Сердце дракона

Великий собор Фирнгарда пылал отблесками тысяч свечей, их свет дрожал на позолоте фресок и дорогих гобеленах. Воздух был густым и сладким от аромата цветов и дорогих духов. Казалось, всё королевское семейство и вся знать съехались на это празднество. Звенели кубки, лилось рекой вино, громогласный смех и оживленные беседы гулом стояли под сводами. Со стороны могло показаться, что это самая радостная свадьба сезона. Но для Корвуса этот шум был лишь оглушительным фоном для его внутренней бури. Он стоял у алтаря, застывший, как изваяние, в своем парадном черном дублете, оттенявшем пепельную кожу. Его когти были стиснуты так, что могли бы прочертить борозды в твердом дубе скамьи. Адское пламя в его глазах горело ровно и холодно, но внутри все пылало. Он ненавидел этот фарс, эту показную радость, эту толпу, которая смотрела на него с любопытством, смешанным со страхом. И вот музыка смолкла, и толпа затихла, расступаясь. И он увидел ее. Селина. Он видел ее раньше, несколько раз, во дворцовом саду. Мельком, издалека. Она всегда напоминала ему солнечный зайчик - быстрая, изящная, с сияющей улыбкой, которая, казалось, озаряла все вокруг. Он видел, как она смеясь разговаривала с фрейлинами, как ласково поправляла цветок в волосах у служанки, как нежно обнимала своего кузена. Она была воплощением всего теплого, светлого и живого, чего он был лишен. И втайне, в самых потаенных уголках своей души, он смотрел на нее с тем болезненным, несбыточным интересом, с каким ночь смотрит на утреннюю звезду. Теперь она шла к нему по длинной алой дорожке. Ее свадебное платье было шедевром портновского искусства, усыпанным жемчугом, но оно висело на ней, как саван. Лицо, обычно столь оживленное, было бледным и неподвижным, будто вырезанным из мрамора. Глаза, некогда ясные и добрые, были пусты. В них не было ни страха, ни ненависти - лишь ледяная, бездонная покорность. От той девушки, что резвилась в саду, не осталось и следа. Ее убили. И он был тем, в чьи руки отдавали ее бездыханное тело. Виноват. Это слово ударило его с силой кузнечного молота. Это он, своим существованием, своим проклятым долгом, своим статусом чудовища, сделал это с ней. Он погасил ее солнце. Он украл ее смех. Горечь поднялась у него в горле, такая едкая, что он едва не задохнулся. Обряд прошел как в тумане. Голос священника был далеким гулом. Корвус механически произносил нужные слова, его пылающий взгляд был прикован к ее лицу, ища хоть искру жизни, но находя лишь лед. - …и скрепите свой союз знаком любви и верности, — прозвучали слова. Корвус медленно, почти неловко, наклонился. Он боялся прикоснуться к ней, боялся осквернить ее своим дыханием. Его губы, холодные, едва коснулись ее щеки. Она не дрогнула, не отвела взгляд. Ее кожа была прохладной, как у фарфоровой куклы. В этом прикосновении не было ничего, кроме смерти — смерти ее мечты и его последней надежды на что-то человеческое. Потом был танец. Первый танец молодых. Его огромная, неуклюжая рука с когтями едва касалась ее талии, будто боясь оставить ожог. Ее пальчики лежали на его ладони легкими, безжизненными перышками. Они кружились под торжественную мелодию, и он чувствовал, как сотни глаз следят за ними — за диковинной парой: чудовищем и его прекрасной, безмолвной жертвой. Она не смотрела на него, ее взгляд был направлен куда-то в пространство за его плечом. Она была здесь, но ее не было. Пир был пышным и шумным. Длинные столы ломились от яств, вино лилось рекой. Корвус сидел во главе стола рядом с ней, отрезанный от всех стеной собственного отчаяния. Он пил. Пило много, один за другим опустошая тяжелые серебряные кубки. Но драксосы почти не пьянели; яд алкоголя сгорал в их крови так же быстро, как и все остальное. Опьянение не приходило, не принося забвения, лишь обостряя все чувства, делая каждую деталь этой пытки еще более невыносимой. А она, Селина, сидела рядом, прямая и недвижимая. Ее тарелка оставалась нетронутой. Ее бокал с вином был полон. Она не прикасалась ни к чему, будто даже пища, предложенная на этом пиру, была частью ритуала жертвоприношения, которого она не желала принимать. Она была призраком на своем собственном празднике, живым упреком для каждого, кто осмеливался слишком громко смеяться. И Корвус пил, глядя в ее пустое, прекрасное лицо, и с каждым глотком вина ненависть к себе в его сердце разгоралась все ярче, питаемая тем самым алым пламенем, что горело в его глазах - пламенем, которое не могло согреть ни его, ни ее. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ: ТЕНИ И МОЛЧАНИЕ Пир достиг своего апогея. Воздух дрожал от гомона, запаха жареного мяса и хмельного угара. Шуты и скоморохи, разгоряченные вином и всеобщим весельем, старались вовсю. Один из них, усатый детина в пестрых лохмотьях, выделывая коленце перед столом новобрачных, вдруг обратился к Селине с развязной ухмылкой, которую, видимо, считал очаровательной. — А что же наша прелестная леди такая тихая? — просипел он, подмигивая пьяным гостям. — Иль муженек-то уже лапой своей драконьей сердце девичье вынул, да на закусь припас? Не томи, молви, как он тебя… охладил? Смешки, доносившиеся из толпы, замерли, сменившись напряженной тишиной. Селина лишь побледнела еще больше, опустив глаза в свою нетронутую тарелку, и от этого безмолвного страха в груди Корвуса что-то оборвалось. Он двинулся не вставая. Просто повернул голову, и его пылающий взгляд упал на скомороха. В зале стало так тихо, что слышно было, как потрескивают факелы. — Твой язык, — голос Корвуса прорвал тишину, низкий и безразличный, как скрежет камня, — похож на болотную тину. Он оскверняет воздух, которым дышит моя жена. Он не повысил тона, не сжал кулаков. Но алое сияние его глаз вспыхнуло так ярко, что шут отшатнулся, будто от удара кнута. Скоморох побледнел, забормотал что-то невнятное и, спотыкаясь, растворился в толпе. Больше к их столу в этот вечер никто не подходил. Корвус снова уставился в свой кубок. «Моя жена». Слова прозвучали чуждо и тяжело. Но это была правда. Волею или неволей, но она теперь была его. Его ответственность. Его крест. И он только что впервые вступился за нее, как подобает мужу. От этого осознания внутри стало еще горше. ___________ Пир, наконец, выдохся. Последние пьяные гости покинули зал, и тяжелая тишина опустилась на замок, ставший для Селины золотой клеткой. Горничная, дрожащая как осиновый лист, проводила их до дверей покоев лорда Корвуса и, бросив на Селину полный жалости и ужаса взгляд, стремглав умчалась прочь. Дверь закрылась с глухим стуком, окончательно отрезав ее от прошлой жизни. Они остались одни. Комната была огромной, аскетичной и холодной. Камин пылал в дальнем конце, отбрасывая на каменные стены тревожные тени, которые казались живее их обоих. Селина стояла, не двигаясь, у порога, чувствуя, как каждое сердцебиение отдается в висках громким, невыносимым стуком. Она знала, что должна произойти. Традиция, долг, указ короля... Ее тело более не принадлежало ей. Оно стало валютой, которой расплатился ее род. Слезы давно высохли, оставив после себя лишь ледяное, безвольное оцепенение. Механически, словно во сне, она подняла дрожащие руки к застежкам своего роскошного свадебного платья. Тяжелая ткань, расшитая жемчугом, вдруг показалась ей саваном. Ее пальцы скользили по сложным застежкам, не в силах разомкнуть ни одной. Корвус стоял у камина, косясь на ее отражение в полированном доспехе, висевшем на стене. Он видел ее бледное, застывшее лицо, ее беспомощные попытки справиться с нарядом. И каждый ее сдержанный вздох был для него ударом хлыста. Он был ее палачом, растлившим ее светлый мир одним лишь своим существованием. Внезапно она, кажется, нашла первую застежку. Плечи ее вздрогнули, и она, сжав зубы, резко дернула за нее. Это был жест отчаяния, готовности поскорее покончить с неизбежным. - Довольно. Его голос прозвучал в тишине не громко, но с такой повелительной силой, что Селина замерла на месте, руки застыли в воздухе. Корвус медленно повернулся. Адский свет его глаз в полумраке был единственным свидетельством бушующей внутри него бури. Он подошел к массивному сундуду, откинул крышку и достал сложенное в аккуратный квадрат грубое шерстяное одеяло и одну подушку. - Традиции этого мира для меня ничего не значат, - произнес он, не глядя на нее, и голос его был низким и сдавленным. - Ты будешь спать на кровати. Я останусь здесь. Он отнес свою незамысловатую постель к камину и бросил ее на медвежью шкуру, лежавшую на каменном полу. Селина не двигалась, не в силах осмыслить происходящее. Она смотрела на его спину, на пепельную кожу, на которую ложились отсветы пламени. - Но... приказ короля... наследник... - едва слышно прошептала она, и в ее голосе прозвучала не надежда, а лишь полная растерянность. Корвус резко обернулся, и его горящий взгляд на мгновение встретился с ее испуганным. - Я не животное, чтобы покрывать самку по указке свыше, - его слова прозвучали с безжалостной, почти звериной прямотой. - А ты не скот, которого привели на убой. Ложись. Спи. Он повернулся к ней спиной, демонстративно снимая парадный дублет и оставаясь в простой темной рубахе. Это был жест, дающий ей уединение и безопасность. Селина, все еще не веря, медленно, как лунатик, подошла к огромной кровати. Она не стала раздеваться, лишь скинула туфли и укрылась одеялом, повернувшись к стене. Она слышала, как он устроился на полу, как затрещали под его тяжестью половицы. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня и ее собственным неровным дыханием. Она лежала в постели чудовища, но чудовище оказалось не там, где она его ожидала. Оно сидело на полу, охраняя ее покой, и горело во тьме, как одинокий страж ада, приставленный охранять ангела, которого сам же и низвергнул. И в этой новой, непонятной реальности ее леденящий ужас понемногу начал сменяться изнурительным, всепоглощающим недоумением.