Vitis memoriae

      Смех Ирен, ворчание Жака, плеск воды — всё это смешалось в одну какофонию, звучавшую в отдалении. Я же сидел в тени, сморщившись из-за палящего солнца, отражающегося от поверхности воды, и переживал новый виток экзистенциального кризиса.       В тот вечер экзамен протекал мирно; я бы сказал, на удивление гладко. Потому что Адама, чёрт возьми, не было на нём.       Возможно, это и было решением моей проблемы, как он выразился, а может, и правда поджидали какие-то дела, о чём, собственно, Маре также упоминал. С одной стороны, меня накрыло сначала облегчением, затем разочарованием — опять же, эмоции противоречили друг другу. С другой — я наконец-то познакомился с отцом Алексиса. Если это можно назвать знакомством.       Когда я зашёл в кабинет, тот восседал в кресле с нейтральной а-ля «вежливость у меня в крови» улыбкой и показался мне взрослой и уравновешенной копией Алексиса. Я не знал, рассказывал ли он о своих похождениях отцу, но сильно сомневался, что тот в курсе моей роли парня его сына. Да и Алексис никогда не упоминал, знает ли отец вообще про его ориентацию; я же просто предположил, что знает, исходя из бурной и трудно скрываемой активности самого Пастера — не в его стиле было что-то утаивать. Он всё делал громко, небось и признался тоже — на эту тему мы с ним никогда не говорили, пусть Алексис и знал, что в силу отношений в семье осуждение мне явно не грозит.       — Сеньор Гардор, прошу, присаживайтесь. Моё имя Габриэль Пастер; я — компаньон Адама. Он не смог присутствовать, поэтому попросил заменить его, — всё с той же светской улыбкой протянул отец Алексиса, пока я занимал место напротив.       Тот приподнялся, опираясь на трость, и я заметил, когда он сделал несколько шагов ко мне, что в походке присутствует лёгкая хромота.       — Надеюсь, вы не против, что именно я прослежу за вашим экзаменом?       Я смог лишь кивнуть в ответ и принять из его рук тест. Однако то был не один, а целых четыре листа, где уже указывалось моё имя, место стажировки, университет и прочие данные. Перед глазами промелькнуло сто вопросов, и я сглотнул.       Что за?..       — У вас есть час. Какие-нибудь вопросы?       Серые глаза вопрошающе блеснули, но я опять промолчал, покачав головой, чем вызвал еле заметную улыбку.       — В таком случае приступайте, — предложил он.       — Я могу позаимствовать у вас ручку? — голос звучал хрипло, но Пастер-старший не обратил на это никакого внимания.       Он открыл ящик, задумчиво пробежал глазами по его содержимому и выудил ручку, передавая её мне:       — Прошу.        И неизменная улыбка вновь тронула его губы.       Я еле слышно его поблагодарил, разглядывая Паркер — точнее, выгравированные сбоку корпуса инициалы, гласящие: «А.М.М.». Между тем Пастер-старший вернулся на место.       — При знакомстве с кем-то я свято верю силе первого впечатления, сеньор Гардор, и хочу предположить — надеюсь, верно, — что вы не собираетесь жульничать, разбираясь, — он указал тростью на экзамен, — с этой формальностью. Я прав?       — Правы.       Возможно, кому-то покажется странным, но я никогда не списывал: ни в школе, ни в университете. Даже мысли не было готовить какие-либо шпаргалки.       — Тогда позвольте мне отвести от вас взгляд — так мы оба проведём этот час с пользой.       Таким образом, я приступил к экзамену, время от времени поглядывая на Пастера, который что-то просматривал на планшете, склоняясь вперёд, а затем резко откидывался назад с заметным недовольством, будто увиденное его огорчало. Он изредка поглядывал в мою сторону, проверяя будто бы, не испарился ли я за это время, и возвращался к своему занятию.       В общем-то, экзамен не показался особо сложным, и наобум я ничего не выбирал, закончив на десять минут раньше отведённого времени. И наверное, закончил бы ещё раньше, если бы постоянно мысленно не отвлекался на отсутствующего Маре.       Что за дела могли быть в восемь вечера в субботу? Что, если безотлагательные дела — это Алексис? Который, к слову, не был замечен в доме или где-то поблизости. Получается, что мы не виделись с ним с утра.       И я вновь бросал настороженный взгляд на Пастера-старшего, силясь проникнуть в его мысли и понимая, насколько тщетны мои попытки. Если всё так, то Алексис мог уехать один, а Маре — прикрыться делами, сбросив достающую его проблему в виде меня на друга, и свалить отдельно. Потом эти двое встретились в городе и…       Да. Подобные мысли, которые, признаюсь, были пронизаны чистой ревностью, очень тормозили весь процесс, а желание пинать ножку стула возрастало пропорционально минутам, потраченным на бесполезные метания. В моменты особенно извилистых идей насчёт отсутствия Адама я, вцепившись руками в волосы, злобно тянул за них, точно собирался вырвать с корнем — что не осталось незамеченным. Пастер-старший наградил меня понятливым взглядом, скорее всего считая, что я лох-недоучка, который мучается из-за незнания ответов.       И как бы мне хотелось, чтобы всё обстояло именно так.       Что ж, экзамен всё-таки подошёл к концу, и мой экзаменатор, казалось, остался доволен. Он кивнул на стол, где я и оставил тест вместе с ручкой, напоследок пробежав пальцами по инициалам — это, к превеликому облегчению, осталось незамеченным. А потом собственноручно вырыл себе могилу поглубже, поинтересовавшись:        — Сеньор Пастер, возможно, вы не знаете, но я учился вместе с вашим сыном на третьем курсе, да и на четвёртом тоже. Я не могу его никак найти, — сделал я озадаченное лицо. — Он сейчас здесь?       — Что же вы не сказали, — вновь на лице отца Алексиса расцвела вежливая улыбка, натренированная, похоже, за многие годы практики. — Увы, но Алексис уехал несколько часов назад и вернётся только в понедельник. У вас нет его номера?       — Есть, — выдавил я из себя и, заметив немой вопрос на лице Пастера-старшего, добавил: — Просто думал, мало ли он сейчас дома, и это я такой… невнимательный.       Я понимал, что не имею права расспрашивать его о Маре, — меня никак не касалось то, как Адам проводит этот вечер, где и с кем, — и еле сдержал вертящийся на языке вопрос. Пришлось стиснуть зубы и до привкуса крови прикусить щеку изнутри. Однако дыра внутри с каждой секундой становилась всё прожорливей, а мысли — мрачнее. Чувство, что меня предали, не покидало. Наоборот, оно становилось плотнее, тяжелее и занимало всё больше места в моём сердце, хоть разумом я и понимал, что о предательстве речи идти не могло, когда двух людей не связывали никакие узы… никакие отношения. А меня с Адамом, кроме собственных чувств и желания ответной симпатии, не связывало ровным счётом ничего.       По возвращении домой я был рад, что Ирен и Жак не стали задавать наводящих вопросов и отвлекали за ужином разговорами о самом экзамене и шутками о теряющем сознание Жаке и внезапно заботливом Нико. Я смеялся, но не мог не понимать, что смеюсь ради вида, ради спокойствия друзей, пока мыслями весь там — в своих догадках, в своих сожалениях, в своей грёбаной любви.       Можно ли было считать собственный монолог вторым признанием? Вторым, которое тот проигнорировал, да ещё и нарёк «проблемой». Моей проблемой. Хотя в действительности так оно и было. Из-за того, что я воспылал к кому-то чувствами, я не мог навязывать их этому человеку, не мог требовать взаимности, не мог пренебрегать его интересами ради собственных. И он лишний раз мне это показал. Возможно, преподал второй урок. Конечно же, я не вчера родился и все эти «лекции» были излишними, но и своевременными, ведь именно сейчас мой мозг внезапно стал функционировать чертовски неправильно.       Вернувшись в спальню, я вновь окунулся в совсем свежие воспоминания. Теперь и эта комната их хранила: скомканная простынь, всё ещё валяющийся в стороне телефон, едва сдвинутый стул, которого я не заметил, когда прижал Адама к стене. И всё это дребезжало, вибрировало, ныло, откликаясь внутри болезненными спазмами и одним-единственным вопросом: как он мог просто свалить куда-то после такого?       Упав на кровать, я вновь зачерпнул лопатой несколько пригоршней земли с собственной могилки, отправляя Алексису сообщение: «Ты где сейчас? Нам нужно поговорить». Однако ответ пришёл лишь спустя час: «Я занят. Вернусь в понедльник». Сухо и с ошибками — будто тот торопился.       «Чем занят?» — пальцы вновь покалывало, словно вместо экрана я касался льда. И опять наступил период тоскливого ожидания, которое изматывало и обновляло поток самых диких теорий, словно вокруг меня сосредоточение ебаных конспираторов.       В десять я засел около окна, распахнув блядские ставни, и прилип взглядом к воротам, вспоминая, как с таким же волнением ждал летом Германа, когда мне было одиннадцать и мы отправились к морю. Николас привёз меня чуть раньше, ибо «неугомонное шило в заднице» (то есть меня) надо было скорее чем-то занять, а Герман должен был явиться вечером следующего дня. И начиная с обеда я прилип к окну, гипнотизируя взглядом дорогу; с замирающим сердцем ждал, провожая каждую проезжающую мимо машину, пока в отдалении не появился его белый Кадиллак. До сих пор помню, как выбежал, крича что-то деду, а Герман тем временем уже остановился около летнего домика и выгружал продукты из багажника.       Воспоминание как появилось, так же мимолётно и померкло перед глазами, оставляя горькое послевкусие.       Глянув на телефон, я по-прежнему не обнаружил никаких признаков жизни от Алексиса. Что с каждой секундой злило всё сильнее, как и отсутствие шума мотора, отсутствие чужой машины, отсутствие Маре — тот не приехал ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни даже в час. Впрочем, не появился он и в воскресенье, а у нас, как назло, выдался свободный день.       Выходной.       В ту ночь я не спал, а днём не мог найти повод, чтобы отвлечься. Мысли возвращались раз за разом к этой отсутствующей одновременно парочке, а в голове назревал очередной вопрос: как Габриэль Пастер не провёл ещё параллели? Не сопоставил отсутствие сына и друга? Не понял, что между ними что-то есть и без признаний Алексиса, о котором спрашивал Маре тогда в кабинете? Как?       Возможно, он свыкся со скоростью, с которой его сын менял пассий, поэтому перестал их считать, а может, был наивным во всём, что касалось Алексиса, хоть, на первый взгляд, таким Пастер-старший вовсе не выглядел. Но кто знает, что там в этом тихом омуте водится.       Если я думал, что мне было неприятно после экзамена, то всё воскресенье я провёл в каком-то злостном беспамятстве, как будто меня лихорадило, бросало из стороны в сторону, от занятия к занятию, из комнаты в комнату… Смешно, но лишь недавно я ощущал себя любовником, теперь же мне дали роль жены, оставленной дома, пока муженёк незнамо где шляется, развлекаясь на стороне.       Блядь.       Отсутствие ответа от Алексиса только всё усугубляло.       К концу вечера мне было откровенно хуёво. Настолько, что Ирен подумала, что я заболел на самом деле.       — Накаркал, — заявила она с хмурым видом и напоила меня разными порошками «от простуды».       Вот только тоска была неизлечима, как и разбитое сердце, которые глухо отстукивало похоронный марш. Я даже начал драматизировать, как пересмотревшая ромкомов малолетка. Осталось только медленно опуститься на колени и зарыдать в голос под дождём, сетуя на несправедливость судьбы. В отместку же я засел на крыльце, выкуривая одну сигарету за другой, почти что физически ощущая тяжесть кругов под глазами.       Что же такое ревность?       Это болезнь. Изнурительная, затяжная, иногда неизлечимая. Возможно, если я переболею ею, то пойду на поправку. Быть может, эта болячка воспалится, следом иссохнет, покрываясь коркой, и отвалится, оставляя после себя белёсый шрам. А возможно, я просто погибну от заражения. Исход нельзя было предугадать, так как чувства не поддавались ни контролю, ни объяснению. А сейчас именно они диктовали мне правила, а не я — им.       Надежды на понедельник также не оправдались. Вместо положенной работы, нас снова встретил Пастер-старший и сообщил, что мы едем на экскурсию к миндальным и фисташковым рощам. Ирен, разумеется, была вне себя от счастья. Я же ещё больше поник, потому что изменение в программе означало одно: Маре по-прежнему нет дома. Видимо, Жак сразу понял, в чём дело, потому что взял на себя роль любопытного зеваки:       — А сеньор Маре уехал в командировку?       Пастер-старший покачал головой, а его неизменное нейтрально-вежливое выражение лица оставалось абсолютно нечитаемым. И начинало меня бесить.       — Вам не стоит волноваться по поводу его отсутствия: к обеду должен вернуться. И завтра вас ждёт менее приятное времяпрепровождение, чем наша сегодняшняя прогулка.       На этом Жак остановился, видимо постеснявшись расспрашивать в деталях. Я же словно воды в рот набрал — не мог выдавить из себя и слова. Стоило услышать, что Маре вернётся к обеду, как сердце сделало радостный кульбит и было погребено где-то в желудке под тоннами тревог, страхов и неуверенности.       Мне не за что было зацепиться, чтобы хоть как-то успокоить себя. Ответ Ирен о клубе не дал мне никаких надежд, но и не разрушил теплившийся огонёк.       — Он отходил на пару минут позвонить, — ответила та, пожав плечами.       Словно не придала судьбоносному повороту в моей жизни никакого значения. Разумеется, ведь я ни с кем не делился ни произошедшим, ни своими подозрениями. Вот только эти несколько минут опять же не стали однозначным ответом: Ирен не считала, сколько именно Адама не было, а я понимал, что за две-три минуты тот просто не смог бы меня отыскать, разве что у него был встроенный «Джонас-радар». Поэтому последняя ниточка лопнула, так как Адель оборвала свою чуть раньше: «Ты меня обнимал, я тебя обнимала. Мы были пьяны, танцевали… Так в чём проблема?» В тот момент мне захотелось запустить телефоном в стену, а желательно самому убиться об неё и решить этим все насущные проблемы, но Маре не простит мне следов крови на штукатурке.       Я окончательно сформировался, состоя целиком и полностью из домыслов, теорий и подсказок интуиции — которая, впрочем, могла тоже сбоить под влиянием чувств наравне с перегоревшими клетками головного мозга, — а также из затаённой обиды, злости и смертельной тоски. И пока друзья слушали размеренную речь Пастера-старшего, который, словно гид в музее, вёл своё повествование, я погружался в самого себя. Погрузился настолько глубоко, что не заметил ни палящего солнца, которое проклинал Жак, ни того, что уже сижу дома и вяло пихаю в рот бутерброд, ни того, как Ирен скачет по гостиной, выбирая купальник, и что-то мне говорит. Ибо наступил период Геенны огненной, упомянутой Нико.       Наступило время воспользоваться нашими новыми привилегиями.       Я даже позволил себя отвести к бассейну, лишь чтобы засесть в тени и тупо уставиться в одну точку. Наверное, мне и алкоголь-то был не нужен, чтобы добиться эффекта этиловой комы.       Друзья волновались — я видел это; видел, что недостаточно хорошо изображаю позитив, да они и не требовали сего героизма от меня, но разговор по душам сейчас мне был без надобности. Потому сначала отказал Жаку, когда тот пристроился на крыльце и долго молчал, дожидаясь, когда же я начну слёзно изливать душу, а затем и Ирен, которая подошла к этому с другой стороны — она написала мне письмо, считая, что, возможно, мне так будет легче поделиться наболевшим. Ни то ни другое не сработало просто потому, что слова из меня ну никак не хотели лезть, словно в тот вечер, признавшись Маре, я выговорился на год вперёд. А вот их поведение из ряда «ничего особенного не случилось», напротив, помогало мне. Помогало отвлечься, находя в их отражении воплощённую в реальность истину, что жизнь хочешь не хочешь, а продолжается.       Тряхнув головой в попытке оставить там все свои заботы, я поднялся с шезлонга и с разбега нырнул в воду. Ласкающая прохлада, охватившая тело, погрузила меня почти что на самое дно. Глаз я не закрывал, чувствуя, как щиплет хлорка; неторопливые движения рук создавали вихри рассеянного света вокруг, а еле различимые перемещения водной массы касались тела, щекоча и убаюкивая одновременно.       До сего момента не думал, что могу задерживать дыхание так долго, но появившаяся из ниоткуда нехватка воздуха стиснула лёгкие и заставила молниеносно оттолкнуться ото дна. Я всплыл, почти что выпрыгнув на поверхность, и заглотил огромный ком воздуха, зайдясь сдавленным кашлем.       Что ж, вынырнул я не только из-под воды, но и из-под толщи своих тяжёлых дум, заметив как никогда яркую улыбку Ирен и плутоватый прищур Жака. Всё вокруг внезапно заиграло по-новому: звуки резко вернулись, цвета стали ярче, а запахи — насыщеннее.       Один круг по воде сменился другим. Вслед за мной протянулся целый фонтан из брызг — Жак со всей дури ударил руками по поверхности, зачерпнув воды, и тут же заныл, тряся покрасневшими ладонями в воздухе, точно обжёгся. Ирен запрыгнула на него со спины, и они с громким смехом повалились на меня. Вместе погрузившись под воду, мы улыбались, и я ощущал, как напряжение покидает тело, оставляя вместо себя небывалую лёгкость.       Мы вели себя как дети; как дети, забывшие про тревоги и про обязанности. Иногда полезно вернуться в тот возраст, когда всё это отдаляется, оставаясь за чертой — в другой жизни. Могло ли это стать началом моего выздоровления?       Устроившись на ступеньках, я откинул голову и прикрыл веки, ощущая, как прохладная вода мерно покачивает тело, а солнце, перестав быть таким раздражающе горячим, напротив, робко касается лучами кожи. В голове образовалась блаженная пустота, и за неё я цеплялся, стараясь не думать ни о чём. Вообще.       Абсолютное затишье.       — Джонас, — прозвучало как гром среди ясного неба.       Моё спокойствие за секунду разлетелось на осколки, раскрошилось до грёбаной пыли, стоило заметить Алексиса. Тот стоял у кромки бассейна и закатывал штаны, видимо, чтобы приблизиться ко мне.       Плеск за спиной стал оглушительным, и я обернулся, больно ударившись локтем об угол: в шезлонге сидел Пастер-старший с неизменным планшетом в руках, а во второй секции плавал… Адам.       Взгляд замер на мощных гребках, ритмично выныривающей голове с чёрными вихрами волос, прилипающих к шее, работающих мышцам спины, и я понял, блядь, что ни о каком начале выздоровления и речи идти не могло — всего лишь тайм-аут. Я будто превратился в хронического алкоголика, который каждый день обещал и клялся бросить пить, так как это уничтожало его жизнь, а затем в отчаянии прикладывался к бутылке, потому что без неё и жизнь-то не мила… Так что Адель была права, говоря о «фазе дезинтоксикации», вот только начинать процесс необходимо было прямо сейчас. Нужно было вывести из крови яд, который скоро погубит меня. Уже губил. Ведь прекрасно всё понимая, я всё равно не мог остановиться, добровольно ступая ногой в медвежий капкан.       Адам резко развернулся, оттолкнувшись от стены, и поплыл обратно, прямо по направлению ко мне. То есть к другой стороне бассейна — к ступенькам.       Когда он вернулся?.. Сейчас же ещё не время обеда? Или уже время? Часов у меня при себе не было как обычно, а телефон остался лежать около шезлонга.       Они что, возвратились домой вместе?       — О чём ты хотел со мной поговорить? — Алексис неожиданно оказался слишком близко.       По щиколотку в воде он неторопливо ползал взглядом по мне, а я, словно оглушённая рыбина, таращился то на него, то на плавающего как ни в чём не бывало Маре.       Нет, ну серьёзно, какого хрена?!       Смех друзей стих. Покосившись на них, я кивком головы передал, что беспокоиться не о чем, и Жак повёл плечами, давая понять, что «услышал» меня. Ирен же, напротив, хмуро взирала на Алексиса, желая то ли утопить его в этом самом бассейне, то ли испепелить гневным взглядом. Видимо не решив, как ей лучше поступить, она отвернулась от нас, снова уйдя под воду.       — Ты так и будешь молчать? — Пастер присел на корточки, заглядывая мне в глаза, а я отвёл взгляд, не желая, чтобы он смотрел в зеркало моей души.       Души, которая вновь пребывала в смятении.       — Чем ты был занят вчера? — нейтрально спросил я, поглаживая гладкую плитку под водой.       Это успокаивало.       Алексис уклончиво протянул:       — Были… дела.       Дела, блядь, у него были. И я даже знаю, с кем именно они, деловые такие, пребывали все в делах. Тавтология, чтоб её!       Обернувшись на Маре, я врезался взглядом в его спину — держась на руках, он высунулся наполовину из бассейна и сказал что-то Пастеру-старшему. Тот в свою очередь, развернув к нему планшет, стучал пальцем по экрану в явном возмущении.       — Какие ещё дела, если ты на отдыхе? — спросил я, всё так же залипая на спину и ягодицы, скрытые плавками, да и самой водой, а затем моргнул, со злостью прикусив губу.       На хуй его. Нет, не на хуй. Попозже. Сейчас мне нужно с ним поговорить. Прямо сейчас.       Эта фраза откликнулась внутри лёгким эффектом дежавю: «Прямо сейчас?!» — «А ты собираешься вновь отполировать его?»       Я скривился.       Нет, лучше не сейчас.       — Ты решил перестать избегать меня? — Алексис выпрямился и сделал шаг в сторону, встав прямо передо мной и заслоняя вид. — Я был приятно удивлён твоему сообщению…       — На которое ты не ответил.       — Я же отписался, что занят. Но внимание… мне очень приятно, — тепло улыбнувшись, Алексис вновь склонился ко мне, а я никак не мог понять, что он задумал.        А в том, что Пастер что-то замышлял, я был уверен. Можно было понять это по одному лишь его выражению лица, затаённому блеску в глазах, по иногда проскальзывающей улыбке — всё это симптомы грядущего пиздеца.       — Тебе не кажется, что ты слишком близко? — напряжённо спросил я, сдвигаясь в сторону, чтобы вновь поймать чужую фигуру в фокус.       Может, Пастер опять собирался потрепать нервы Адаму, воспользовавшись мной?..       «Слишком просто», — возразил бы я себе. Хотя со мной этот трюк прокатывал на ура. И не раз.       — Ты собираешься пойти на ярмарку? — проигнорировал он мой вопрос, болтая ногой в воде, точно провинившийся в чём-то школьник.       И мои подозрения только усилились.       — Возможно, — пожал я плечами и вновь сдвинулся в сторону.       Алексис, перемещаясь параллельно, последовал за мной.       — Так да или нет? — настойчиво переспросил он. — Начало ярмарки выпадает на твой день рождения…       — Спасибо, а то я не догадался, — хмыкнув, я поднял взгляд и слегка прищурился из-за палящего солнца.       Пастер смотрел настороженно, будто в ожидании удара, и это мне не понравилось.       — Мы хотели пойти, но ещё не решили ничего конкретного — такой ответ тебя устроит?       Я вновь сдвинулся, тут же замерев соляным столбом: Адам, разместив руки по краям бортика, стоял и смотрел на нас. Я не мог видеть выражения его глаз, да и выражение лица лишь угадывалось издалека, однако то, что он смотрел именно сюда, было для меня очевидным.       — Вы собираетесь отмечать там? — задал очередной вопрос Алексис.       — Я вообще не хочу праздновать, — машинально возразил я. — А что? Тебе не с кем пойти на ярмарку?       — Ну знаешь, этот день, как новое начало, — развёл он руками, точно извиняясь, а потом, закусив губу, пожевал её, явно не решаясь что-то сказать.       Я вопросительно вскинул брови, и Пастер почти что по слогам повторил:       — Новое начало, понимаешь?       И что я должен был понимать в этом «новом начале»? Что он хочет переродиться в мой день рождения в паиньку? Или составить вторые обречённые на провал планы, типа новогодних, мол «записаться в зал, бросить курить, научиться играть в теннис»? Единственное, что я сейчас отчётливо понимал, — это то, насколько моё общение с драгоценным Алексисом нервировало Маре, а это равным образом действовало на нервы уже мне.       Адам неторопливо провёл ладонью по лицу, словно смахивая лишнюю влагу, а затем зарылся пальцами в волосы, зачёсывая их назад. Погрузившись по грудь в воду, он откинул голову на бортик, но взгляда, кажется, не отвёл. Это было чертовски странно, и я не находил в своём индивидуальном переводчике нужное толкование для подобного выражения лица.       — Какое ещё новое начало? — вздохнул я, когда Алексис вновь встал передо мной, нависая точно коршун.       Он беспокойно дёрнулся, переступив с ноги на ногу, а затем сжал переносицу и раздражённо произнёс:       — Какой же ты тугодум, Джонас.       — Ты никак не можешь разродиться, и это я тугодум? — в тон ответил я, выбираясь из воды, но оставаясь стоять на ступеньке. — Если ты хочешь пойти с нами на ярмарку — так и скажи. Жак и Ирен, конечно, будут не в восторге, но я смогу уговорить их сжалиться — считай это жестом доброй воли.       — Бля, ты действительно не понимаешь или прикидываешься дебилом?       Озадаченно моргнув, я смотрел, как он положил ладонь мне на грудь, поймав скатывающиеся капли воды. Рука переместилась выше, будто рисуя нечто непонятное вдоль ключиц и шеи, пока не коснулась подбородка. Он смотрел растерянно, будто впервые меня видел, и это оказалось ещё одним выражением лица, интерпретации которого не нашлось в моей ментальной библиотеке, что несколько озадачило.       — Ты такой красивый, — еле слышный шёпот отозвался толпами мурашек.        И мне вновь пришлось ловить его ладонь, чтобы отнять от своего лица.       — Что ты затеял?..       Не понимал я, чёрт побери, что творилось в этой платиновой головешке.       — Подозреваю, — рост не позволял Алексису заслонять мне вид, и неподвижная, но напряжённая фигура Адама чётко выделялась на фоне плитки, — нет, скорее, даже знаю, какими были эти твои дела, Алексис.       Серые глаза удивлённо распахнулись, а ладонь, стиснутая в моей руке, сжалась в кулак, будто он собирался всё отрицать.       — Скажи мне: ты садист? Ты наслаждался, мучая меня и заставляя смотреть, как флиртуешь с каждым прохожим, когда чуть ли не ценник клеил на свою задницу; наслаждался, потихоньку сводя меня с ума и заставляя ревновать даже к собственной тени. А теперь ты снова взял этот трюк в оборот? Зачем ты его мучаешь, скажи, м?..       Пастер как-то отрешённо посмотрел на меня, будто и сам задался этим вопросом.       Мои глаза помимо воли опять нашли Адама, однако не на прежнем месте — тот, оказалось, уже плыл в нашем направлении. Каждый гребок будто разрезал поверхность воды, каждый его выдох ощущался пожизненным приговором, каждая напрягающаяся мышца была шестерёнкой моей личной гильотины.       — Ты не понимаешь, — неожиданно заговорил Алексис и выдохнул. — Может, прозвучит избито, но, да, я признаю, что поступал не совсем правильно, и знаю, что ты не заслужил… такого обращения, поэтому хотел извиниться…       — И где же извинения? У тебя было столько шансов попросить прощения, но я до сих пор не услышал главного, — глухо заключил я, с какой-то фатальной обречённостью наблюдая за приближением Адама.       Казалось, я потерпевший крушение моряк, к которому стремительно подплывает голодная акула. Ладонь Пастера обожгла кожу, и я разжал пальцы, понимая, как двусмысленно мы опять смотримся вместе.       — Я хочу пойти с тобой на ярмарку, — упрямо заявил Алексис, а затем нахмурился и резко обернулся, проследив за моим взглядом.       — Я же уже сказал, что Жак с Ирен смирятся как-нибудь с твоим присутствием. Наверное. Если оно не будет очень уж утомительным. Хочешь — присоединяйся, — раздражённо отмахнулся я.       Конечно, у меня не было желания таскаться с ним весь вечер: моё терпение было не безграничным, а его присутствие подкидывало целый ворох неприятных мыслей, которые жалили похлеще ос. Но такой уж я добродушный (дурак).       Адам резко застыл неподалёку, скользнув ладонями по лицу и стряхнув воду. Расфокусированный взгляд нашёл нас за долю секунды и вонзился клинком прямо поперёк моей груди. Под этим давлением я чуть не оступился, свалившись воду, но Алексис стремительно схватил меня за руку, дёрнув на себя, и недавняя растерянность сменилась гневом, когда тот буквально зашипел:       — Прекрати пялиться! Это можно неправильно понять, Джонас!       Сморгнув наваждение, я злостно выдернул руку из тисков, ощущая, как сам завожусь.       — А что, собственнические замашки проснулись? Неприятно испытывать это на своей шкуре? — еле слышно пробормотал я, криво усмехнувшись, но очередной колкости из уст Алексиса уже не услышал, так как Адам обратился ко мне, неспешно приближаясь:       — Сеньор Гардор, — с наигранной любезностью протянул тот, однако в тоне тщательно завуалированная, но всё-таки просачивалась злость, — надеюсь, у вас найдётся немного времени для посещения моего кабинета и обсуждения вашего экзамена.       — Что там ещё обсуждать? — почти что с отчаянием проблеял я.       — Я неправильно выразился, — осклабился он. — Для выявления допущенных вами ошибок, чтобы вы их больше не повторяли.       Каждое слово несло двойной смысл. Ведь я совершил ошибку тогда, около бассейна, и не должен был её повторять. Даже извинился за это, а после наступил на те же грабли.       — В четыре часа, — заключил Адам и, развернувшись, поплыл обратно.       Алексис озадаченно смотрел ему вслед, точно поражённый тем, что ему не досталось недовольства; я же вновь усмехнулся, отлично понимая, что мне, скорее всего, достанется за нас обоих. Ведь я всего лишь какой-то там студент, своего рода садовник, на которого обратила внимание хозяйка. Так кого же легче отчитать, а затем и вовсе убрать с пути во избежание искушения?       Разумеется, меня.       — Джонас? — голос был полон изумления, но на страдания Алексиса от недостатка внимания мне было насрать.       Я хотел уже покончить с этой неразберихой, и сегодняшний разговор с Маре определённо будет той самой точкой. Моей точкой.       — Мне пора, — покачнулся я и добавил: — Похоже, экзамен я написал просто ужасно.       Пастер не стал меня догонять; не стал ничего говорить, возможно, тоже осознав, что меня ожидает не милая беседа, а грёбаный разнос по всем пунктам. И опять же по его вине.       Час от часу не легче.       И что он ко мне пристал?