Свинцовые летние дни: 1941–1943

      Крики и беспокойство начались незадолго до отбоя.       — Леннарда нет! Его нигде нет! — долетело до Фридриха, который складывал снаряжение по ящикам недалеко от палаток.       Сперва он лишь нахмурился — еще одна глупая выходка, очередное нарушение дисциплины. Но когда прошло десять минут, а Леннарда не нашли ни у реки, ни у склада, ни у дороги, по лагерю поползла тревожная напряженность. Больше всех суетился обеспокоенный фюрер Шредер, отвечавший за подростков.       Тогда Фридрих почувствовал это — холодный, липкий комок страха, сжавший его желудок. Сердце забилось чаще.       «Он сбежал. Из-за меня. Из-за этой дурацкой книги...»       Мысль была молниеносной и ужасающей. Раньше она бы непременно разозлила его, но почему-то сейчас он испытывал только страх.       — Строиться! Прочесать периметр еще раз! — скомандовал он, и его голос прозвучал чуть хриплее обычного. Он схватил самую мощную лампу и первым рванул в сторону леса, который еще не проверяли, оставив остальных организовывать поиски на ближних подступах.       Он шел быстро, почти бежал, продираясь сквозь кусты. Но свет вырывал из темноты лишь стволы деревьев, коряги и пустоту.       — Леннард! — его крик был резким, командным. — Леннард, выходи немедленно! Это приказ!       Он остановился, чтобы прислушаться. Тишина. Лишь шорох травы под ногами и его собственное тяжелое дыхание.       — Леннард! — он шел вперед и кричал снова, и в его голосе уже прорывалась неконтролируемая нота. — Выходи, черт бы тебя побрал!       И тогда спустя очередных двадцать метров, свет лампы наконец выхватил из мрака фигуру, сидящую под огромным буком — согнутая спина, спадающие на лицо пряди темных волос и опущенная на колени голова. Облегчение, хлынувшее на Фридриха, было таким сильным, что тут же превратилось в ярость. Он подбежал, грубо схватил Леннарда за плечо и дернул на себя.       — Ты совсем рехнулся?! — закричал Фридрих, пытаясь поднять его на ноги. — Что это за идиотские прятки?! Ты знаешь, что за это будет?! Весь лагерь на ушах из-за тебя!       Леннард медленно поднял голову. Его лицо в свете лампы было заплаканным и размытым, но не от страха — от отчаяния. От полной, бездонной опустошенности.       — Отстань от меня, Фридрих, — он вырвал руку из железной хватки. Голос его был тихим и надтреснутым. — Иди к Шредеру. Скажи, что нашел меня, и получи свои лавры. Мне все равно.       Фридрих отшатнулся, будто его ударили.       — О чем ты? — его собственная злость начала уступать место растерянности.       — О чем? — Леннард вдруг поднялся на ноги, в его покрасневших глазах вспыхнул огонь. — О том, что мне надоело! Надоело притворяться, подчиняться, надоело каждое утро вставать и делать вид, что я верю во весь этот бред! Надоело бояться тебя, бояться каждого своего слова, даже каждой мысли!       Он говорил громко и надорванно, слова лились из него, как гной из вскрывшегося нарыва.       — Ты хочешь знать, почему я здесь? Потому что я больше не могу там! Я не могу еще час, еще минуту носить эту проклятую форму и делать вид, что я... — Леннард запнулся, оборвав предложение. — ...Так что иди. Скажи, что нашел предателя!       Он кричал, и его голос срывался на шепот, но в нем была такая сила отчаяния, что Фридрих невольно отступил на шаг. Он смотрел на этого дрожащего, истерзанного парня и не узнавал его. Это был не тихий, запуганный художник. Это был кто-то другой — кто-то, кто дошел до края.       Мысль о том, что Леннард сбежал, будучи уверенным, что Фридрих донес на него из-за книги, поразила его, ведь он не сделал этого. Он даже не думал об этом всерьез, потому что был слишком занят своей собственной яростью и обидой. И теперь, глядя на это искреннее, абсолютное отчаяние, вся его злость куда-то испарилась. Ее сменило нечто другое — недоумение, растерянность и... желание остановить этот поток. Заткнуть рану, из которой хлестала такая голая, неприкрытая боль.       — Заткнись, — тихо, уже без прежней силы, сказал Фридрих. — Просто замолчи.       Он тяжело вздохнул, прикрыв глаза и проведя ладонью по лицу.       — Это усталость, — сказал он, словно пытаясь убедить самого себя. — И стресс. Ты не выспался, переволновался... все это накопилось.       Он сделал шаг к Леннарду, но на этот раз не чтобы грубо схватить его.       — Никто ни на кого не доносит, идиот, — это прозвучало почти по-дружески. — Давай вернемся. Скажем, что ты заблудился — отлучился по нужде и забыл дорогу. Все устали, все поверят. Это же ты... Они точно поверят.       Он говорил это, и сам не мог поверить в то, что говорит. Он, Фридрих, покрывал не просто нарушение дисциплины. Он покрывал бунт, инакомыслие — то, с чем он боролся всю жизнь. Но мысль вести этого дрожащего, сломленного Леннарда к Шредеру и говорить о предательстве, была почему-то невыносимой.       — Пойдем, — сказал он еще раз, и его голос впервые за все время их знакомства стал мягким. Не снисходительным, а именно мягким. — Все будет в порядке. Ты просто устал.       Фридрих не понимал, что делает. Он действовал на каком-то глубинном, инстинктивном уровне, который был сильнее идеологий и принципов — он видел боль и пытался ее остановить. Даже если это означало на время предать все, во что он верил.       Леннард замер. Его дыхание, прерывистое и частое от только что выплеснутых эмоций, застряло в горле. Он смотрел на Фридриха широко раскрытыми, полными влаги глазами, не в силах поверить в то, что слышит. Он ждал гнева, оскорблений, грубого захвата и возвращения в лагерь под идеологические нравоучения. Он ждал конца, но вместо этого услышал тихий, усталый голос, который его оправдывал.       Леннард сделал шаг назад, инстинктивно, все еще ожидая подвоха. Его спина на мгновение уперлась в шершавый ствол бука, и тогда он почувствовал это...       Прикосновение. Рука Фридриха легла на его лопатку. Не грубо, не чтобы схватить или толкнуть. Тяжелая, теплая ладонь легла почти что... осторожно. Она провела вниз по его спине — один раз, медленно, словно пытаясь сгладить дрожь, что пробегала по телу Леннарда.       Тот дернулся, как от удара током. Это прикосновение было настолько неожиданным, настолько чуждым всему, что он знал о Фридрихе, что на мгновение полностью парализовало его. Оно ощущалось страшнее любой грубости, потому что было непонятно и ломало все шаблоны.       А Фридрих в этот момент вел внутренний диалог с самим собой, яростный и поспешный. Его собственные пальцы горели от прикосновения к тонкой ткани чужой рубашки, под которой чувствовалось напряжение каждой мышцы. Это было неправильно, глупо, слабо... Но он не мог остановиться, пытаясь убедить себя в правильности своих действий.       «Иногда это нужно, — судорожно думал он, глядя в потерянное, испуганное лицо Леннарда. — Иногда нужно дать слабину, чтобы не сломать окончательно, чтобы не потерять солдата. Он — моя ответственность. И если он сорвется здесь и сейчас, это будет мое поражение. Это будет значить, что я никудышный лидер и не смог его перевоспитать. Нужно... дать ложное чувство безопасности, чтобы иметь возможность продолжить потом. Тактическая уступка ради стратегической победы».       Он почти убедил себя. Почти. Но где-то в самой глубине, под слоями идеологии и самовнушения, шевелилось другое, тревожное чувство. Простое человеческое желание утешить того, кому плохо. Но он тут же задавил эту мысль, как опасного врага.       — Все в порядке, — повторил он чуть хрипло и убрал руку. — Никто ничего не узнает. Ты заблудился. Понял?       Леннард, вытерев влагу с глаз, молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Его разум был пуст. В нем бушевала буря из неверия, страха и какого-то непонятного облегчения.       — За мной, — Фридрих повернулся и направился к лагерю, не глядя, идет ли Леннард за ним.       Тот оттолкнулся от дерева и поплелся следом, опустив голову и плечи. Он смотрел на спину Фридриха, на его затылок и напряженную руку, освещающую путь лампой, и не понимал ничего. Ни его слов, ни прикосновения, ни того, почему он не выдал его. Тишина между ними была оглушительной, полной невысказанных вопросов и сломанных барьеров.       Фридрих шел впереди, и его собственное сердце бешено колотилось. Он только что пересек черту, которую сам же и провел. И он сам до конца не понимал — то ли он проявил силу лидера, то ли совершил самое большое предательство в своей жизни.       Возвращение в лагерь было похоже на возвращение из другого измерения. Крики и беспокойство сменились облегченными вздохами и напускным ворчанием. Фюрер Шредер отчитал Леннарда за невнимательность и потерю ориентации: «В лесу, как последний горожанин!», и назначил ему дополнительную практику завтра, но без особого жара — все устали и просто радовались тому, что пропавший нашелся. Ребята из отряда похлопали Леннарда по плечу, кто-то бросил: «Ох, художник, напугал ты нас!» — но в голосах не было злобы, скорее товарищеское подтрунивание.       И Леннард, все еще дрожащий внутри от страха и того странного, невозможного момента в лесу, почувствовал нечто сладкое и опасное — ложное чувство общности, причастности.       «Может, мы и вправду товарищи? — пронеслось в его голове, пока он механически умывался перед сном. — Может, все это — строгость, муштра — только снаружи? А внутри... они же приняли меня назад. Не осудили по-настоящему. И Фридрих...»       Он украдкой посмотрел на Фридриха, который отдавал Шредеру последние распоряжения. Его лицо снова было холодным и собранным, но Леннард видел за ним ту мгновенную мягкость, тот слом. И его сердце сжалось от странной, щемящей надежды.       «Может, он хороший? Где-то глубоко внутри. Может, он хочет... дружить? По-настоящему?»       Как только они легли на свои матрасы и погасили свет, в палатке воцарилась привычная тьма, нарушаемая лишь звуками ночного леса и ровным дыханием. Леннард лежал на спине, уставившись в потолок и чувствуя, как адреналин медленно отпускает его тело, оставляя после себя пустоту и жгучую неопределенность.       Он не мог молчать, ему необходимо было знать. Цена ошибки была слишком высока.       — Фридрих? — его голос прозвучал хриплым шепотом, почти неслышно.       — Спи, — немедленно последовал резкий, но тоже тихий ответ из темноты.       — Почему? — не сдавался Леннард, поворачиваясь на бок и вглядываясь в очертания фигуры напротив. — Почему ты не сдал меня? Ни с книгой... ни с побегом.       Тишина в ответ была такой густой, что ею можно было задохнуться. Казалось, будто они оба перестали даже дышать.       — Я не понимаю, — добавил Леннард, и в его голосе снова послышалась уязвимость, которую он не мог скрыть. — После всего, что я сказал...       Еще молчание. Потом — резкий поворот в темноте напротив. Когда Фридрих заговорил, его голос был лишен всяких эмоций. Это был тот голос, который он использовал для докладов.       — Дисциплинарный протокол и передача тебя в гестапо привела бы к скандалу. Это бросило бы тень на весь отряд и на мое руководство. Потребовалось бы много времени на разбирательства, бумаги. Это неэффективно, — он сделал небольшую паузу. — Твой... срыв — это проблема воспитания. Моя ошибка, мне ее и исправлять.       Он говорил четко, логично, выверенно. Это была идеальная с точки зрения идеологии отмазка — солидарность во имя общего блага.       Но в темноте, без возможности видеть лица друг друга, слова звучали плоскими, как заученная мантра — словно он убеждал не Леннарда, а самого себя. Леннард слушал, и его надежда медленно таяла, сменяясь горьким пониманием. Не было там никакой дружбы, никакого милосердия. Был только холодный, прагматичный расчет.       — Понятно, — тихо выдохнул он, отворачиваясь к стенке. — Извини за беспокойство.       Леннард закрыл глаза, чувствуя, как щеки предательски горят. Он снова поверил, и снова оказался дураком.       Фридрих лежал и смотрел в темноту широко раскрытыми глазами, сжимая кулаки под одеялом. Он произнес правильные, логичные слова, но они жгли горло ложью. Потому что где-то в самой глубине, в том месте, которое он боялся вскрывать, пряталась другая правда — он не выдал Леннарда, потому что не смог. Потому что образ его заплаканного, отчаявшегося лица в свете тусклой лампы был сильнее принципов, а тепло его спины под ладонью было, наверное, единственным настоящим ощущением за последние годы. И, наконец, потому что свежие воспоминания были почти что осязаемыми — деревня с речкой, шахматы, взаимопомощь на учениях — Леннард не был тем, кто заслуживает строгих мер наказания только потому, что запутался. Так думал Фридрих.       Тишина после слов Леннарда была тяжелой и окончательной. Он уже смирился, начав погружаться в пучину горького разочарования и мысленно ругая себя за наивность.       И тогда из темноты вновь донесся голос Фридриха. Не тот, что был минуту назад, а другой — приглушенный, с заметной паузой, словно каждое слово давалось ему с огромным трудом, с преодолением какого-то внутреннего барьера.       — Хотя... — он начал и снова замолчал, будто передумывая.       Леннард замер, не дыша.       — За эти дни... — Фридрих говорил медленно, с усилием, — ты показал, что ты... лучше, чем я думал все эти годы. Решимость на учениях, твои навыки, даже эта твоя дурацкая упрямая стойкость сегодня...       Он замолк, и было слышно, как он сглатывает.       — Я хочу... — он запнулся, подбирая слова, которые шли против всей его сути, — я хочу еще раз сыграть с тобой в шахматы. Когда вернемся. Хочу, чтобы мы были в паре на учениях. Постоянно.       Леннард лежал, не в силах пошевелиться — его сердце колотилось быстрее с каждым новым словом.       И тогда Фридрих произнес самое невероятное.       — И... может, мы могли бы прочитать «Заратустру», — он выдохнул, и его голос на секунду стал строже, — но «правильную» версию. Ту, что одобрена. Вместе. Чтобы... потом обсудить.       «Правильная» версия была сухой выжимкой, калекой. Но сам факт этого предложения воодушевлял. Фридрих не предлагал «перевоспитать» его с помощью книги — он предлагал прочитать ее вместе. Обсудить, как равные. Как... как друзья. Он не говорил этого. Он, вероятно, даже об этом не думал. Лишь искал оправдание, лазейку в собственной идеологии, чтобы позволить себе то, что ему на самом деле хотелось.       Леннард не отвечал — слова застряли комом в горле. Это было страшнее, чем гнев и опаснее, чем угрозы. Это было искушение — еще раз поверить, что все может быть иначе и что стена между ними может рухнуть. Он слышал, как Фридрих переворачивается на другой бок, резко, словно злясь на себя за сказанное.       — Так что... спи уже. Тебе нужно отдохнуть, — бросил Фридрих уже своим привычным, жестким тоном, пытаясь вернуть все на круги своя. Но было слишком поздно — слова были сказаны.       Леннард лежал в темноте и чувствовал, как предательское тепло растекается под ребрами. Это тепло было одной из тех вещей, что на время заставляли забыть о войне и беспорядке, которые царили за пределами их маленького мира.       — Хорошо, — прошептал он так тихо, что это можно было принять за вздох. — Спасибо, Фридрих.       В темноте палатки повисло новое молчание. Хрупкое, нестабильное, полное невысказанных обещаний и страха перед этим новым, неизведанным путем, на который они оба только что нерешительно ступили.