Vitis memoriae

      Стояла невыносимая жара. В этой парилке мысли плавились, да и по ощущениям — внутренности тоже. Каждый вдох давался с трудом; каждый выдох задерживался в груди дольше, чем нужно. Шаг следовал за шагом. Мост остался уже позади, а впереди маячила главная площадь.       Я бежал. Не самое верное решение в это время суток, в это время года, и всё же альтернатива зайти в дом и сесть писать экзамен, слушая шуточки Нико, выглядела в разы хуже.       Хоть начинал я бегать из-за Маре, но продолжил, наверное, ради себя. Бег помогал выровнять дыхание, сосредоточиться на чём-то одном, очистить разум от всего лишнего… И сейчас я был несказанно рад, что после душа так и остался в трениках да футболке, не последовав рекомендации Ирен нацепить на себя нечто более презентабельное. В эту жару обернуть вокруг себя лишний клочок ткани имело фатальный исход — постоянная духота и без того сковывала движения и проникала в лёгкие, изматывая быстрее обычного.       Интересно, сколько времени я наматываю круги как белка в колесе?       Мобильный остался у кровати, а часы я никогда не носил — мне почему-то не нравилось, как ремешок впивается в запястье. По пути, как назло, не повстречалось ни одной вывески, информирующей о температуре, времени и прочей хрени, поэтому, если я хотел узнать, который час, оставалось или добежать до площади, или же спросить у прохожих. И я не стал делать ничего из перечисленного, решив, что тело само сообщит мне, когда придёт время остановиться. Когда невозможно будет ступить и шагу дальше, а шальные мысли выветрятся окончательно.       И тогда штиль.       А пока до нирваны оставалось ещё несколько километров, можно было и призадуматься. Точнее, раскидать завалявшиеся в закоулках разума мысли по полочкам теперь, когда способность рассуждать вернулась, благополучно оправившись от шока.       Мне было неизвестно, заметил ли меня Пастер, а если заметил — сообщил ли об этом Маре, но, сказать по правде, сейчас было абсолютно на это насрать. Адам и Алексис, Алексис и Адам — шутка судьбы. Блядский глюк. Короткое замыкание в блоке питания.       Даже память напрягать не пришлось — та сама подсунула искомое воспоминание, будто потревоженное минувшими событиями. Это и был один из тех моментов — откровений, за который я уцепился, медленно переваривая, чтоб не заработать себе информативную изжогу:       — …Неужели не жалеешь, что не сбежал с ней в Лас-Вегас? Представь только: сейчас ты мог быть женат на этой Соль Би и нянчить с десяток карапузов, — хрипловато заметил Алексис и развёл руками: — Целая футбольная команда Джонаса Арло Гардора. Потягался бы с семейством Люлли по численности. Сколько у твоего дружка братьев?        Алексис улыбнулся, сместив голову чуть правее, отчего влажные волосы стали щекотать мои рёбра.       — Всего три. А что же ты сам? — хмыкнув, я схватил его за ладонь и мягко прикусил кожу над косточкой у запястья. — Или первая любовь Алексиса Пастера — это тайна за семью печатями?       — Слишком шаблонная история для тайны такого масштаба.       Алексис выдохнул, облизав губы, и дотронулся кончиками пальцев до моего подбородка, но я со смешком отстранился, откинувшись на подушки.       — Мне стукнуло шестнадцать, и я влюбился в… друга отца, гм. Это было более чем странно, знаешь? Когда ты знаком с человеком с самого детства и в какой-то момент понимаешь, что тот тебя волнует так, как волновать не должен. Я целый год сомневался, но в шестнадцать понял, что это за чувства такие. Понял, что влюблён в него, и тогда же окончательно убедился в своей ориентации. Девушки меня всё так же не привлекали, но он — другое дело.       — Насколько другое? — спросил я, зарываясь рукой в светлые пряди и слегка растрёпывая их.       В ответ Алексис лишь повёл плечом, словно не желая развивать тему дальше, и заткнул мой последующий комментарий поцелуем, решив, что одного раза ему явно недостаточно.       Я тогда не обратил внимания на заминку перед обозначением «друг отца». Что отец Пастера и Адам являлись давними приятелями, мне было понятно, а вот каким боком здесь Алексис — нет. Мои отношения с друзьями деда никогда не доходили до панибратства, да и с друзьями отца — тоже. Разве что с Августом. Однако связь с крёстным — это отдельная тема… Теперь же всё встало на свои места: фамильярность, стабильные заминки, «дядя»… Маре и Пастер явно не были кровной роднёй. Стало быть, узы пролегают в ином направлении: в сторону бывшей супруги Адама, быть может?       И кто же ты у нас, Дебора, — сестрица отца или же матери Алексиса? Да и если всё обстояло именно так, это означало, что тот приходился ей племянником, а Сильвия, в свою очередь, была Алексису двоюродной сестрой.       Сборная солянка.       Ускоряясь, я перепрыгнул через низкую ограду и побежал параллельно речке.       Что ж, занимательная картина вырисовывалась. Столь сочная, что, играя на моей исключительной заинтересованности в происходящем и изумлении, порождённом тем же, смогла притупить перекатывающиеся от горла к желудку эмоциональные колики.       Конечно, я всего лишь мог строить догадки, исходя из немногочисленных фактов, имеющихся на руках. Получалось, что в свои шестнадцать Алексис влюбился в Маре, хоть знаком с ним был с детства — что естественно, если тот приходился ему дядей. После рассказа Нико я отыскал несколько заголовков в прессе, но вчитываться в этот бред не стал. Мне хватило одной лишь фотографии горюющей Деборы со спящей девочкой на руках, на которую накладывалась вырезка развязно улыбающегося на каком-то мероприятии Маре — всё это под громогласным заявлением: «Пока Адам Маре отмечает свободу, его жена расплачивается за чужие ошибки». А вот дата была к месту: бракоразводный процесс начался четыре года назад и длился год, как упомянул Нико. В ту ночь Алексис съехал с темы, не желая продолжать разговор о своей первой любви, и я рассудил, что всё закончилось давно и, возможно, плачевно, так как умалчиваем мы обычно о неприятном или же о неудобном.       С одной стороны, ненависть бывшей сеньоры Маре… Ненависть, о причинах которой Нико ничего толком не сказал. Могла ли та прознать о любовной связи мужа с её племянником, длящейся целых два года? Просто пиздец, какой удар под дых. А что, если они начали встречаться, когда Алексису стукнуло шестнадцать, а в восемнадцать всё раскрылось? Четыре года назад, как раз перед первым курсом: Алексис рассказывал, что захотел учиться в Англии, но причину не объяснил — просто «хотелку» заело, как он это назвал, — а Пастер-старший одобрил планы сына на будущее. Только вот зачем Алексис записался в программу обмена, вернувшись к третьему курсу, а потом и вовсе перевёлся к четвёртому? Тоже «хотелка» заглючила?       С другой — я всё же сомневался, что супруга Маре, получив такую сочную и мясистую кость, не бросила бы её писакам и не воспользовалась неоспоримым козырем в суде. Разве что из-за Алексиса — племянник как-никак. Тогда, если не слила информацию журналистам, то Пастеру-старшему она бы точно всё выложила как на духу, дабы оградить Алексиса от мужа-распутника. Тем не менее присутствие здесь и сейчас друзей — во множественном числе — Маре рушит всю эту мудрёную конструкцию, которую я воздвиг. Так что или я заблуждался, или же у Адама имелся свой рычаг воздействия на бывшую супругу, что и вынудило её держать язык за зубами.       Вопрос был в другом: если они встречались — исключая временную связь, — то явно расстались ещё перед отъездом Алексиса… В таком случае к чему они пришли на данный момент? Что их, чёрт возьми, теперь-то могло связывать?       Каждое предположение, в котором я находил толику неопровержимой логики, тяжестью опускалось на сердце и необъяснимой обидой горчило на губах. И даже вытравленная во время бега ярость не могла ослабить невидимую удавку на шее. Мозги буквально кипели от многочисленных комбинаций.       Вместе с тем каждый шаг давался всё сложнее: тело начинало сигналить об усталости. Слишком большая нагрузка для начинающего привыкать к этому организма. Но иначе и быть не могло: я желал ломоты в мышцах, барабанной дроби в груди, пота, застилающего глаза, насквозь вымокшей майки и полного истощения — чтобы прийти и просто вырубиться от усталости.       Неосмотрительное желание. И сам я здорово сглупил: взял да помешался. Дошёл до ручки, заочно отдав всего себя и даже не спросив, нужно ли это кому-либо; с больной головы на здоровую: вылил ведро своих любовных порывов, ожидая, что их тут же подберут, присвоив эдакую ценность, а оказалось, что мои чувства — никому не нужные помои. И, что было ожидаемо, почва из-под ног была с лёгкостью выбита.       Драматизма мне не занимать.       Резко остановившись, я согнулся в попытке отдышаться и всё-таки узнать, сколько сейчас времени, но вместо этого рассмеялся, кашляя или давясь смехом — какая разница.       Быть может, это раненое эго так нагнетает обстановку? И всё потому, что меня никогда не отвергали? В таком случае я бы солгал себе: отвергали и не единожды. Первый раз в школе, второй — в универе. А значит, это не гордость хромает на все четыре лапы, а я сам. Думать, что гадство внутри разошлось из-за того, что чувства другие — иной силы, — я категорически отказывался. Односторонняя любовь — она непродолжительна. Невозможно существовать и вечность сохнуть по тому, кто никогда не ответит тебе взаимностью…       Невозможно.       Да.       И пора с этим смириться.       — Извините, который сейчас час?..                     

***

                    Мы уже десять минут сидели в полной тишине на скамейке под окном. Я не знал, как начать, а Жак — как мне помочь. Поэтому и молчали: настороженно и растерянно. Друг изредка шевелил ногой, топчась по сорняку, и нервно подносил тлеющую сигарету к губам, делая короткие затяжки, а я поглаживал деревянную поверхность досок, соскабливая несуществующую краску, и косился на него.       На обратном пути после пробежки измотанное тело отказывалось сотрудничать, заставляя плестись черепахой. И в конце концов вернулся я к одиннадцати, что, естественно, вызвало кучу вопросов, на которые категорически не хотелось отвечать.       — Я прикрыл тебя! — бушевал Жак, хмурясь и шагая взад-вперёд, точно заведённый игрушечный солдатик. — Сказал, мол, прости уж, Нико, мы потеряли одного по дороге. Где? А вот не знаю, — он театрально развёл руками. — Джонасу что-то нездоровилось. Что у него? Да без понятия, ведь он у нас ТАКОЙ скрытный. Предполагаю несварение: как заперся в уборной, так и не выходит оттуда с обеда!       — И я очень тебе благодарен за это, — хмыкнул я.       Жак резко остановился. Брови сошлись на переносице, а глаза подозрительно сощурились.       — Ничего не хочешь нам объяснить? — натянуто спросил он.       — А чего тут объяснять? Ты сам сказал: у меня было несварение и я заперся в уборной, — пожав плечами, я направился в свою комнату.       Жак шустро обогнул меня, заслонив собой проход.       — Так, с меня хватит, — по слогам произнёс он. — Вчера мы ещё надеялись, что после выпитого ты расслабишься и наконец-то поделишься, как и всегда, но…       — Поделюсь чем? — перебил я, хмурясь.       — Не строй из себя дурачка, Джонас. Мы хотим знать, что с тобой происходит уже как месяц.       Заваривающая кофе Ирен подняла тяжёлый взгляд, пригвоздив меня им к полу, и несколько раз ударила ложечкой по краю чашки, будто вынося приговор.       — Со мной всё в порядке, — резче желаемого заявил я и нырнул Жаку под руку, с лёгкостью миновав преграду.       — Ну да, конечно. Если с тобой всё прекрасно, то я балерина в пачке, — подал тот голос. — Я собирался дождаться, когда ты сам расскажешь; не хотел стоять над душой, занудничать точно мамка-наседка, ведь ты никогда так долго от нас ничего не скрывал, чёрт тебя дери, Джонас! Но сегодня своим сумасбродством ты побил все рекорды.       — Не делай из мухи слона…       — Да какая тут муха! — взорвался он. — Ты внезапно сбежал с экзамена, неизвестно где таскался четыре часа, не отвечал на звонки…       — Забыл дома телефон — подумаешь, — спокойно парировал я.       — Именно. Что бы ни случилось, ты сорвался без всего, — констатировала Ирен и с нажимом добавила: — Без телефона, без денег, без вещей… Будто хотел сбежать.       — Мы даже деду твоему звонили, — заявил Жак, дополняя её слова.       Чёрт.       — Надеюсь, больше вы никого не известили? — поинтересовался я, испытующе переводя взгляд с неё на него. — Или, может быть, объявление в газету дали?       — Скажи спасибо, что морги не стали обзванивать, — буркнул Жак, раздражённо тряхнув головой, будто сама идея казалась ему возмутительной.       — А какой именно возможный оповещённый тебя беспокоит, Джонас? Пастер? — аккуратно поинтересовалась Ирен.       — Серьёзно? — друг в неверии распахнул глаза. — Опять двадцать пять?        Его губы дрогнули, на лице проступили красные пятна, и он, шаркнув ногой, шагнул в моём направлении, как бык на корриде.       О Жак, всё в разы хуже.       Я горько усмехнулся. Тот всплеснул руками, чуть ли не выплёвывая каждое слово:       — Ведёшь себя как полный кретин — бесишь меня! Нет, ну реально бесишь! Ты хоть…       — Я в душ, — оборвал я начало гневной тирады и закрыл за собой дверь.        По ту сторону раздался яростный вой, затем — залпы мата; после по дому прокатился раскатистый хлопок входной двери и послышался преувеличенно громкий вздох Ирен вместе с дребезжанием посуды.       Я постоял несколько минут, прислонившись к стене, ощущая напряжение в каждой мышце. И не только физическое. А затем подошёл к кровати, рассеянно обшарив всё на наличие телефона. Тот обнаружился под подушкой, да ещё и на беззвучном режиме.       Сорок два пропущенных вызова меня не удивили, а вот что десять из них от деда — несколько напрягло. Да ещё и сообщение его авторства пришло в полдесятого: «Полудурье, напиши хоть, что с тобой всё хорошо! Если ты опять куда-нибудь сбежал, надеюсь, что в другую страну, Джонас. Иначе я тебя…» Дальше шли два смайлика: злобно пыхтевший старец и рожа со звёздами вместо глаз, что в определении Николаса означало: «Люлей надаю до звёздочек в глазах».       Быстро настрочив ему почти что эссе на тему «как я виноват, что вышел на пробежку без телефона», я пошёл в ванную. А когда спустя двадцать минут вышел, обнаружил Ирен в одиночестве на кухне, мирно попивающую вторую или уже третью чашку кофе.       — Где он? — поинтересовался я, и она мотнула головой в сторону приоткрытого окна.       Там я его и обнаружил. Теперь же между нами сидела третьей гостьей сама тишина, дожидаясь, пока я подберу нужные слова.       Жак вновь прикурил. Я подхватил полупустую пачку, нервно вытряхнув сигарету. Он скосил взгляд, но промолчал. Демонстративно так промолчал — со смыслом.       — Ты вроде как хотел бросить.       — Да и ты тоже, — отозвался Жак, кинув мне коробок.        Поймав его на лету, я чиркнул спичкой, и огонёк на мгновение осветил ладони. Затянувшись и ощутив, как терпкий дым проникает в лёгкие, я от непривычки кашлянул.       — Мало усилий прикладываем, стало быть.       — Что верно, то верно.       — Всё ещё злишься?       — Это риторический вопрос? — Жак перевёл на меня немигающий взгляд, выпуская кольца дыма.       Как у него это получалось — всегда оставалось для меня секретом.       — В общем-то, сложно всё, понимаешь? Сначала я думал, что всё утихнет само — зачем об этом говорить лишний раз? Потом понял: не утихнет, потому что это я, — хрипло рассмеявшись, я покачал головой. — Потому что я — остолоп. М-да. И как же мне теперь начать, когда всё так запущено?..       Моё нечленораздельное мычание было прервано очередной затяжкой.       — Да не тушуйся ты. Не хочешь — не говори, — криво усмехнулся Жак. — Я был на нервах: твоё исчезновение нас испугало. Первый час ещё ладно, но затем… Ещё хмырь этот белобрысый заходил и о тебе спрашивал.       Услышав это, я прикрыл глаза, понимая, что заскакивать в гости Алексис мог, если только засек меня тогда. Жак тем временем продолжил:       — В итоге Ирен сложила два плюс два, и мы решили, что вы опять пересрались с ним в хлам. А потом заявляешься ты с побитой физиономией и невинными глазами, будто мы здесь тревогу били от нечего делать. И знаешь, я тут пораскинул мозгами — может, нам переселиться? Сейчас уже середина лета, и в гостиницах должны быть места, тем более через несколько дней твой день рождения… — он вновь затянулся, чуть склонив голову, отчего тень упала на глаза.       Намёк был понят. Дескать, скоро твоя днюха, Джонас, и не очень-то хочется, чтобы Алексис вновь омрачил этот день — вот что подразумевал Жак.       Не буду отрицать, я тоже задумывался над этим ещё пару недель назад, но так и не решился сделать шаг. Набрал номер одного отеля — там свободных мест не нашлось до середины июля; потом — номер хостела, но и там всё было занято до самого августа. Перекопал несколько местечек в сети, однако попытка сделать резерв опять же аннулировалась громогласным «попробуйте позже», и я перестал искать дальше, потому что понял, что каждый раз, когда мне сообщали, что мест нет, в душе я ликовал. С одной стороны, мне правда хотелось прекратить безнадёжные метания, вырвать с корнем все надежды, да и само это чувство, но с другой — я просто не мог выбросить Адама из головы.       И хочется, и колется.       — Я влюбился в Маре, — признание прозвучало и буднично, и безнадёжно.       Чужая рука с сигаретой замерла на полпути ко рту. А спустя безмерно долгую секунду продолжила предписанную траекторию. Выпуская облачко дыма из лёгких, Жак произнёс:       — Вот как.       — Вот как, — вторил я и спешно затянулся, буквально душа себя едким ядом до сдавленного кашля и слезящихся глаз.       Отвык, действительно.       — Чего ж тебя тянет-то не к тем вечно? — невесело протянул он.       — Напомню, если ты забыл, — затушив окурок в произвольной пепельнице из какой-то крышки, я повернулся к нему, — что среди «не тех» была и твоя сестра.       — Не забыл — да.       Жак задумчиво посмотрел в темноту, разгоняя дым, будто тот мешал ему видеть, отчего в воздухе на мгновение остался рыжеватый световой шлейф.       — У вас были такие необычные отношения…       — Не пытайся быть тактичным, — хмыкнул я, заранее понимая, к чему тот клонит.       — Дружеская любовь? Так вроде назвала это Ирен. Да и мама заметила: когда вы заявлялись вместе на ужин, казалось, что вы уже давно женатая пара старичков, — он улыбнулся, чуть склонив голову. — И пока Винс с невестой — якобы втайне — обтёрли все поверхности в доме, вы обсуждали тыквенный пирог и лучший рецепт его приготовления.       — Даже не знаю, обижаться мне или торжествовать, что ты, по-видимому, не стал играть роль зловредного старшего брата, потому что не видел в нас пары.       — Это не совсем так, Джонас. Просто я знаю тебя и знаю её. Моя сестрица — зажигалка, да и ты любитель острых ощущений. И в ваших дзэн-отношениях всё было очень гармонично и неизменно, и, возможно, это правильно, но вы не выглядели влюблёнными — скорее близкими. Как хорошие друзья.       — Друзья не спят друг с другом, — возразил я.       — Всякое бывает, — хмыкнул Жак.       — Может, мне обратить внимание на тебя, друг? Поцелуемся, а? — усмехнулся я краешком губ.       Он вернул мне улыбку, резко приблизившись к лицу:       — Ты, конечно, извини, Джо, но поцеловать тебя — то же самое, что Винса или Абрахама, — он скорчился.       Я рассмеялся.       — Это что, говорит опыт?       — О нет… Только что представил и… Нет, лучше бы я этого не делал, — Жак крякнул, скривив губы, и со смешком стряхнул пепел. — К тому же даже ради такой шикарной задницы, как твоя, я не изменю своей малышке.       — Да я и не против — целуйтесь, — раздалось сверху.       Мы словно по команде подскочили и вскинули взгляд: Ирен, высунувшись в окно, с обворожительной улыбкой посматривала на нас.       — Я не ослышался, и он только что дал оценку моей пятой точке? — с притворным трепетом уточнил я, округлив глаза.       — И не ошибся, хочу заметить, — словно доверяя страшную тайну, прошептала Ирен.       Жак рассмеялся, послав ей воздушный поцелуй, а та в свою очередь склонилась ниже, легонько щёлкнув его по лбу, а затем и меня.       Вновь воцарилась тишина, но я больше не ощущал гнёта ожидания, играющего в кошки-мышки с моей психикой. То было безмятежное молчание, насыщенное почти что семейным уютом.       — Значит, Маре, — вдруг задумчиво проронил Жак. — Ты признался ему?       — Вчера.       Я откинулся назад, вытянув ноющие от чрезмерной нагрузки ноги.       — Отшил?       — Да.       — Паршиво, — Жак глянул на меня, поджав губы.       Ирен же молчала, подперев голову ладонью.       — Всё бывает впервые, и безответная любовь — тоже.       — Вспомни, ведь у нас с Жаком тоже так было, — с неким скептицизмом подметила Ирен.       — Я помню только то, что вы, два балбеса, рыдали у меня на плече, ноя друг о дружке, — покачал я головой.       Сложно забыть, как Жак припёрся поздно вечером и признался в своих «неразделенных» чувствах к Ирен. Он весь вечер глотал ненавистный ему джин, размазывая сопли и слюни по лицу, сокрушаясь на тему того, что та его никогда не полюбит, потому что какой-то чел предложил ей встречаться; а несколькими днями ранее то же самое провернула Ирен, так как считала, что она ему и даром не нужна, потому что Жак начал встречаться с какой-то первокурсницей.       — А Пастер здесь с какой радости?       Я поморщился.       Вспоминать о Маре или Алексисе было тревожно: словно заноза уходила глубже под кожу. Она болезненно ныла, и ныла, и ныла… Но нет, ненависти к Пастеру я не испытывал. Да и какое я имел право на это? Когда Алексис флиртовал при мне со всеми подряд — определённо имел; когда застал его целующимся с каким-то левым парнем — ещё бы не испытывать досады. А теперь, если они с Адамом и правда состоят в неких отношениях, то тем левым парнем стал именно я. Стал тем, кто подкатил к Маре, да ещё и прилип к нему как банный лист.       Поэтому кто имел право испытывать ко мне неприязнь, так это Алексис.       Возможно, сейчас мной руководило не побитое чувство собственного достоинства, а простая человеческая зависть от одной лишь мысли, что чувства Алексиса могут быть взаимными, в то время как мои — нет. Безусловно, что неприязнь, что зависть — самые разрушительные из чувств, что человек может испытать. Купаться в них и дальше не имело смысла: легче мне от этого не станет.       Возможно, я просто искал утешения, думая так. Как когда, находясь в безвыходной ситуации, убеждаешь себя, что могло быть и хуже, а краешком сознания понимаешь: ни хуя не могло. Не могло быть хуже именно тебе именно тогда. Но от самой фразы всё же должно становиться легче…       Ведь так?       — Джонас? — Ирен щёлкнула у меня над ухом, заставляя встрепенуться. — Так что?       — Вот и я весь вечер думаю, каким боком здесь замешан Алексис, — усмехнулся я, зажав ладони между коленей на мгновение, точно мне было холодно. — Похоже, Маре его «первая любовь», — признался я. — И дядя к тому же.       Жак присвистнул, чуть не промазав сигаретой мимо рта.       — Не смотри на меня так, они же не кровные родственники.       — Связаны через ту его бывшую жёнушку?       — Так ты всё-таки слушаешь Нико иногда, — поддел я его и, откинувшись назад, тут же добавил: — Скорее всего. Если отец Алексиса и Адам — давние друзья, о чём тот упоминал, то, возможно, Пастер-старший и познакомил Маре с Деборой. Вот только я не знаю, чья она сестра — отца Алексиса или же его матери, но не суть важно.       — Как скучно мы живём, — флегматично отозвалась Ирен. — София и Дебора Шабер — сёстры, скорее всего. Судя по фамилии.        Мы подняли головы, и одновременно с этим Ирен повернула телефон экраном вниз. С открытой фотографии смотрели две схожие и одновременно различные во всём женщины: одна — блондинка, другая — брюнетка. Одна — приветливо улыбалась, вторая — хищно ухмылялась.       Что ж, мать Алексиса я узнал сразу, как и Дебору теперь. А вот их фамилия меня насторожила. Шабер. Как и у моего крёстного: Августа Шабера. Хотя смешно проводить какие-либо параллели: сама фамилия редкой не была. А насколько я знал, у Августа был только старший брат — мир попросту не может быть до такой степени тесным.       — О! Есть ещё и третья сестра, — задумчиво пробубнила Ирен. — Фиона Шабер. Гм, — она вдруг прищурилась, всматриваясь в экран. — Мне кажется, я её где-то видела… Чёрт! Точно! — резко повернув к нам экран, она ткнула в пожимающую кому-то руку дамочку, которая, в отличие от Деборы, имела некую схожесть с матерью Алексиса. — Узнаете?       — Не-а, — покачал головой Жак.       — Это же наш проректор по развитию! — А затем она досадливо махнула рукой: — Знаю, знаю, такими вещами вы не интересуетесь.       — Я её в жизни не видел, — возразил Жак.       — Мир всё-таки тесен, — еле слышно добавил я. — Откуда эти фотографии?       — Я же не удаляла Алексиса из контактов и не блокировала, — пожала плечами Ирен.       — Слава фейсбуку. — Жак ухмыльнулся, затушив сигарету, и откинулся назад: — Слушай, а отец Пастера, случаем, не президент нашей страны? А то что-то у него родственников многовато.       — Кто бы говорил, — Ирен закатила глаза, тут же улыбнувшись, и отложила телефон.       Вновь повисла тишина, но продлилась она недолго. Жак достал очередную сигарету, но закуривать не стал — покусал сам фильтр и невнятно пробурчал:       — И что ты собираешься делать?       — Ни-че-го, — протянул я, поёжившись: порыв ветра взъерошил влажные после душа волосы. — Что я могу сделать? Похитить Маре, посадить на цепь и вынудить боготворить меня? Дотяну как-нибудь до окончания стажировки и свалю в закат.       — Ни единого шанса? — мягко спросила Ирен.       — Нет, не думаю. Вчера я вообще считал, что он гетеро, да и к тому же занят. А потом… Короче говоря, подозреваю, что у них с Алексисом какие-то мутные отношения, — нехотя пояснил я, отняв руку от лица.       Жак поморщился, как я минутами ранее, и переломил замученную сигарету, раздражённо кинув её в пепельницу.       — Это он тебе сказал?       — Нет. Перед экзаменом заметил их в окне. Да-да, предугадывая, что вы собираетесь у меня спросить, отвечу сразу: я подслушивал, — подняв на мгновение руки, я откинулся назад и слегка приложился затылком об стену. — Разговор чудным был. То ли ссора, то ли флирт. Впрочем, ничего странного: это ж Алексис. А вишенкой на торте стал долбаный поцелуй… Вроде бы.       Жак презрительно фыркнул. Ирен, накручивая выбившийся из хвоста локон, деловито осведомилась:       — Так вроде бы или они целовались?       — Мне так показалось, — повёл я рукой. — Маре заслонял его. Не лезть же мне в окно, чтобы свечку им подержать? Мычание Пастера — и так весьма выразительная подсказка.        Вздохнув, я сжал переносицу и зажмурился до плавающих мушек перед глазами.       — Как? А что, если он его душил? — хмыкнул Жак. — Думаю, изредка у всех возникает подобное желание по отношению к Алексису. А может, даже и не изредка.       — Или же Алексис внезапно потерял дар речи, — предположила Ирен и следом закусила кончик пряди волос, как делала всегда, когда старательно что-то анализировала. — И кого ты ревнуешь: Алексиса или сеньора Маре? Очень неоднозначная ситуация.       — Ирен, не усложняй всё, а, — с мольбой протянул Жак, покачивая головой. — И так тошно.       Я же молчал, потерявшись взглядом где-то в темноте.       Вопрос был довольно-таки щекотливым, хоть и чертовски правильным. Пора было задать его себе: была ли это не только зависть, но и самая что ни на есть настоящая ревность?       Блядь.       Можно сколько угодно себя убеждать в ошибочности испытываемых чувств и в непозволительной даже в мыслях ревности того, кто, по сути, мне ничем не обязан. Возможно, стоило даже поблагодарить, что мои чувства не были высмеяны, а лишь отвергнуты, да ещё и с приятным бонусом в виде памятного поцелуя. Если бы только тот не был настолько отравляющим.       И Алексис.       Я всё ещё ощущал уже остывшую досаду: как ни крути, а мы были близки. В своё время разбитые чувства обернулись лёгкой апатией, которая после встречи с Адамом растворилась в океане ранее не испытываемых мной эмоций. В его буйных и беспощадных волнах я оказался всецело один. А теперь всё вновь вернулось на круги своя: эмоциональное оцепенение — блядский защитный механизм. Уж лучше вселенская хандра, чем нездоровый пофигизм, делавший из меня живого мертвеца.       — Джонас, — позвала Ирен тоном, который мне был хорошо знаком, — а ты не думал, что эта влюблённость в сеньора Маре следует твоим тайным желаниям?       Каким ещё желаниям?       В ответ я лишь вопросительно вскинул брови.       — Я о том, что после неудачных отношений ты в действительности не хочешь начинать новые, — пояснила она, — поэтому выбрал для себя недосягаемый объект обожания. И таким образом, ты вроде и занят, и свободен…       — ИРЕН! — взвыл Жак, обернувшись к ней.       — Ничего я не усложняю! — фыркнула она, отмахнувшись. — Серьёзно, Джонас, подумай над этим.       Вздохнув, я вновь ударился затылком об стену и уставился в ночное небо.       И почему я не выбрал стажировку на плантациях старика Фуше?