Дело Шелти, или Прах святого и плоть ученика

Посвящается семье Н,

с глубочайшими сожалениями,

Моему адвокату, поскольку я нарушил соглашение и не явился в суд, и Грегори — поскольку не смог остаться и страдаю от жгучего желания повиниться.

Часть I. Посвящение

Мое имя Бенджамин Коулсон. Я пишу это восемнадцатого сентября, тысяча восемьсот восьмидесятого года. Ровно десять лет назад в эту дату я покинул Великобританию, не сообщив, куда направляюсь, ни одному из своих знакомых, за исключением адвоката, Джорджа Гордона Н, который консультировал меня, как свидетеля по одному нераскрытому делу. Мой отец до сего времени не знавший о моем истинном месте нахождения, скончался два месяца назад от продолжительной болезни, которую, как я и предрекал, он заработал, трудясь на химическом производстве. Все эти годы я поддерживал редкую переписку с отцом, но в подробности моей ситуации его, разумеется, не посвящал. Наш старик умер в неведении, все же оставшись, как я до недавнего времени предполагал, разочарованным во мне, как в своем преемнике. Завещание отца начиналось так: миссис О’Хара (то есть моя младшая сестра, Алиса) и ее семья наследуют половину стартового капитала, вложенного в трастовый фонд. Совместно с наследством от нашей матери эта сумма составляла четыре с половиной тысячи фунтов в пересчете на сегодняшний день. Кроме этого сестра наследовала еще много чего: например, загородную усадьбу. И далее шла подробная опись имущества. Я читал, и уже дойдя до последнего абзаца, никак не ожидал увидеть упоминание своего имени. Отец оставил мне восемь тысяч фунтов, и вся эта сумма лежала все в том же трастовом фонде. Мне предстояло лично явиться за деньгами, а значит — вернуться в Лондон. Пусть и ненадолго, но эта необходимость заставила меня испытать столь сильное волнение, что я взялся раздумывать: насколько эти деньги в действительности мне необходимы? Я пришел к выводу, что лишними они, конечно, не будут. И тогда принялся изобретать меры, которые обезопасили бы меня от того, чтобы быть узнанным, едва я сойду с корабля на родную землю. Из Копенгагена в Лондон я ехал на старом циркулирующем пароме под чужим именем. Фальшивые документы беспокоили меня, потому самому привычному и безопасному маршруту через континент и Ла-Манш я предпочел переправу по Северному морю на промышленном судне. Путь до Лондона занял у меня двое суток. Сбор документов в архиве и получение денег на мое настоящее имя — процесс длительный, но и он прошел гладко. Впереди меня ждала обратная дорога. Я поторопился на первое же судно, которое отправлялось к берегам Датского королевства. Спешка и эта неосмотрительность погубили меня. Неисправность парового двигателя вынудила нас совершить стоянку в холодных северных водах. Три дня мы ждали подмоги, после чего весь экипаж пересадили на другое, датское судно, идущее нам навстречу. Я вновь оказался в Лондоне, и вскоре выяснилось, что мой ослабленный организм не выдержал эти пять дней в пути. Я поступил в госпиталь, где две недели лечил острую двухстороннюю пневмонию. В больнице я вновь оказался под чужим именем, ведь туда меня отвезли прямо из порта. Историю с поломкой двигателя кратко осветили в утренних газетах, и, прочитав эти сухие публицистические заметки без имен и комментариев экипажа, я уже было решил, что это непредвиденное происшествие никак мне не навредит. Я думал закончить лечение и вернуться в Данию надежным и безопасным маршрутом. Но в один из дней медсестра поставила меня в известность, что недавно в госпиталь заявился некто, представившийся работником архива. Этот некто интересовался моим состоянием и спрашивал мое имя. Услышав то, что было написано в фальшивых документах, некто призадумался, помедлил и, наконец, уточнил: не имеется ли сведений о поступлении в больницу человека по имени Бенджамин Коулсон.

***

Я все еще в Лондоне. Снимаю квартиру и жду неизвестно чего, пока не наступит дата моего отправления через Ла-Манш. Мысли о том, что кто-то справлялся о моем нахождении в госпитале… О том, что кто-то отследил мое настоящее имя на территории Британии спустя столько лет… Я бегу. Сбегаю, и сам этот факт поставит меня в самое невыгодное положение, если полиция с чего-то вдруг решила возобновить дело Шелти Уильямса. Я был свидетелем. Я же буду единственным, насколько мне известно сейчас, ответчиком, если все так, как мне кажется.

***

Я вел себя непростительно. Последние годы я все сильнее скучаю по нашей дружбе. Прости, если поставил тебя в тупик своим последним письмом. Вина перед тобой и перед многими истерзала меня. Совесть неумолима. И хотя я живу, вернее, по-прежнему терпеливо веду бытие порядочного светского человека, глубоко в сердце вина и тоска по прошлому поочередно терзают мои жилы. Я не хочу писать такие письма, но иначе не могу избавиться от невыносимого внутреннего страдания. Я вернулся бы в Лондон. Вернулся бы к старой жизни, будь моя воля. Это значит, что десять лет ссылки в Копенгаген не сделали меня лучше. Напротив — я стал остервенелым, и, вспоминая прошлое, смакую омерзительные подробности, принесшие мне тогда счастье, затем — беду. Не думаю, что ты захотел бы увидеть меня снова. Ты бы узнал во мне человека той породы, которую, как мне помнится, ты презираешь. Я жажду встречи с тобой, но ты бы плюнул мне в лицо. Ты имел бы на это право, я бы даже не оскорбился. Единственное, о чем бы я тебя попросил, — не ругай меня. Осуждать меня сейчас — жестоко. Возможно я болен. Тяжело болен душевно, и все это началось очень давно. Так давно, как я себя помню. Если меня найдут, будет правильнее поместить меня в лечебницу, а не в тюрьму. И там, и на каторге мало пользы от таких, как я. То омерзительное и аморальное, что есть во мне по сей день, поселилось в моей душе, когда я еще был школяром. Вероятно, в Италии, во Флоренции. Мне было пятнадцать, и эта древняя континентальная зараза отравила уязвимый разум. Казалось, все начиналось невинно, почти смешно. И самое смешное — началось это с божьей обители. С юношеской семинарии.