Тотем Лазурного Дракона

* (神佛). В разговорной речи выражение «уповать на 神佛» означает надеяться на чудо, на вмешательство высших сил в безвыходной ситуации.

Божества (神) — это божества природы, духи предков, покровители ремесел и т.д

Бодхисаттвы (佛)— просветеленные буддийские святые – Будда Шакьямуни, Гуаньинь, Дицзан-ван и др.

***

В тесной комнате казармы Шань Чао стоял на коленях, одной рукой вцепившись в пол. Его дыхание было тяжелым, хриплым, словно у раненого зверя. В глазах Инь Кайяна мерцал белый свет, подобно вращающемуся колесу Инь-Ян. Он пристально смотрел на тело Шань Чао, напряженное, как камень, и сделал шаг вперед, протянув ладонь к его темени. — Значит, твоя смерть действительно близка. Возможно, из-за крови Лазурного иньтянь, текущей в жилах Се Юня, Инь Кайян испытывал к нему странное, необъяснимое снисхождение. Но оно никак не распространялось на ученика Се Юня, в особенности на этого юнца, чья сила уже начинала представлять для него угрозу. — Прощай, — равнодушно бросил Инь Кайян. Но в этот момент Шань Чао резко поднял голову. Его взгляд, до этого бессмысленный, внезапно сфокусировался, и он перехватил руку Инь Кайяна, нависшую над ним! — Зачем... убивать меня...? Каждое слово вырывалось сквозь стиснутые зубы. Грань между иллюзией и реальностью исказила его жесткие черты, делая лицо жестоким и диким — словно у красивого, но опасного безумца. Инь Кайян нахмурился — и из его рукава выскользнул короткий клинок. Но он не успел атаковать. Шань Чао резко крикнул, его голос прозвучал как лезвие, рассекающее тишину: — Зачем убивать меня?! Бум!!.. Семизвездный меч Лунъюань вылетел из ножен. Шань Чао сжал рукоять, и в следующее мгновение обрушил на мир удар, от которого содрогнулись небеса и земля. Лицо Инь Кайяна исказилось. Он рванулся назад, но вдруг почувствовал холод — а затем жгучую волну боли. Грудь была рассечена, разлетелись алые капли. И тут же его как щепку отбросило в воздух мощной волной энергии освобожденного и разъяренного древнего божественного клинка. *** Дворец Цинлян. Малый буддийский зал. Императрица, неподвижная как изваяние, стояла на коленях на шелковом футоне. Ее руки, украшенные золотыми наперстками с драгоценными камнями, были сложены в молитве. Отблески свечей скользили по узорам из нефрита и рубинов, рассыпаясь призрачным светом. За ее спиной шлейф из парчи, расшитой золотыми нитями, струился по полу, словно бесчисленные пионы, застывшие в момент расцвета. Дверь храма скрипнула — тихо, как вздох. Се Юнь переступил порог. Его глаза, прищуренные от тусклого света, скользнули по рядам буддийских изваяний, чьи каменные лики безмятежно взирали на него сверху вниз. Тогда Императрица заговорила, ее голос был тихим, как шелест шелка: — Люди пребывают в вечном заблуждении. Они цепляются за мираж, называя это «стремлением»… Се Юнь не стал смотреть на нее. Его ответ прозвучал в такт мерцающим свечам: — Всякое стремление — это страдание. Императрица долго вздыхала, наконец открыла глаза и, повернувшись на коленях к Се Юню, спросила: — Ты все обдумал? Она говорила о предстоящей схватке с Инь Кайяном за пост главы альянса улиня на съезде мастеров боевых искусств у горы Тайшань. Се Юнь не ответил сразу. В храме бодхисаттвы склонили милостивые лики, а небесные стражи сверкали гневными очами; двенадцать архатов, выстроившихся вокруг, взирали сверху на ничтожных смертных у их ног. Благовония поднимались белой дымкой, медленно расползаясь по воздуху, проникая в щели между позолоченной плиткой и инкрустациями из золотистого наньму. Наконец он заговорил, но не отвечая на вопрос, а продолжая буддийскую сутру, прозвучавшую ранее: — «Всякое стремление — страдание, все формы — иллюзия. Покойся в недеянии, следуй течению перемен, и даже мириады сущностей станут пустотой, не оставив и следа желаний…» — «Покойся в недеянии», — с холодной усмешкой повторила императрица. — Если бы мы действительно последовали этим словам, уже давно сгнили бы в монастыре Ганье! Она резко поднялась, шагнула к Се Юню и, сверкающим властным взглядом впилась в его глаза: — Неужели за какие-то семнадцать лет ты забыл, как Инь Кайян затащил тебя в «Темные врата», где ты между жизнью и смертью проходил бесчеловечные испытания? Сколько раз ты был на волосок от гибели?! — ... — Даже если ты забыл,то я не забыла, как меня изгнали из дворца в монастырь Ганье под предлогом монашества, а на деле в заточение, где каждый день — только бирюзовые светильники, древние будды, объедки и холодная похлебка! Каждое слово гулко отражалось эхом от храмовых стен. Се Юнь отвел взгляд, не в силах выдержать ее напор, но императрица не отступала, будто пыталась проникнуть взглядом в самую глубину его сознания. Императрица продолжила с горечью: — Ты знаешь, через что мы прошли в те годы, Се Юнь. В холоде и голоде, до которых никому не было дела, в болезнях, о которых никто не думал. Каждый день, после чтения сутр и черной работы, я смотрела на отражение в колодезной воде и видела, как моя молодость медленно угасает. И каждый день спрашивала себя: как я допустила, чтобы моя жизнь дошла до такого? ...— Потому что у нас не было власти! — ее голос задрожал от волнения. — Перед теми, кто действительно держит в руках жизнь и смерть, мы — ничтожные муравьи, которых можно раздавить одним движением. Се Юнь резко закрыл глаза, но императрица золотым наперсником приподняла его подбородок. — ...Однако, — голос Се Юня звучал хрипло и глухо: — съезд мастеров боевых искусств — слишком серьезное дело. Это не то, что Вы себе представляете... И шансы против Инь Кайяна крайне малы... Императрица резко перебила: — Се Юнь, прошло семнадцать лет. Мы дошли до этого момента — и ты не хочешь пойти еще дальше? Брови Се Юня дрогнули: — ...Что Вы имеете в виду? — Ты думаешь, я прошу тебя выступить лишь ради власти над цзянху? Нет, — императрица холодно усмехнулась: — Мы бросаем вызов самому Сыну Неба, Владыке Поднебесной, который стоит за Инь Кайяном! Се Юнь, кажется, уловил нечто в ее выражении лица и прищурил глаза в немом вопросе. — Когда раскрылось покушение на Юйвэнь Ху, император вызвал меня на допрос перед собравшимися знатными родами. Если бы ты не вступился в критический момент, в тот день эти пережитки прежней династии растерзали бы меня живьем. А потом, когда Юйвэнь Ху потребовал сослать тебя за три тысячи ли, я два часа умоляла императора на коленях, но все напрасно. Мне оставалось лишь в бессилии проводить тебя за городские ворота... Императрица сделала паузу. Она и без того была высока, а теперь, гордо подняв голову, смотрела на Се Юня свысока, почти сравнявшись с ним. — Вот что значит власть в чужих руках, понимаешь? В этих дворцовых стенах никакие почести не надежны, если они зависят от других. Если мы хотим жить как люди, а не как рабы, мы должны крепко держать верховную власть в своих руках! Наконец Се Юнь понял скрытый смысл в ее словах. Его глаза прищурились, и лишь после долгой паузы он медленно произнес: — ...Но Вы и так уже правите совместно с императором как Второй Святейший Владыка... «Два Святейших Владыки, равное правление императора и императрицы, такого не бывало с древних времен. Это все равно что разделить империю пополам. Если еще и подчинить наследника престола, она несомненно станет править как регент при будущем императоре. Она уже добилась этого — зачем ей продолжать бороться с императором за власть? Чего еще она хочет?» — Этого. Мало. — отчеканила императрица, и добавила ледяным тоном: — Разве можно терпеть чужого на краю своей кровати? Обычный человек на его месте уже рухнул бы на колени, но Се Юнь стоял неподвижно. Наконец, он процедил сквозь стиснутые зубы: — ...Неужели Вы хотите... Императрица пристально посмотрела на него, затем медленно провела рукой по его юному красивому лицу. — Ты помнишь, как мы впервые встретились? Лицо Се Юня окаменело. Он не проронил ни слова. Императрица продолжила, ее голос прозвучал мягче: — Тебе было всего несколько лет. Инь Кайян отправил тебя на испытание с убийцами из «Темных врат», но они бросили тебя по пути. Ты был ранен, у тебя был жар, и ты случайно оказался у стен монастыря Ганье... ...— Я размочила лепешку в воде и просовывала через щель в стене, пытаясь накормить тебя. Ты был так слаб, что не мог глотать, только извергал желчь с кровью. Никогда не видела ребенка, перенесшего столько мучений... ...— Я умоляла монахинь найти лекаря, но никто не обратил на меня внимания. Даже чашку теплой каши для тебя добыть не удалось. В конце концов я просто сидела у стены, глядя на твое неподвижное тело, и много раз думала, что ты уже мертв. Ее ногти, покрытые ярким лаком, скользнули по виску Се Юня, создавая жуткий контраст с его ледяной кожей. В мерцании свечей этот контраст выглядел пугающим и прекрасным. — Тогда я впервые подумала: если бы я была не опальной наложницей, а настоятельницей этого монастыря... если бы у меня была хоть капля свободы или право позвать лекаря — смогла бы я спасти этого ребенка? ...— Так и сегодня я думаю: если бы я не была скованной дворцовыми интригами императрицей... если бы обладала абсолютной властью, даже вошла в историю подобно Трем Владыкам и Пяти Императорам... сложилось бы все иначе? Се Юнь резко вдохнул, запрокинув голову, будто пытаясь подавить нахлынувшие эмоции. Воспоминания, жестокие и кровавые, пронзили его словно молния, разрывающая тучи, задевая самые уязвимые уголки души. Лишь спустя долгие мгновения он отступил на шаг. Ее пальцы соскользнули с его лица. В ее искусно подведенных глазах мелькнуло что-то, похожее на слезу. Се Юнь медленно, с непоколебимой решимостью, опустился на колени. *** Снаружи зала для медитаций, вдоль каменных коридоров, факелы потрескивали на стенах. Деревянная дверь, ведущая боковые покои, где жил Се Юня, со скрипом отворилась. За ней показался Шань Чао — его грудь тяжело вздымалась, в руках он сжимал семизвездный Лунъюань, а глаза покраснели от усталости. Настороженно озираясь, он сделал шаг вперед, двигаясь неуверенно, словно пьяный. *** — Число активаций печати Лазурного дракона в жизни ограничено, — голос Се Юня звучал тяжело, поднимаясь вверх вместе с дымом благовоний, чтобы затем раствориться в белесой дымке. — Я уже использовал ее несколько раз. Дальше — огромный риск... ...— Но Инь Кайян одержим идеей стать владыкой цзянху. Он не остановится перед массовой резней. Без активации печати у меня нет ни единого шанса противостоять ему. Пальцы императрицы сжались в дрожащий кулак, золотые наперстки впились в ладонь — казалось, лишь так она могла сдержать охватившую ее волну бессильной ярости. Подобное чувство она испытывала лишь дважды в жизни: впервые — когда наблюдала, как ее новорожденная дочь, принцесса Аньдинсы, постепенно перестает дышать, и вот сейчас. Се Юнь поднял голову, встречая ее взгляд: — Я сделаю все возможное. Если по счастливой случайности мы победим, это станет первым камнем в основании нашего пути, если же по несчастью проиграем — такова участь игрока. С древних времен под каждым троном лежат груды белеющих костей. Многочисленные божества и бодхисаттвы с высоты смотрели на них глазами, исполненными спокойствия и сострадания. Императрица У наконец стиснула зубы, остановив дрожь в дыхании, подняла два сомкнутых пальца, указала на пространство над буддийским залом и слово за словом серьезно произнесла: — Клянусь, если однажды я взойду на трон Зала Цзычэнь, обязательно сделаю так, чтобы Се Юнь и его потомки из поколения в поколение жили в роскоши и почете, будучи вторыми после одного человека и выше десятков тысяч... Се Юнь же покачал головой: — В этом мире много дорог, но даже если Вы выберете гору мечей и море огня, я последую за Вами, потому что с очень давних времен мои жизнь и смерть, слава и позор уже связаны с Вами, и до сих пор это не изменилось. Императрица закрыла глаза, ощущая, как едкие и обжигающе горячие сдерживаемые слезы отступают от глаз. Спустя долгое время она наклонилась и оставила короткий поцелуй между бровей Се Юня, вблизи глядя в его зрачки, тихо сказала: — Я знаю. За дверью буддийского зала зашелестела одежда, взгляд Шань Чао сквозь щель в двери окаменел на месте. Потрясение, отчаяние, ревущая ревность и ярость одновременно взорвались в нем, бушующее пламя с грохотом поглотило весь разум, прежде чем он успел осознать, его рука уже поднялась и легла на дверное полотно! — ... Тонкая дверь в этот момент оказалась тяжелой, как тысяча цзиней. Грудь Шань Чао вздымалась, лишь спустя долгое время он заставил себя вернуть ладонь, в последний раз взглянул на Се Юня, развернулся и ушел, не оглядываясь.