Другой класс

Утро учительницы Анны Викторовны началось с легкой паники. Немного проспала, на автомате выключив будильник. Хорошо, что линейка для пятых классов была назначена аж на двенадцать. Успеет! Незачем так паниковать. Золотистый прямоугольник света уже медленно сползал по модным обоям, напоминая о дне, полном важных событий. Можно не так уж сильно торопиться. Анна лежала с открытыми глазами, тихо слушая тиканье часов в гостиной и ровное дыхание сына Вани из соседней комнаты. Первое сентября. Для большинства — праздник, для нее — день повышенной ответственности, день, когда ты должен быть идеальным человеком: собранным, добрым, неуязвимым. С тобой захотят сделать не меньше сотни снимков, познакомиться два десятка родителей. Анна встала и бесшумно прошла на кухню, поставила чайник. Пока он закипал, ее пальцы сами собой поправили вазу с поздними, крупноголовыми помпонными астрами сорта "Балун" на столе — подарок мамы накануне. Привычка к аккуратности возвращала в ее жизнь спокойствие и порядок. Сегодня он был важен как никогда. Пока заваривался чай, Аня зашла в комнату к Ване. Он спал, разметавшись, смешно раскинув ноги в своей полосатой пижаме. В такие моменты сын был до боли похож на него. На Ивана. Чуть притупившаяся, знакомая боль сжала сердце, но Анна не позволила ей расползтись. Она мысленно поймала это чувство, как поймала бы бабочку, и осторожно выпустила прочь. «Спокойно, — сказала она себе. — Сегодня нельзя грустить». Анна вернулась на кухню, выпила чаю, стоя у окна, глядя на давно не спящий двор. Бежали на линейку к десяти, вместе со своими родителями, радостные первоклассники. Все — и дети, и взрослые, были такими нарядными. Огромные банты, новые, с иголочки, костюмы и платья. Потом у Ани начался привычный, отточенный годами ритуал подготовки к новому дню. Теплый душ, укладка, макияж — легкий, почти невесомый, лишь подчеркивающий природную свежесть. И наконец — главное: одежда. Нежно-лиловый хлопковый костюм дожидался на вешалке, обещая элегантность и комфорт. Анна надела его, и ткань приятно охладила кожу. Перед зеркалом в прихожей — последняя проверка. Костюм сидел безупречно, мягко облегая фигуру, не стесняя движений. При определенном свете проступал скрытый растительный узор, отливая перламутром. Темно-русые, вьющиеся от природы волосы были убраны в низкую, тугую шишку — практично и стильно. Это отнимало у нее каждое утро лишние десять минут борьбы с непослушными прядями, но результат того стоил: открытая шея, чистый овал лица, ничего лишнего. Элегантно, строго и со вкусом. Так и должно быть — она не просто Анна Миронова, она — классный руководитель 5 «А», лицо школы, и за ее внешним видом будут пристально следить и коллеги, и родители, и ученики. — Мам, ты как всегда красавица, — раздался мальчишечий голос с порога. Анна обернулась. Ваня, уже полностью готовый, подбоченился, копируя чью-то взрослую позу, подсмотренную, наверное, в кино. Ох, артист. На нем был стильный синий костюм отличного качества, купленный дедушкой Виктором Ивановичем к началу учебного года. «Парень должен выглядеть солидно,» — говорил папа-адвокат, и Анна не спорила. Костюм сидел на сыне куда лучше, чем любая взрослая одежда на ней самой — будто он в нем и родился. Ваня был крепким, уверенным, плечистым. Как папа. — Спасибо, мой джентльмен, — улыбнулась она. — Ты тоже очень хорош. Настоящий пятиклассник. — Да уж, — Ваня вздохнул, его деловая поза рассыпалась, и он перешел к насущному. — Жаль, конечно, что у меня для тебя розы не будет. Глупо как-то. Все тебе букет собирают, а я — так, с пустыми руками. Как будто я не из этого класса, а так, постоять пришел. В его голосе слышалась не детская обида, а скорее досада юного мужчины, который выпал из важного события. Анна подошла к нему, поправила воротник белоснежной рубашки, провела рукой по его уже коротко остриженным волосам. — Ванюша, слушай меня внимательно, — она посмотрела ему прямо в глаза. — Твой главный подарок сегодня — это не роза. Это твое примерное поведение, твои умные глаза и то, что ты вчера, как настоящий мужчина, помог мне донести все эти килограммы бумаг и учебников до кабинета. Ты — моя опора. А этот общий букет — он от всего класса, значит, и от тебя тоже. Это красивая, добрая традиция, и мы ее поддержим. Она знала, что он не капризничает. Ваня действительно переживал, чувствовал себя не у дел в этом всеобщем праздничном ажиотаже. Ее Ваня — мальчик с огромным, чутким сердцем, доставшимся ему… от отца. Мысль, как всегда, пронзила остро и внезапно, как холодная игла. Не образ, а скорее ощущение: теплое прикосновение, низкий смех, чувство абсолютной защищенности, которое она испытывала, когда Иван обнимал ее за плечи. Как давно это было. Иван. Он бы так гордился сыном сегодня. Может быть, у них была бы еще и маленькая дочка. Перед глазами на секунду проплыла не яркая картинка, а жуткое воспоминание: ее родительская гостиная, плотные бархатные портьеры, приглушавшие дневной свет, запах маминого кофе и неслышные, тревожные шаги на кухне. И два сотрудника полиции, чьи лица выражали вину и траур. Один из них, старший, с сединой на висках, говорил тихо, подбирая слова, но фразы все равно убивали похлеще ножа: «…при задержании особо опасного рецидивиста… спрятанная заточка… молодой был, неопытный, таких вообще на задержания не берут, рванулся первым… ранения несовместимые с жизнью… Иван погиб на месте…соболезнуем.» Анна помнила, как он замолчал, а в тишине зазвенело пение птиц за окном. Помнила, как мама вскрикнула на кухне. Помнила, как ее собственное тело стало ватным, а мир потерял краски и объем. Но это было давно. Одиннадцать лет прошло. Она не дала себе уйти в это черное отверстие прошлого. Отключила. Выжила. Как всегда. Щелчком мыслей она перевела внутренний диалог на сухие факты, как делала в самых тяжелых ситуациях: Иван Шумский. У них будет ребенок. Она — Анна Миронова. Невеста, так и не ставшая женой. Фамилию, правда, родившемуся сыну дала папину. Отцовство установил суд, опираясь на показания ее родителей и родителей Ивана, предоставленную справку из ЗАГСа о подаче заявления. Но каждый день, видя в дневнике фамилию Шумский, она снова и снова проживала эту потерю. Пора было привыкнуть. Ване с рождения была назначена хорошая пенсия по потере кормильца и постоянная, ненавязчивая помощь ее родителей, Виктора Ивановича, адвоката с именем, и мамы, Марии Тимофеевны, а также Шумских, позволяли им с Ванечкой жить безбедно, ни в чем не нуждаясь. Ее учительская зарплата была только частью в море их общего бюджета, но для Анны она значила неизмеримо больше, чем все деньги — это была ее независимость, ее сознательный выбор, ее личная территория, ее жизнь. — Ничего, — Ваня вдруг просиял, его лицо озарилось новой идеей, и это мгновенно перебило тягостный ход ее мыслей. — Я тете Лиде, охраннице и Марье Игнатьевне, библиотекарю, букетики припас. Те, что мы с бабушкой собирали. Маленькие, но красивые! Работникам школы же никто цветов на Первое сентября не дарит, а зря! Они тоже часть праздника! Тетя Лида всегда потерянную сменку хранит и не ругает, если опаздываем. Анна рассмеялась, и последние остатки грусти рассеялись, как туман. Ванечка был ее спасением. Ее ангелом-хранителем, данным ей свыше, чтобы она не сломалась. Аня взяла свой неизменный, объемный кожаный портфель, набитый бумагами, методичками, планами-конспектами и списками — верный спутник и символ добросовестности каждой старательной учительницы, и кивнула. — Тогда пошли, командир. Нас ждет великое сражение под названием «Пятый класс». И первая битва — за умы и сердца двадцати четырех новых учеников. — Ты же их всех знаешь, мам! — засмеялся Ваня. — Знать их как твоих одноклассников — это одно, а учить их, это другое! Они вышли сильно заранее. Линейка для пятых классов была только в двенадцать, но Анне нужно было успеть подготовить кабинет, разложить стопочками выдаваемые учебники, проверить рассадку, настроиться. Школа встретила их прохладой и знакомым запахом свежевымытых полов, остаточным флером нитроэмали и ощущением праздника. Охранница тетя Лида с гордым бейджем "Частное охранное предприятие "Вихрь", уже получившая свой скромный, но трогательный букетик и сияющая, как новенький пятак, впустила их, многозначительно подмигнув Ване. — С первым сентября, наш умница! — сказала она, и Анна мысленно поблагодарила ее за эти простые, поддерживающие слова. Кабинет 34. Ее территория на целый год. Ключ с трудом повернулся в замке, скрипнув, будто нехотя впуская новую хозяйку. Ничего, она к нему приноровится. Они с Ваней работали молча, как идеально отлаженный механизм: она расставляла на парты заранее подписанные таблички с именами, раскладывала материалы для первого классного часа, он — поправлял стулья, проверял, не валяется ли мусор под столами, вытирал с и без того чистой меловой доски пыль. В тишине пустого кабинета было что-то медитативное, но предгрозовое. Скоро сюда, ворвавшись, как торнадо, вбежит шквал из двадцати пяти жизней, характеров, судеб, надежд и страхов. И она должна была стать для них якорем, маяком, стартовой площадкой в новую, неизведанную для них жизнь средней школы. Анна глубоко вздохнула, поймав на себе любопытный взгляд сына. — Готово, — сказала она, больше себе, чем ему. — Пора встречать наших пиратов. — И я пират? — спросил Ваня. — А то как же! --- Яков «Чертова пробка, — мысленно выругался Штольман, с силой нажимая на педаль тормоза. – В самый неподходящий момент. Подъехали в последнюю минуту». Его новенький «Мерседес» резко дернулся и замер в паре метров от школьных ворот, вызвав неодобрительный, откровенно хмурый взгляд мужчины в форменной рубашке, дежурившего у входа. «Плевать, — отрезал сам себе Яков, с раздражением окидывая взглядом пестрое, шумное и до тошноты радостное море детей, родителей и бесчисленных букетов. – Убогая парковка для убогой организации. Не могут ничего для людей сделать». Он ненавидел дни, выбивающиеся из привычного графика. Его стихия – тишина кабинета, монитор с бегущими цифрами, холодный блеск красивых витрин за окном и весомость хорошей ручки в руке, подписывающей договоры на суммы, которые большинство этих «счастливых родителей» не увидят и за год работы. А здесь… Здесь был сплошной хаос. Пролетарии. Пронзительные визги девочек, малышей в колясках, густой бас отцов, пытающихся казаться важными, и пронзительно-радостные трели матерей, этих матрон, облаченных в лучшие наряды, будто они сами собирались за парты. — Ну, пошли, — буркнул Штольман, выключая зажигание с таким чувством, будто гасил зажигалку под фитилем бомбы. На пассажирском сиденье его сын Петя ерзал, его длинные, худые, еще по-подростковому несуразные конечности нелепо торчали из нового, чертовски дорогого костюма. Костюм, который должен был сидеть безупречно, на его тщедушной фигуре откровенно висел, как на вешалке, подчеркивая худобу и некую потерянность и угловатость. Но самым ужасным, точкой, в которой сосредоточилось все раздражение Якова, были очки сына. Оправу, дорогую и легкую, Петя умудрился сломать буквально вчера, запинаясь о порог. Баловался, как всегда. Теперь левая дужка была густо, небрежно и уродливо перемотана пластырем, отчего вся конструкция сидела криво и ненадежно, постоянно сползая на переносицу. Новые очки, со сложными астигматическими линзами, будут готовы только через неделю, не меньше. Эта мысль, это вопиющее свидетельство бытовой непредусмотрительности и хрупкости мира, бесило Якова пуще всего. Бесила его собственная отцовская беспомощность перед этой мелочью. Он мог купить парочку новых машин, но не мог мгновенно починить хрупкую пластиковую дужку. Теперь он заказал сразу две пары очков. — Не бойся, все нормально, — сказал Штольман, вылезая из машины и чувствуя фальшь в собственном голосе. Петя молча кивнул, его пальцы нервно теребили ремень рюкзака, взгляд был прикован к асфальту. Их встретила стена влажного, нагретого за утро воздуха, пахнущего асфальтом, духами и цветами. Якову тут же стало душно и тесно в его идеально скроенном деловом костюме. Телефон в кармане брюк затрясся, настойчиво и нетерпеливо требуя внимания. Он глянул на экран. Сообщение от директора по развитию: «Яков Платонович, срочно по поводу покупки нового здания. Еду на аукцион. Жду ваших указаний.» Дело на десятки миллионов, а он стоит здесь, посреди этого базара. Яков с силой, почти с яростью, сунул телефон обратно в карман. Петя, съежившись, пытался затеряться где-то в задних рядах собирающихся классов, за спинами упитанных, крикливо общающихся друг с другом пятиклассников, которые казались ему чужаками с другой планеты. Яков чувствовал на себе десятки любопытных, оценивающих взглядов. Он ловил обрывки фраз, доносившиеся из пестрой толпы мамочек: «…Смотри, новенький, из гимназии, говорят…», «…Штольман, кажется… тот самый, с ТЦ…вот сыч», «…один воспитывает, бедный ребенок…плетется за ним, как неродной». Его раздражение, клокоча, подбиралось к точке кипения. Он ненавидел эту показную, утреннюю суету, эту всеобщую приторную приподнятость. Его мир был миром тихих переговоров, цифр в квартальных отчетах и четких, подкрепленных железобетонными расчетами решений. А этот душный, шумный школьный базар вызывал у него одно – острое, почти физиологическое желание развернуться, сесть в машину и уехать обратно в свой дорогой, предсказуемый офис. Какая-то дородная тетка сунула Пете розу. — Штольман? Это ваша. И вдруг – тишина. Вернее, не тишина, а внезапно возникший прямо перед ним островок спокойствия и порядка. К Пете подошла женщина. Та самая, в лиловом, на которую Яков за минуту до этого бросил чисто мужской, отвлеченный, оценивающий взгляд, отметив про себя изящный изгиб шеи, тонкие запястья и стройные ноги. Теперь он видел ее вблизи. — Петя Штольман? — ее голос был легким, мелодичным, без единой ноты суеты или привычного учительского заигрывания. В нем была просто уверенность. — Здравствуйте. Я ваша классная руководительница, Анна Викторовна Миронова. Пойдемте, встанем в первый ряд, вам же все должно быть видно и слышно. Она не спрашивала. Она мягко, но с такой непререкаемой внутренней силой, без малейшей возможности возразить, взяла его сына за плечо и увела вперед, сквозь строй сверстников. Яков застыл с открытым ртом, наблюдая, как его неуклюжий, нервный, напуганный Петя, словно загипнотизированный, послушно поплелся за ней, переставая ерзать и сутулиться. Раздражение и гнев как рукой сняло, сменившись сначала щемящим облегчением («Слава Богу, хоть кто-то может с ним справиться»), а затем – жгучим, неподдельным, чисто мужским интересом. «Ну вот, — пронеслось в голове. — А ведь симпатичная. Очень. И фигурка огонь, и лицом приятная. И смотрится... И главное — без кольца. Интересно, чья?» Он отступил в тень огромной толпы мамочек с колясками и наблюдал за ней, как стратег, изучающий нового, незнакомого противника на поле боя. За тем, как новая учительница, не повышая голоса, строила детей, как поправляла маленькой круглолицей, откровенно полной девочке развязавшийся бант, как мальчишке-задире, который уже пытался толкнуть соседа, сказала что-то тихое и короткое, отчего тот моментально выпрямился, замолчал и вытянул руки по швам. Она была здесь главной, а этот шумный птичий двор из двадцати пяти ее утят начинал подхватывать ее ритм. До него донесся едва уловимый шлейф ее духов – не сладких и навязчивых, как у Нины, а свежих, прохладных, с нотками бергамота, белого кедра и чего-то, что он не мог опознать. Дорогих для учительницы. Со вкусом. Стиль, не кричащий о цене, но безмолвно ее подтверждающий. «Так, малышка явно не из простых, — цинично отметил про себя Яков. — Не учительская же зарплата так пахнет. Тем более, к сентябрю. Или папина? Или... мужа? Да нет, кольца нет. Значит, свободна. Что ж, можно и познакомиться. Взять номерок для связи. Чисто для проформы, чтобы Петра своего держать в курсе». Штольман, не отрываясь, смотрел на нее, забыв о телефоне, который снова начал вибрировать, о жаре, о надоедливых взглядах. «Симпатичная, — констатировал его внутренний голос, отбросив деловую лексику. – Очень. Строгая девушка. И явно без мужа, раз позволяет себе ходить без кольца. Интересно…» Он уже мысленно продумывал, как сразу после линейки подойдет, представится с обаятельной улыбкой, возьмет номер – для оперативной связи, конечно же, исключительно по вопросам учебы и адаптации Пети. План был прост и, как ему казалось, идеален для провинциальной, пусть и со вкусом одетой, «училки». И вот началась сама церемония. Говорили индюк-директор, какие-то завучи, кто-то из городской администрации с напыщенной речью. Яков почти не слушал, его взгляд был прикован к ней, к ее спокойной, почти отрешенной позе, к тому, как учительница время от времени бросала взгляд на своих подопечных, мгновенно фиксируя малейшее нарушение. И тогда произошло то, что в одно мгновение перевернуло все его построения с ног на голову. По какому-то невидимому, заранее отрепетированному сигналу дети из ее ряда дружно, как по команде, шагнули вперед, и каждый протянул ей по длинностебельной розе. Яков увидел, как его Петя, сжав свой алый цветок в потной, нервной ладони, нерешительно подошел в самом конце. Анна Сергеевна не просто взяла розу и кивнула. Она наклонилась к нему, и на ее лице, обычно сдержанном, расплылась такая теплая, такая безоружно-искренняя улыбка, что Якову, видевшему в жизни тысячи улыбок – от подобострастных до вожделеющих – стало почти не по себе. А потом она легко, по-матерински, обняла Пете плечи на одну секунду, сказав что-то, что было слышно только ему. И его сын… его угрюмый, закрытый сын – расправил плечи. Скептическая гримаса сменилась сосредоточенной, почти торжественной важностью. Он не просто принял подарок – он был принят в круг. И этот простой жест стоил для Якова дороже, чем все договоры, подписанные за последний квартал. Затем Анна обернулась к толпе родителей, подняла изящную руку, призывая к тишине. И ее голос, чистый и звонкий, без малейшей хрипотцы, прозвучал на весь двор, легко перекрывая последние выкрики и общий гул: — Дорогие родители 5 «А»! Поздравляю всех с Днем знаний! Сейчас мы с ребятами пройдем в наш кабинет на первый в этом году классный час. Дети освободятся примерно через полтора часа. Мы познакомимся, проведем «Урок Мира» и устроим небольшое, дружеское чаепитие. До скорой встречи! И она, ловко подобрав подол юбки и держа в сгибе локтя огромный, пышный, чуть роняющий лепестки букет, легко и уверенно повела за собой два десятка детей, растворяясь в темном проеме школьных дверей. Яков Штольман остался стоять посреди шумного, постепенно редеющего двора, чувствуя себя полным идиотом. Все его планы, вся мужская самоуверенность и деловая хватка, с помощью которых он рушил сопротивление на переговорах, разбились в дребезги о простую, как гранит, реальность. «Учительница. Она… учительница моего сына. Классная руководительница. Анна Викторовна». В голове пронесся ядовитый, циничный внутренний монолог: «Ну конечно, Штольман. Склеить училку собственного ребенка — это даже для тебя, старого циника, чересчур. Это уже не роман, а какая-то похабная комедия. Представляю, как она будет ставить Пете двойки, если ты ей что-то не так скажешь. Или, наоборот, начнет заискивать, узнав, кто ты. В любом случае — сплошная головная боль и ноль удовольствия. Нет уж, это табу. Самое глупое, что можно придумать». Он мысленно похлопал себя по рукам, как провинившегося мальчишку. Но тут же, вопреки всему рациональному, другая часть его сознания, та, что отвечала за чисто животное, мужское начало, с упрямством возразила: «А ведь чертовски понравилась малышка. С характером. И вид у нее... не продажный. Не то, что Нина со своими вечными играми в большую чиновницу». И последнее, что зафиксировал его отстраненный, еще не пришедший в себя взгляд, прежде чем Штольман судорожно полез за телефоном, чтобы срочно найти хоть какое-то неотложное дело, хоть какую-то правдоподобную отговорку для самого себя, — это была ее удаляющаяся фигура. И красивая, в меру обтянутая дорогой тканью юбки-карандаш, безупречно очерченная пятая точка той, что только что одним своим существованием и одним взмахом ресниц перевернула его привычный, выстроенный по линейке достижений мир с ног на голову. Яков заставил себя зашагать обратно к машине. Петра заберет няня. А ему нужно было уехать. Сейчас же. Подальше от этого абсурда, от этой духоты, от этого странного чувства, которое он не желал идентифицировать. Он почти добежал до своего «Мерседеса», похожего на бронированного диковинного зверя среди стада утилитарных иномарок, как телефон в кармане снова стал надоедать вибрацией. На этот раз — личный звонок. Он глянул на экран. «Нина». Горькая усмешка исказила его губы. Идеальное завершение идиотского утра. Он рывком открыл дверь, швырнул портфель на пассажирское сиденье и, все еще стоя на асфальте, нажал «Ответить». — Я слушаю, — его голос прозвучал глухо и отстраненно, без привычной для Нины игривой нотки. — Якоб! Наконец-то! — ее голос, обычно томный и властный, сейчас звучал нарочито бодро. — Я тут подумала, насчет ужина сегодня. Можно было бы… Он не дал ей договорить. — Нина, я тебя давно предупреждал, — он говорил ровно, почти медленно, но каждый звук был начинен металлом. — Утро. Линейка в школе у Пети. Ты прекрасно знала, куда и зачем я еду. В трубке повисло короткое, ошарашенное молчание. Она явно не ожидала такой встречной атаки с порога. — Ну, я же не отрываю тебя надолго, — в ее голосе появились оборонительные нотки, попытка легкого флирта. — Просто решила уточнить… — Ты меня уже оторвала, — отрезал Яков, глядя на кирпичное здание школы, за дверьми которого только что скрылась та, в лиловом. Его раздражение, слегка притупившееся после сцены с розами, снова вспыхнуло, найдя себе легкую мишень. — У меня здесь… дела. И я не люблю, когда мне звонят без острой необходимости в заранее оговоренное «неприкосновенное» время. Особенно по личным вопросам. Он сделал ударение на слове «неприкосновенное», давая ей понять, что это не просьба, а установленное правило. — Хорошо, извини, — голос Нины мгновенно остыл и выровнялся, становясь официальным. Она не привыкла, чтобы с ней так разговаривали, и ее собственная гордость была задета. — Я поняла. Тогда, может, позже? — Я буду на связи, когда освобожусь, — солгал он, уже мысленно заканчивая разговор. Его взгляд снова уперся в школьные двери. — Все. Я сейчас не могу. Он нажал «Завершить вызов», даже не дождавшись ее ответа. Бросил телефон на сиденье. Глубоко, с силой выдохнул, пытаясь расслабиться. Этот короткий, недобрый разговор лишь подчеркнул контраст между тем, что он только что видел — той естественной, теплой женственностью, — и тем, чем были его отношения с Ниной: сложной игрой цинизма и взаимного использования. «Да, — мысленно констатировал он, заводя двигатель. — Склеивать училку — идиотизм. Но вот эта… эта Нина с ее вечными министерскими интригами и звонками в самый неподходящий момент…» Он не договорил даже про себя. Резко начал движение, и «Мерседес» с рычанием вырвался с парковки, оставляя за спиной и школу, и назойливый звонок, и навязчивый образ в лиловом, который, он чувствовал, еще не раз вернется к нему в этот день.