Дамиан и Диаманта

Она держит этот мир между липких от спермы бедер, отвороты его сапог не высыхают от крови, которую проливают мечи его соратников. Звон золотых монет мил обоим — и одинаково щедро услаждает их слух. Где сложнее уцелеть парочке зеленоглазых крысят-ублюдков — в зловонных подворотнях трущоб или в закоулках кардинальского дворца, где яд и кинжал так же обычны, как и слова Священного Писания?.. Они умудряются выходить сухими из воды что там, что там. И быстро учатся — но не покорности судьбе или Создателевой (хотя скорее — отцовской) воле. Ей предписано стать послушной женой и хозяйкой благопристойного дома — вот только она, хохоча и грязно ругаясь, выбирает путь блудницы — и королевы блудниц — в самом распутном (хотя по названию — Святом) городе трикверианского мира. Он — рясе и иссохшей мудрости древних книг предпочитает жестокую и неверную, но вольную долю наемника, а после — и командира столь необходимых и ненавистных в богатых городах Эллианы псов войны. Отец проклинает их, мать — давно мертва, друзья — неизменно скоро предают или отправляются на свидание к Князю Бездны. Те, кто платят за тело и кровь, никогда не простят им ни единой слабости или промашки. Но, украдкой стискивая зубы и широко улыбаясь напоказ, оба карабкаются все выше и выше — по крутым лестницам из вздыбленной или разрубленной плоти. Каждый из двоих — будто бы уже не совсем человек, словно бы — совершенное обличье зла. Похоти или смерти, может быть разница не так уж велика — оскал у обеих бывает одинаково жуток и гадок. Наверное, такими они и войдут в черные предания, которые кто-то потом аккуратно впишет в историю меж имен владык и церковников — ведь слухи и толки о стародавних «дьяволах во плоти» неизменно будоражат воображение толпы. Но есть кое-что, едва ли рискующее остаться в хрониках. Что-то, слишком безумное даже для собирателей грязных сплетен — а, может, почти невинное в своей животной простоте. Нечто, принадлежащее им в редкие встречи наедине. — Дамиан… — Диаманта… В глазах — до тех пор тускло блестящих, будто фальшивые драгоценности — вспыхивает изумрудное пламя, более жаркое, чем смертельный зеннавийский огонь. Запах иррейских фиалок и мускуса мешается с вонью засохшей крови и конского пота. Обветренный рот впивается в пухлые губы, умащенные лучшими сортами помад. Полированные ноготки чертят краснеющие борозды поверх старых шрамов, а жесткие, как стальные клещи, пальцы оставляют синяки на коже, более нежной, чем укрывающие ее нуашийские шелка. Боль, которую оба причиняют друг другу, единственная, которой они жаждут, а не избегают. Одна такая, за которую позже платят лаской, а не изощренной выверенной местью втройне. Потому что поодиночке каждый из них похож на золоченую безделушку, каждая острейшая грань которой на славу смазана трупным ядом, но вот когда они вместе… Нет, в них не просыпается лучшее, доброе — да и было ли оно хоть когда-то? Однако сквозь лживую сгнившую оболочку в обоих проступают тени прежнего — и живого. И вот за это ощущение каждый из них легко продал бы душу — если, конечно, нашелся бы демон, достаточно небрезгливый, чтобы ее у них отыскать.