Язык власти

«Истина — это не то, что говорят, а то, что остается между слов. Мастерство — заставить услышать это молчание»

Алиса намеренно назначила звонок на поздний вечер пятницы, когда большинство сотрудников покинули офисы. Она взяла в руки гладкую визитную карточку, ощущая прохладу материала. Набрав номер, Алиса ожидала ответа автоответчика. Однако, после первого гудка, в трубке ответили. — Стоун, — прозвучал знакомый голос, лишённый удивления и нетерпения. — Алиса Вейн, — ответила она. — Надеюсь, не отвлекаю вас. — Моё рабочее время не имеет чётких границ. Чем я могу вам помочь? — Меня заинтересовал методологический подход к аргументации, продемонстрированный вами на круглом столе. В частности, использование «цены бездействия». Хотелось бы узнать, как министерство количественно оценивает данную стоимость. Существует ли внутренняя модель для расчёта подобных нематериальных активов? Последовала короткая пауза. — Прямой вопрос, — произнесла Элайза. — Официальных моделей не существует. Это вопрос интерпретации. Социальная стабильность, доверие инвесторов, геополитическое позиционирование — это категории, которые сложно выразить в цифрах. Мы оперируем вероятностями и сценариями. — Иными словами, вы создаёте финансовую необходимость из повествования? — уточнила Алиса. — Формулируем стратегические решения в экономической логике, понятной рынку. Уверенность — ресурс, сопоставимый с деньгами. — У кого покупаете? Кто устанавливает цену? Пауза затянулась. — У меня нет официальных ответов на ваши вопросы. — Мне достаточно предположений. — Я работаю с данными, а не строю гипотезы. — В голосе появилась усталость. — Ваш последний материал о «лексиконе» был методологически выверенным. — Cпасибо. — К чему вы стремитесь? — К пониманию функционирования системы. — А что вы намерены делать с этим пониманием? — Это отдельный вопрос. — Возможно. Звоните по методологическим вопросам. Звонок завершился. Алиса неспешно отложила телефонный аппарат. В её личном кабинете воцарилась абсолютная тишина, однако в сознании продолжал звучать голос собеседницы — безупречно выдержанный, но с проявившимися нотками измождённости и жажды знаний. Это была беседа не с противником, а с человеком, лишённым свободы, который досконально изучил место своего заточения и начал замечать его мельчайшие недостатки. И этот самый пленник только что намекнул ей о знакомстве с её научными трудами, назвав их «безукоризненными». Любовная интрига? Едва ли. По крайней мере, пока. Но между ними установилась первая, едва ощутимая связь — не доверия, но взаимного опознавания интеллектов. И это обстоятельство представлялось куда коварнее и привлекательнее. Их вечерние беседы превратились в некий обычай. Всегда в позднее время, всегда с одного и того же телефонного номера на другой. Изначальный предлог, звучавший как «корректировка методологии», быстро утратил свою актуальность, сменившись чем-то более сложным и рискованным. В качестве темы для обсуждения могла выступать новая экономическая статья, опубликованная в зарубежном научном журнале. Алиса: «Они вновь акцентируют внимание на «прозрачности» как на базовом элементе. Действительно ли вы полагаете, что это возможно в рамках существующей структуры?» Элайза, после непродолжительной паузы, произнесла утомлённым и отстранённым тоном: «Прозрачность — это привилегия, доступная стабильным государствам. Когда здание охвачено пламенем, вряд ли кто-то станет распахивать окна. Скорее, займутся поиском средств пожаротушения. Пусть даже это всего лишь имитация.» «То есть, вы признаёте, что эти средства неэффективны?» «Я допускаю, что единственным способом предотвратить панику в условиях пожара является убеждение окружающих в том, что это всего лишь часть светового оформления.» Либо разговор мог перейти в сферу абстрактной философии после обсуждения спорного законопроекта. Элайза: «Вы исходите из предположения о врождённом стремлении человека к истине. Я же наблюдаю тягу к комфорту. Истина зачастую бывает неудобной.» Алиса: «Удобство, основанное на лжи, — это медленно действующий яд. Оно постепенно разрушает общество, оставляя лишь пустую оболочку, которая может быть уничтожена малейшим порывом ветра.» «Уверены ли вы в том, что ваши «порывы ветра» не обернутся ураганом для тех, кто ищет защиты?» — в голосе Элайзы вместо отстранённости промелькнула боль. — «Вы рассуждаете абстрактно. Я же вижу, как ломаются человеческие судьбы при разрушении иллюзорной стабильности.» «Стабильность, основанная на обмане, не является стабильностью. Это лишь затянувшаяся агония.» В такие моменты в разговоре наступала тишина. Они не спорили. Они открывали друг другу глубинные основы своих убеждений, наблюдая за реакцией собеседника. И никто не отводил взгляда. Однажды, после продолжительного и напряжённого молчания, Элайза тихо произнесла: «Вы никогда не опасались, что ваша правда может оказаться не спасением, а разрушением? Что вы переоцениваете способность людей принять её?» Алиса смотрела в тёмное окно кабинета, видя отражение своего бледного лица. «Страх не является аргументом. Если бы наши предки боялись отказаться от своих устоявшихся представлений, мы до сих пор считали бы молнию проявлением гнева богов, а не электрическим разрядом.» «С богами было проще, — тихо ответила Элайза. — Они не присылали налоговые уведомления тем, кто в них не верил.» Это была шутка. Первая. Горькая, циничная, но шутка. И в ней Алиса услышала не чиновника, отстаивающего систему, а человека, осознающего весь её абсурд и ужас. Их беседы всё меньше напоминали противостояние и всё больше — странный танец двух одиноких умов, оказавшихся по разные стороны баррикад, но видящих один и тот же надлом. Они ещё не говорили о личном, но обсуждали самое важное. И с каждой такой беседой граница между «официальным оппонентом» и «скрытым союзником» в лице Элайзы в сознании Алисы становилась всё более размытой. В четверг вечером Алиса обратила на это внимание. Завершив предварительную версию нового доклада о скрытых способах финансирования политических кампаний, она оторвала взгляд от планшета, и он непроизвольно скользнул к телефону. На дисплее высвечивалось 21:48. «Обычно она звонит после десяти, когда закончит с текущей корреспонденцией», — подумала она. И внезапно её охватило чувство, сравнимое с ледяным душем. Алиса ожидала. Ожидала этого звонка. Ожидала этого голоса, который за последние недели трансформировался из символа всего ею отвергаемого в нечто более многогранное, сложное и неотвратимо притягательное. Внутренний конфликт, находившийся прежде в состоянии покоя, обострился. Это было предательство. Не физическое, не очевидное, но более глубокое — интеллектуальное и эмоциональное. Она, Алиса Вейн, чья жизнь, как профессиональная, так и личная, была построена на бескомпромиссной борьбе с системой, испытывала нетерпение, предвкушая общение с одним из её самых талантливых творцов. «Что с тобой происходит?» — мысленно спросила она себя, поднимаясь и нервно расхаживая по кабинету. — «Она — часть механизма, который погубил твоего отца. Она находит аргументы, чтобы оправдать ложь и коррупцию. Её голос — это скрежет шестерней, уничтожающих истину.» Однако тотчас же в её памяти возник другой тон — утомлённый, утративший свой привычный лоск, с горечью и иронией произносящий: «С богами было проще. Они не присылали налоговые уведомления тем, кто в них не верил…» Это не была машина. Это был пленник. Одарённый, циничный, запутавшийся, но пленник. И в своём стремлении докопаться до истины она вдруг осознала с ужасом, что стремится узнать правду и об Элайзе Стоун. Алиса прикоснулась ладонями к холодному оконному стеклу. Город внизу мерцал огнями, за каждым из которых скрывалась своя история, свои компромиссы, свои секреты. Теперь и в её жизни появилась такая тайна — волнующая, опасная и недопустимая. Логика убеждала Вейн отступить. Прервать эти контакты. Сохранить чистоту своего одиночества и справедливого гнева. Но что-то более сильное, тёмное и непреодолимое сопротивлялось этому. В этих беседах присутствовало не только интеллектуальное соревнование, но и острое ощущение понимания. Элайза понимала её так, как не понимал никто другой. Возможно, потому, что они были двумя сторонами одной медали, двумя частями одного разбитого целого. Телефон на столе завибрировал. 22:03. Неизвестный номер. Сердце Алисы резко и сильно ударилось о рёбра. Она медленно подошла, глядя на светящийся экран. Рука сама потянулась к телефону. Это было предательство всего, во что она верила. Предательство памяти отца. Но Алиса поднесла телефон к уху. — Вейн, — произнесла она, и её собственный голос показался ей чужим. — Алиса, — ответил знакомый голос. И в нём звучала новая, едва различимая нота — не усталости, а тихого ожидания. — Вы располагаете временем? У меня есть кое-что… неофициальное, что может вас заинтересовать. Алиса закрыла глаза. Она пересекла грань. И самым ужасным было то, что она почти не чувствовала сожаления. Лишь странное, щемящее облегчение.