Decay Resonance

--- Пальцы предательски дрожали, будто отбивая марш Имперского, тревожную мелодию пророчущую конец. Даже сквозь плотно прижатые к ушам ладони просачивались звуки — грязные, пульсирующие, будто паразиты живущие своей отдельной жизнью. Они проникали под кожу, будоражили кровь, заставляя сердце выбивать хаотичный ритм, словно вступив в дуэт с этим адским шумом. Тело напоминало старинный инструмент на последнем издыхании — струны, натянутые до предела, по которым с ожесточением били смычком. Ещё миг — и тончайшая струна лопнит, ударив по кисти, приведя в негодность. Он помнил свой первый приступ — тот самый день, когда музыка из величайшего дара превратилась в русскую рулетку с самим собой где выстрел так или иначе придется на тебя. --- Перебрав разбросанные вещи и проводив мать, Серёжа щёлкнул замком и, прислонившись спиной к прохладной поверхности двери, медленно сполз на пол. Шершавый линолеум холодил босые ноги, а в нос ударил запах — пыли, сырости, сладковатого аромата старой древесины и едкий запах старости. Спаленые едкой краской , белесые пряди волос, завесой, упали на плечи, скрывая бледное, почти прозрачное лицо. Он сидел неподвижно, как изваяние, пока сбивчивое, прерывистое дыхание не выровнялось, не слилось в ровный, усталый ритм. Поднявшись, он провёл ладонью по лицу, приходя в норму и заходя в свою спальню. Чужие потолки просевшие от сырости за десяток лет, безликие стены наспех приведенные в порчдок, все еще пахли краской, непривычный рисунок окон с облезлой рамой, расстановка б/ушной мебели, выискиваемой на разных вторичках — всё кричало о новизне. Семнадцать лет, проведённых под тревожным крылом матери, в её уютно-душном «гнезде», не научили его летать. И вот он выпал — резко, нелепо, как птенец-переросток, выпал в суровую реальность, совершенно неподготовленный, и оттого смотревший на всё с горьковатым скепсисом. Его отношение к матери было клубком противоречий: благодарность за этот побег туго сплеталась с обидой за годы тотального контроля, за то, что его страхи называли «капризами», а болезнь — «недостатком силы воли». Обстановка вокруг была чужеродной, неродной, но в этой чужеродности таилось странное облегчение. Он стоял на пороге долгожданной сепарации. Всё, что ещё связывало его с прошлым, теперь умещалось в руках — изящная, глянцево-лакированная скрипка, отполированная до зеркального блеска. Из чемодана, лежавшего в углу нетронутым, торчал угол семейного фото — единственная вещь, кроме инструмента, которую он не смог оставить. Ни единого звука, ни малейшего шороха. Окна заперты наглухо, телефон выключен. Он купался в тишине, как в источнике облегчения. Поднеся скрипку к подбородку, ощутив прохладу дерева, уложил её на плечо, он изящно взмохнул смычком и мягко, чуть касаясь струн нарушил тишину. Первый звук — хрустально чистый, звеняще прозрачный, словно капля, упавшая в бездонный колодец тишины. Он играл, выстраивая из нот невидимый мост к собственным мыслям, где каждый звук помогал приблизится к подсознанию. От блаженства глаза сами собой сомкнулись. Серёжа погружался в океан собственных мелодий, пропуская каждую ноту сквозь дрожащее сердце. Смычок соскочил, больно ударив по нежным струнам, пространство пронзил неприятный, режущий слух визг. Он сфальшивил, отвлёкшись на хлопок двери на площадке. Фальшь, острая как лезвие, вонзилась в уши, отозвавшись эхом, стала почти физически осязаемой. Холодный пот выступил на спине, а в горле застрял тугой, болезненный ком. Бросив скрипку на помятое покрывало, Серёжа накинул куртку и вышел во двор — подышать воздухом, осмотреться, прийти в себя и привыкнуть к новым окрестностям. Три долгих года он уговаривал мать — рассказывал про перспективы поступления, расписывал своё музыкальное будущее. Та, в конце концов, прониклась (или сдалась?), сняла ему квартирку в убитой пятиэтажке и отпустила с миром. Хотя Серёжа смутно догадывался: он бежал не столько к консерватории, сколько от материнской опеки, от тягостных разговоров, от призраков прошлого. На улице уже сгущалось небо, холодный ветер стал пронизывать до дрожи. Из окна его новой квартиры открывался вид на тихий, почти пустынный двор-колодец, где одинокая старая лавочка стояла под голым, тощим деревом. Район считался спокойным, не криминальным, что позволяло бродить без цели и опаски. Асфальтированные дорожки, петляющие между панельками , вывели его к пустынному парку, где в этот час не было ни души. Дома — старые, многие квартиры занимали старики, хранили гробовое молчание. И это его вполне устраивало. Вернувшись в пустую квартиру, Серёжа вспомнил о недописанной мелодии. Распаковал только чайник да кружку — ту самую, с трещинкой, которую мама всегда хотела выбросить. Теперь эта трещина казалась ему дорогим шрамом, напоминанием о том, что он сумел сохранить что-то своё, личное. Откопав в неразобранном чемодане заветный карандаш и стопку листов, излинееных ровными нотоносцами, он на скорую руку заварил крепкий чай и, устроившись за кухонным столом, заткнул наушники в уши, погрузившись в нерушимую тишину. Просидел так неизвестно сколько — час, два, а может, целую вечность, отбивая ритм кончиками пальцев и покрывая листы хаотичными значками и пометками. Раньше в такие моменты творческого порыва в реальность его возвращала мать. Теперь же он мог сполна утопать в безумии нахлынувшей музыки, отдаваясь ей без остатка. Карандаш с лёгким стуком выпал на стол, когда за «картонной», пропускающей каждый звук стены хрущёвки донеслись чьи-то патуги укротить электрогитару. Это был не просто шум, а настоящее насилие инструмента , грубый звуковой бардак, который ворошил его внутреннее состояние, как палкой муравейник. Снова, и снова. Одна и та же пара громких, ярких аккордов повторялась с таким упорством и такой чудовищной фальшью, что хотелось забить камнями горе-музыканта. — Господи, мать вашу. прошипел Серёжа, зажимая ладонями уши и почти бясь головой о стену. Звуки нарастали, становясь всё громче, всё навязчивее. Несколько глухих ударов кулаком пришлись по стене, разделяющей его от соседа-мучителя и от греха, который он наверняка бы совершил, окажись с ним лицом к лицу. После нескольких тщетных попыток достучаться, его взгляд упал на батарею. И он, сжав кулак, несколько раз отчаянно ударил по холодному металлу. На мгновение воцарилась блаженная тишина. Казалось, кошмар закончился. Но нет — через несколько секунд нестройный рёв возобновился с новой силой. Бледный, с дрожащими пальцами, Серёжа выскочил на площадку и с размаху нажал на соседскую кнопку звонка. Музыка резко оборвалась, послышались тяжёлые шаги, щелчок замка. Он не поднял глаз, перед ним всё плыло в тумане, но краем глаза отметил высокую, дышащую раздражением фигуру. Сережа успел глянуть лишь на тёмные взъерошенные волосы , и гитарный медиатор, зажатый в длинных пальцах. — Если не умеешь играть, — его голос прозвучал хрипло и сдавленно, — нахуй инструмент в руки берешь? Серёжа не был по натуре занощивым или грубым. Но его нервы— натянутые струны, срывались с колков с пугающей лёгкостью — особенно когда он чувствовал приближение приступа. — Чего? — прозвучал в ответ раздражённый, глуховатый голос, будто доносящийся сквозь толстое стекло. — Я неясно выразился? Перестань. С каждым собственным выпадом, Серёжа внутренне сжимался, ожидая что ему вот-вот прилетит удар поддых. И лучше бы прилетел, да так чтобы упасть бессознания, лишь бы прекратить гул в ушах. — А-а, так это ты мне тут барабанное соло устроил по батарее— усмехнулся сосед. — Я уж думал, к нам старушку умалишённую подселили. Не в силах слушать издевки в свой адрес, Серёжа резко развернулся к своей двери. В уши долетали обрывки фраз, но смысл их тонул в нарастающем гуле в собственной голове. Захлопнув дверь, он почувствовал, как напряжение начинает медленно отступать, словно отлив. Сознание прояснялось, мир обретал чёткие контуры. Он слышал теперь только собственное прерывистое дыхание, глухие удары сердца в висках и, казалось, даже циркуляцию крови в сосудах. Возвращаться к партитуре не было ни сил, ни желания— в голове царил оглушительный белый шум, а усталость накатывала: веки тяжелели, ноги подкашивались. Рухнув на кровать, не раздеваясь, он провалился в сон, который длился до самого полудня. --- Он проснулся от настойчивой вибрации телефона, назойливое жужжание пробилось сквозь сон. Три пропущенных вызова — все от мамы, с одинаковым промежутком в две минуты. Глаза слипались, во рту стоял вкус меди и бессонной ночи. Выругнувшись сквозь зубы, он поднес телефон к уху. — Алё? — голос с утра был хриплым и слышался чужим. — Ты хоть представляешь, как ты меня напугал?! — пронзительный голос, заставил соображать. — Я уже думала, к тебе ехать! — Мам... — он попытался перебить сбивчивый поток нотаций, но мать уже набрала обороты. — Ты ведь прекрасно знаешь, как я волнуюсь! А вдруг у тебя снова... — её голос дрогнул на опасном слове, но договорить она не успела. — Мам. Со мной всё в порядке, — резко оборвал он, чувствуя, как по спине пробежали мурашки. — Что ты хотела? — Хотела узнать, как ты, как освоился, устроился ли? — в её голосе звенела та самая, знакомая до боли, смесь заботы и упрёка. На языке уже вертелась горькая шутка о том, что «устроился» он как раз отлично — с соседом-музыкантом и чуть ли не припадком. Но он сглотнул слова, оставив их гнить где-то в глубине горла. Просто промолчал. —Ты буквально вчера от меня уехала,— раздражение от прерваного сна просочилось в слова. — Ладно, — голос на том конце провода стал ледяным и обиженным. — не буду трогать тебя. Позвоню позже. — Мам, подожди... — попытался он опровдаться, но в ответ услышал лишь короткие гудки. Тишина в комнате стала вдруг громкой и давящей. Мать была расстроена. Снова. Казалось, это единственная константа в их отношениях. — Блять, — прошептал он, выпуская воздух, о котором даже не подозревал, что задерживал. Телефон выскользнул из ослабевших пальцев и мягко шлёпнулся на одеяло. Он откинулся на подушки, глядя в потолок, где причудливыми пятнами расползалась сырость. Всего один день самостоятельности, а он уже успел «наладить» отношения с содями, покорчится от боли и поругаться с мамой. Отличный старт. Решив отвлечься Сережа вернулся к вчерашнему. Разбирая свои ночные каракули, он с трудом вспоминал, что именно хотел выразить этими резкими переходами и обрывистыми фразами. Сплошная смена ритма, такт за тактом, будто записи сумасшедшево. Он доводил до ума бредовые идеи до самого вечера, выверяя тему, тональности, знаки при ключе. Взяв наконец скрипку, он коснулся смычком струн — и полилась нежная, трепетная мелодия, в которую он погрузился с головой. И в этот самый миг стены содрогнулись от нового, оглушительного аккорда за стеной. О скрипке можно было забыть. «Я сожгу его проклятую квартиру», — промелькнуло в голове ослепляющей вспышкой. Пальцы внезапно стали ледяными и начали подрагивать. С трудом вставив в уши беруши, он с нажатыми до белизны костяшками набрал на номер, послышались гудки. Примерно через полчаса в дверь постучали. Серёжа молча, без слов, лишь кивком указал на дверь соседа, из-за которой доносился всё тот же непристойный шум, товарищи полицейские со вздохом кивнули и двинулись к 43 квартире. Раздался настойчивый стук в ту самую дверь — и наступила долгожданная, оглушительная тишина… Он и сам не помнил, как сознание покинуло его. Главное — он наконец заснул.