Дело Шелти, или Прах святого и плоть ученика

У меня не было его адреса, но я вспомнил, как в день нашего знакомства он обмолвился, что живет неподалеку от церкви близ клуба. Больше ничего. Ни номера дома, ни имени домовладельца. Но была эта значимая зацепка — церковь святой Бригитты. Днем я отправился к ней. Утренний туман уже рассеялся, но воздух оставался сыроватым, насыщенным запахами угля и мокрой брусчатки. Я шагал через шумные улицы, сворачивал в узкие переулки, где стены домов почти смыкались фасадами. Здесь, ближе к бедным кварталам, город смотрелся угрюмее: серые здания, заляпанные грязью окна, запах гниющего дерева. Церковь Святой Бригитты вскоре выросла передо мной — ветхая, с облупившимися сводами и покосившимся крестом на шпиле. Ее облик вызывал скорее жалость, чем благоговение. Я остановился на мгновение, оглядываясь, а затем начал расспрашивать местных. — Уильямсы? — переспросила старуха с корзиной овощей. — Много знаю таких. А Шелти не знаю. Мальчишка в заляпанной куртке только пожал плечами, прежде чем убежать по своим делам. В конце концов мне повезло наткнуться на лавочника, который разгружал здесь телегу с ящиками. Это был коренастый мужчина с суровым лицом, но он оказался более словоохотливым: — Адреса не знаю, милсдарь, — сказал он, протирая руки о грязный фартук. — Но мать этого семейства сидит прямо тут, на паперти. Попрошайничает что ли. Я поблагодарил его и направился туда. И действительно, там у Господнего дома, на грубом каменном выступе под дверьми, сидела женщина в балахоне. Ее лицо скрывал капюшон, но я заметил худые руки, которые крепко сжимали жестяную миску. Она не говорила, лишь тихо смотрела на прохожих, ожидая, что кто-то бросит ей монету. Мой взгляд был прикован к ней, когда дверь церкви распахнулась. На пороге появился пастор. Это был высокий разгневанный мужчина. Он вышел на паперть и ткнул скрюченным пальцем в сторону женщины. — Сколько раз я говорил тебе, чтобы убиралась отсюда?! — громко выкрикнул он. — Это не твоя постоялая лавка! Женщина подняла голову, и я заметил блеск ее глаз из-под капюшона. Она, видимо, была готова к наступлению. — Да провались ты! — выплюнула она. — Сама провались! Между ними завязалась громкая перепалка. Женщина не сдвигалась с места, будто каменная горгулия, пока пастор не схватил ее за шиворот. Прохожие из числа местных не обращали на это внимания. Двоица долго и ожесточенно бранилась. — Пошла прочь отсюда, страшная ведьма! — прогремел пастор, толкая мать Шелти вниз, с паперти. — Пусть твои демоны кормят и поят тебя жертвенной кровью! Проваливай, тварь пропащая! Женщина запнулась об собственный балахон. Она повалилась ничком. Миска с монетами вылетела из ее рук, и скудные пожертвования рассыпались по земле. Я подбежал к ней, помог подняться. В нос мне ударил резкий лекарственный запах. Женщина грубо отняла у меня свою руку. Не дожидаясь, пока я помогу ей собрать монеты, она, хромая, направилась к пустой скамье. А пастор исчез. Двери церкви захлопнулись. Я подбирал с земли пенни одну за одной и все думал: неужели это действительно она? Мать Шелти Уильямса? Скрюченная, больная ведьма? Она сидела недвижима, пряталась под балахоном. Я подошел к ней и протянул осторожно миску с монетами. — Мэм, Вы целы? С Вами все хорошо? Она приняла миску из моих рук. Ее ладони… На мне были очки, и я увидел, что тощие, длиннопалые, мозолистые ладони разорваны. Все руки ее до самых локтей оказались разорваны. Перерыты чудовищными вздутыми шрамами, как если бы она просунула их в мясорубку. — Что у Вас стряслось? — спросил я ее, и голос мой сел. — Не упокоится его душа, — пробормотала женщина. — Ублюдок гонит Смерть, значит обречен будет страдать, пока черви проедают его гниющее мясо. Она обратила ко мне свой взгляд. Под черным балахоном скрывалась старуха. Безобразная пожелтевшая старуха с ровными белыми зубами и молодыми зелеными глазами. — Простите, — выдохнул я. — Вы… случайно не знаете Шелти Уильямса? — Я — его мать, милостивый юноша. Она натянула на лоб капюшон. — Я ищу его, мэм. Видите ли, он приходил ко мне за помощью. Ваш сын тяжело работает, я обещал дать ему денег, но он так и не пришел ко мне за ними… Я выдумывал находу. Сам не знаю, почему не позаботился о том, чтобы подготовить складную ложь. — Ты даешь ему деньги? — просипела женщина. — Я… — Ты не ври. Голос мне изменял. В голове делалось пусто. Голос старухи — или не старухи? — шуршал в ушах, как назойливое насекомое. — Ты, содомская крыса, сношаешь моего младшего сына, — сказала она, указав пальцем мне в грудь. Я опешил и обомлел. Не нашелся с ответом. Ее слова пронзили меня, как гром, но они не звучали злобно. — О чем Вы говорите, мэм? — Не отнекивайся, — пригрозила она. — Оправдывайся сам перед собой, а других дурить не моги. Не скроешь. Разум мой затуманился. Сердце дрожало в груди, посылая сигналы бежать. Бежать отсюда подальше. Или сказать что-нибудь? Что ей сказать на это? — Я… Мне нечего скрывать, мэм. — Ладно, закрой свой рот. — Она взмахнула изрезаной рукой перед моим лицом. — Если мой младший сын того хочет, пусть будет. Ты ищещь его? Иди в церковь. Он там, внутри. — Что он там делает? Вопрос звучал глупо. — Он спит там. Спасается. Подольше бы ему там побыть. — Она посмотрела на меня с равнодушием, но потом ее губы тронула едва заметная усмешка. — Кто хочет слишком многого от Шелти, обычно сам теряет больше, а? Так не думаешь? Ее загадочные слова окончательно меня смутили, и я, быстро поблагодарив ее, поспешил уйти. Церковь Святой Бригитты встретила меня тишиной и слабым запахом талого воска. Двери скрипнули за моей спиной, и я остановился, позволяя глазам привыкнуть к полумраку. Внутри не было никого, только ряды пустых скамей. Даже пастор куда-то запропастился. Я медленно пошел вдоль рядов, оглядываясь по сторонам. — Шелти? — позвал я негромко, но отвечало мне одно эхо. Может, его здесь и нет? Может, я опоздал. Или его мать — сумасшедшая? Если это все-таки его мать… Я двинулся к алтарю, держа в уме мысль прочесть какую-нибудь короткую молитву — больше, чтобы успокоить себя, чем по какой-то иной причине. И тут, почти в самом конце одного из рядов, я заметил его. Шелти лежал на лавке, свернувшись, как щенок. Его лицо было обращено к спинке скамьи, голова покоилась на согнутой руке. При одном взгляде на его одежду — мятое пальто, грязная рубашка — сердце сжималось. Я подошел ближе и тихо позвал: — Шелти. Он не ответил, лишь слегка шевельнулся, услышав мой жалостливый выдох сквозь сон. Я опустился на лавку рядом с ним, чтобы взглянуть на его лицо, и отшатнулся. Разбитые губы, синяк у виска черным пятном наплывает на глаз. На шее — грубые отметины от пальцев. — Боже мой, — прошептал я, не осмеливаясь дотронуться до него. Шелти вздрогнул, расслышав мой голос. Его веки разомкнулись, но взор был затуманенным, будто он не до конца осознавал, где находится. Когда его взгляд остановился на мне, выражение лица стало почти враждебным. — Вы... — хрипло начал он, садясь на лавке и обхватывая себя руками. — Бенджамин! Что Вы здесь делаете? — Я искал тебя, — ответил я спокойно, стараясь говорить тише. — Ты пропал. — Пропал, — повторил он с горькой усмешкой. — Как Вы нашли меня, черт возьми?! — Ты говорил про церковь возле дома. Твоя... мать указала мне, что ты будешь здесь. Шелти нахмурился, словно поступок его матери — омерзительное предательство. Он отвернулся, потер лицо ладонями, затем прикрыл заплывший глаз рукой, точно хотел спрятаться. — Вам незачем было приходить, — пробормотал он. — Шелти… Скажи мне, что случилось? Кто сделал это с тобой? Он долго молчал. Наконец, выдохнул и сказал: — Брат и отец. — Его голос прозвучал устало, но смиренно, хотя эти слова будто ножом проходились по груди. — Вот, почему ты спасаешься в церкви? — спросил я, понимая, что ответ мне уже ясен. — Потому что дома меня добьют, — бросил он. В его лице читалась смесь горя и вызова. — Они не оставят меня в покое. Все, что я наблюдал, походило на сон. На какой-то кошмарный сон, и кому расскажи — не поверят. — Так где же ты будешь прятаться? — Здесь. — Это невозможно. — Почему? Днем я работаю, вечером возвращаюсь. Думаете, мне это впервой? — А если я дам тебе денег? — предложил я. Прямо сейчас у меня в кошельке должно бы найтись достаточно, чтобы Шелти мог снять себе комнату в гостевом доме. — Возьми, и я отведу тебя в другой район. — Зачем это, Бенджамин? — Хотя бы затем, чтобы твои брат и отец не нашли тебя тут. Говоришь, не впервой? Так они знают, как до тебя добраться. Я помог Шелти подняться с лавки. Его тело было вялым, и каждая попытка встать давалась с трудом. Он опирался на меня, но его взгляд все еще был острым и настороженным, словно он ожидал, что я оставлю его на полпути. — Так это правда твоя мать была здесь? — спросил я, когда мы вышли на паперть. Женщины в балахоне поблизости не оказалось. Шелти не ответил сразу. Он обвел взглядом туманный двор и церковную площадь, а затем, тяжело вздохнув, кивнул. — Она всегда меня спасает, — сказал он тихо, и в его голосе не было ни гордости, ни отчаяния, лишь усталость. На улице я остановил кэб. Хотелось. Чтобы в дороге Шелти еще немного поспал, он он сидел напротив меня, не смыкая глаз, потеряв всякую стойкость. Его взгляд все еще горел каким-то внутренним светом, который не исчезал, несмотря ни на что. — Что не так с твоей матерью? — поинтересовался я. Голос после встречи с ней все еще звучал несколько глухо. — А что с ней? — недопонял Шелти, внимательно разглядывая меня. — Сколько ей лет? Вот, что я прежде всего хочу прояснить. — Тридцать семь. — Быть такого не может! — Как есть. — Шелти замолк, слизывая запекшуюся на губе кровь. Я подал ему носовой платок. Он сердечно подлагодарил меня и добавил: — Моя мать — измученная женщина. Она не чувствует боли, не устает. Она выросла на ферме. Много и тяжело работала с ранних лет. Ублюдок, которого я называю отцом, жил с ней по соседству. Он надругался над ней. Его под угрозой убийством заставили позвать ее замуж. Родился мой старший брат, Адам. Мать ненавидит и отца, и его. — А тебя она, видно, любит. Ты ведь даже рассказал ей о нас? О том, где пропадаешь по вечерам. — Я ничего не рассказывал. — Шелти облокотился на стекло, держась за лоб. У него болела голова. — Это мой брат шпионил за мной. Я его заметил в тот день, но было поздно. Он все выболтал родителям. Отец думал меня задушить. Мать вмешалась. Я подумал немного над всей этой историей. Детали сопоставлялись. Мне стало грустно за Шелти. — Адам — твой полнородный брат? — Да. — При том твоя мать ненавидит его, но все-таки любит тебя? — Верно. — Почему? — А Вам на это не наплевать? — огрызнулся Шелти с надрывом. Я замялся: — Твоя мать произвела на меня сильное впечатление, вот я и спрашиваю. — Я рассказал все, что Вам можно знать. Остальное — ее дело. — Ей нужна помощь, — настаивал я, — еще больше, чем тебе, Шелти. Эти раны у нее на руках… Она нанесла их себе сама? Он раздраженно закатил глаза и кивнул. — Она хочет умереть? — продолжал расспрашивать я. И на этом вопросе Шелти вдруг заулыбался. Улыбка превратилась в усмешку, а усмешка — в смех. Ему даже пришлось вытирать со рта свежую кровь. — Смерть нужно заслужить, знаете ли. Нужно подготовиться к ней, приблизиться, насколько возможно. Нельзя отвергать ее, бояться ее и обижать тех, кто с ней на короткой ноге, понимаете? — разъяснял он с умудренным видом. — Вы должны понимать Смерть, чтобы встретить ее в покое и после нее обрести покой. Я внутренне холодел, слушая эти его слова. — Предпочитаю не думать о смерти, покуда я жив. — Это недальновидно. — Шелти вернул мне платок. — И как же твоя мать познает смерть? Пускает себе кровь? — Да. Очень много. Она столько раз оказывалась на грани, что не испытает ни капли страха, когда пробьет ее час. Смерть — ее старый знакомый. Проезжая по узким переулкам, мы наконец оказались в другом районе — тихом, мрачном настолько, что свет фонарей оставался мерцать здесь сквозь смог даже средь бела дня. Я надеялся, что тут Шелти будет в безопасности. В этой части города всегда было как-то пугающе спокойно. Когда карета остановилась перед одним из домов, я открыл дверь. Шелти, несмотря на слабость, вышел первым, слегка прихрамывая. — Здесь останешься, — сказал я, когда мы перешли через порог гостевого дома. — И все с тобой будет в порядке. Он посмотрел на меня с таким выражением, которое было трудно прочитать, но я заметил, как его плечи немного расслабились. Все же он дал себе обещание доверять мне. Я оплатил комнату на три недели вперед. Шелти выбрал ту, что стоила дешево и находилась на самом верхнем, мансардном этаже здания. Это был маленький уютный уголок с невысоким потолком и деревянными балками, покрытыми паутиной времени. Мебели было мало, самое необходимое — деревянная кровать с изголовьем, прикрытая старым, но чистым покрывалом. У окна стоял стол с маленьким зеркалом в раме, а рядом — несколько стульев, один из которых я поставил рядом с кроватью. Я стелил для Шелти постель, пока он разглядывал свое лицо в зеркало. — В таком виде не покажешься на людях, — сетовал он. — Ничего страшного. В нашем месте тебя любым будут рады видеть, — подбадривал его я. — Уж кто-кто, а мы знаем, что в жизни бывает всякое. И хорошего мало. Шелти встал у окна и долго смотрел на улицу, будто в поисках чего-то, что могло бы вернуть его в реальность. Я стоял рядом, наблюдая за ним, и вдруг он повернулся ко мне, словно что-то обдумав. — Останьтесь, — сказал он тихо, его голос был словно шепот, который мог бы легко раствориться в воздухе. — Останьнесь со мной до вечера. Пожалуйста. Я не мог отказать ему. Шелти был уязвим, как никогда. — Конечно, — ответил я, и он поблагодарил меня, опуская голову. День тянулся тихо, как будто время застыло в этих четырех ветхих стенах. Шелти, хотя и оставался задумчивым, больше не был таким ошалевшим и беспокойным. Мы сидели рядом, но каждый из нас погружался в свои мысли, редко нарушая тишину. Я выходил, чтобы раздобыть нам посуды, еды и питья. Предложенную мной чашку чая Шелти принял без слов. Невоспитанный грязный мальчишка. Он сидел на кровати, ссутулившись, подперев голову рукой. Иногда его взгляд, устремленный в окно, терялся где-то в бесконечном туманном горизонте. — Ты не хочешь разговаривать? — спросил я, нарушив молчание, которое затянулось. Шелти не ответил сразу. Вместо этого он опустился на кровать, потянулся, хрустнул пальцами и затекшей шеей. Он не знал, что говорить, и, возможно, я не был готов услышать все, что он мог бы рассказать. — Мне не нужно, чтобы Вы жалели меня, — вымолвил он наконец. — Но я все думаю, что моя жизнь это какая-то глупая шутка. — Что ты имеешь в виду? — улыбнулся я. Лицо у Шелти было спокойное, почти умиротворенное. Он разглядывал потолок. — У меня нет никого. Совсем никого. Кроме матери. Но и она относится ко мне не как к сыну. Я для нее что-то вроде… духа? — Твоя мать сумасшедшая сектантка, Шелти, уж прости, — сказал я. — Пусть так, как Вы говорите. Я не спорю. — Он закрыл глаза руками, как делают, чтобы унять мигрень. — Все хуже и хуже с каждым днем. Для всех я посмешище и недобрый пример. Когда все это закончится, я буду рад, а пока… — Я понимаю тебя, Шелти. — Произнеся это, я услышал в собственных словах больше правды, чем ожидал. — Быть для всех чужим, слушать шепот за спиной, ловить взгляды, полные презрения… В твои годы, — начал я, глядя в сторону, чтобы не встречаться с его глазами, — я был тем, на кого все указывали пальцем. Не потому, что я был слаб или глуп, а потому, что я отвергал их ожидания, их правила. А они, в ответ, отвергали меня. — И что Вы сделали? — спросил Шелти хрипло. — Я был упрям, — ответил я с улыбкой. — Прямолинеен до боли в зубах. Мне повезло. У меня были деньги. Я знался с нужными людьми. Куда меня это привело — до сих пор не скажу. Впереди еще много перемен, неудач и побед. Как и у тебя, Шелти. Я сделал паузу, вспоминая ушедшие годы. — Были дни, когда мне казалось, что весь мир против меня. Я ненавидел каждого, кто смотрел на меня свысока, кто шептался обо мне. Но больше всего я ненавидел самого себя за то, что эти взгляды и слова меня ранили. Шелти медленно убрал руки от лица, его глаза смотрели прямо на меня. Я мерно помешивал в кружке остатки чая. — И пришлось принять это, — сказал я, не пытаясь смягчить правду. — Принять, что я могу быть слабым, злым, лживым, мстительным. Это делает меня хуже? Уж точно не хуже любого другого, кто имеет все те же неприглядные качества, но не признает их в себе. Я учусь с этим жить. А ты, Шелти… Я наклонился к нему, ловя его глубокое, теплое дыхание. — Ты не посмешище, Шелти. И ты не пример для людей — добрый или дурной. Твоя история здесь не кончается. — Все равно мне тяжело, — произнес он и подался ко мне ровно в тот миг, когда я отпрянул. — Да, тяжело, — согласился я. — Но ты никогда не будешь один. К вечеру мы не сделали ничего особенного, но атмосфера в комнате изменилась. Свет в окне стал закатным, оранжевым, а на стекле заискрилась роса. Мы вдвоем сидели на кровати, и я не спешил уходить, бросать Шелти здесь в одиночестве. Я читал ему книгу. Маленькое карманное издание, которое всегда носил с собой на случай долгой поездки. Книга Шелти не увлекла, но ему нравилось меня слушать. Ночь надвигалась на город, а у нас не было даже свечей. Шелти сонно закрывал глаза, и мне надлежало оставить его отдыхать, идти домой. Но как мы пригрелись друг к другу… Шелти лежал почти неподвижно, лицом к стене. Я устроился рядом, обнимая его со спины. Его неровное дыхание с каждой минутой становилось все тише, будто он пытался успокоиться, но в нем все еще бушевал неуемный внутренний шторм. Слабый свет фонаря за окном заставлял тени от балок мягко ложиться на потолок. Комната была наполнена звуками ночи: потрескивание брусчатки под копытами лошадей, редкие разговоры прохожих, свист ветра под кровлей дома. Все это создавало иллюзию покоя, но я знал, что это — обман. Когда я уже начинал проваливаться в сон, едва различимый звук — тихий всхлип — привлек мое внимание. Я слегка повевелился, но Шелти остался неподвижным. Не хотел выдать себя. Я не стал говорить или спрашивать. Его печаль была хрупкой, словно тонкий осенний лед, и любое вмешательство могло бы пробить ее, превратить в сочащуюся грязью топь, из которой тяжело будет его вытащить. Я просто крепче обнял Шелти, позволив своему дыханию стать ровным и спокойным, надеясь, что он почувствует мою молчаливую поддержку. Он не знал, что я чувствую его дрожь, что я слышу каждую его слезу, падающую на подушку. Я не хотел лишать его этой возможности — выговориться без слов, дать волю тому, что накопилось внутри. Иногда слова только мешают. Поэтому я оставался тихим, позволяя его слезам течь так долго, как ему это было нужно. Мои объятия сообщали ему все, что я мог сказать, и постепенно его рыдания утихли. Шелти уснул, и, слушая его спокойное дыхание, я последовал за ним в забытие.