода и крови, эти усы… они должны были исчезнуть. Сотреться. Как стирают грязную надпись со стены. Удар. Но звук был не глухой, не деревянный. Он был… мокрый. Хлюпающий. Как будто он ударил не по голове, а по переполненному мешку с потрохами. И кровь. Её было не просто много. Её было море. Алая, густая, горячая. Она хлынула не ручьем, а фонтаном, обдав Ху с головы до ног, залив глаза, рот, втекая под камуфляж. Но это была не просто кровь. В ней плавали… обрывки. Серые, скользкие. Кишки? Нет. Это были свернутые в жгуты листовки, обрывки колючей проволоки, крошечные пластиковые фигурки солдатиков, осколки стекла от капельниц. И запах! Не просто железа. Запах гниющей плоти, пороха, дешевого коньяка из бункера под Смоленском и… йода. Всегда йода. Старуха-медсестра не упала. Она расползлась. Как мешок, разорванный изнутри. Из ее распоротого живота выползло нечто огромное, пульсирующее, облепленное теми же обрывками листовок и проволоки. Это был не внутренний орган. Это был… картофелина. Гигантская, гниющая, с выдолбленными глазницами, в которых горели крошечные, как угольки.. .. ... .... И она заговорила голосом Волевого из бункера, низким и гулким, от которого задрожали стены: – «Ты убил, солдат. Не старуху. Себя. Ты – тварь дрожащая. И мы все здесь – твари дрожащие. В окопах. В бункерах. На билбордах. Ты думал, тут философия? Тут – мясорубка. И ты – всего лишь фарш. Для новой карты.» Голос захлебнулся хлюпаньем крови и вываливающимися из картофелины червями, похожими на обрывки колючки. В глазницах-трехцветных погас свет. Х отпрянул, споткнулся о скользкие кишки-листовки, упал лицом в лужу крови и осколков. Он задыхался. Кровь и слизь заливали горло. Он пытался крикнуть, но издавал только булькающие звуки. И тут он увидел её лицо. Лицо старухи-медсестры, плавающее в луже рядом с ним. Усы размокли, лицо распухло, но глаза смотрели на него с ледяным, всепонимающим презрением. Губы шевельнулись: – «Выписывайся, философ… На фронт… Там… модно быть героем… или…» Она не договорила. Глаза остекленели. Х проснулся. Вернее, его вырвало из кошмара резким, леденящим холодом и диким воплем собственного горла. Он сидел на холодном бетоне в «Опорном пункте «Борщ», облитый холодным потом, дрожа как в лихорадке. Во рту был вкус крови и меди. Руки инстинктивно ощупывали тело – цело? Нет ран? Нет топора? Рядом храпел сосед по позиции, Валера. На полу, в тусклом свете фонарика, лежала не лужа крови, а разлитая холодная тушёнка. Но запах… Запах йода, гнили и коньяка все еще висел в воздухе, смешиваясь с порохом и потом. Или это было в его голове? Он поднял дрожащие руки к лицу. Они были чистые. Но он чувствовал на них липкую теплоту чужой крови, скользкость кишок-листовок. Он видел эти глазницы-трицветные в гниющей картофелине. Он слышал голос Волевого, голос старухи. «Тварь ли я др...?..» – прошептал он в темноту, и его собственный голос показался ему чужим, безумным. Ответа не было. Только завывание метели за стеной, напоминающее смех. И далекий, глухой гул артиллерии – ровный, методичный, как стук топора по черепу реальности. Он закрыл глаза, прижавшись спиной к холодной стене. Сон был окончен. Безумие – только начиналось. И граница между ними теперь была тоньше паутины, пропитанной кровью и йодом. Право имел ли он? Теперь это не имело значения. Имела значение только дрожь...