Север

30 июня. Больничный коридор. 11:37 утра. Прошло 12 дней с той ночи, когда Север в отчаянии разорвал себе вены в собственной больничной палате. Теперь он стоял у стойки администратора, механически подписывая бумаги о выписке. Его пальцы, несмотря на внутреннюю дрожь, ровно держали ручку, а почерк был на удивление чётким и разборчивым — долгая тренировка по сокрытию истинного состояния. Взгляд скользнул по строчке в выписке: «Симптомы депрессивного эпизода купированы. Рекомендовано амбулаторное наблюдение у психиатра». Он тихо усмехнулся про себя, ощущая горькую нелепость этого официального заключения. Его родители ждали в нескольких шагах, создавая напряженное облако молчания. — Ты абсолютно уверен, что не хочешь пожить с нами хотя бы первое время? — Лайла снова беспокойно коснулась его локтя. Ее глаза были красными от бессонных ночей и сдержанных слез. — Мы можем всё обустроить, приготовить твою любимую еду… — Я уже всё решил, — Север вежливо, но твердо отстранился, его лицо озарила натянутая, неестественная улыбка, похожая на защитную маску. — Со мной всё будет в порядке. Лакмус поможет. Карлос стоял поодаль, угрюмо хмурясь, с засунутыми глубоко в карманы руками. — Ты даже не дал нам шанса, не попробовал… — начал он сдавленным голосом. — Пап. — Север резко взглянул на него, и в его глазах на секунду мелькнуло что-то острое и предупреждающее. — Не надо. Пожалуйста. Воцарилась тяжелая, неловкая тишина. Лайла больше не могла сдерживаться и тихо заплакала, ее тихие всхлипы звучали неуместно и жалко в этом стерильном больничном коридоре, среди равнодушных взглядов медсестер и яркого дневного света. Лакмус, появившийся как раз вовремя, принес небольшую сумку с его личными вещами — поношенными рваными джинсами, простой черной футболкой и парой старых кроссовок. — Готов к побегу? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал легко. Север лишь коротко кивнул, натягивая на себя куртку. — Абсолютно. Давай валить отсюда, пока я не передумал. Он ни разу не оглянулся на родителей, когда они выходили из больницы.

***

1 июля. Квартира Севера. 00:15. Первое, что сделал Лакмус, переступив порог, — щелкнул выключателем. Яркий свет люстры в гостиной больно ударил по глазам. Север, шедший следом, резко вздрогнул и зажмурился, поднеся ладонь к лицу, будто свет обжигал его сетчатку. — Выключи, — он прохрипел, и в его голосе слышалась настоящая физическая боль. — Просто выключи. Лакмус тут же погрузил комнату в темноту. Теперь единственным источником света был холодный лунный свет, льющийся из окна. Его синеватый, призрачный отсвет медленно проявлял очертания знакомой комнаты, как фотографию в проявителе. На кухонном столе лежала пустая, смятая пачка от антидепрессантов — Север выбросил их еще в больнице, заявив, что они превращают его в овоща. Рядом валялась вскрытая пачка печенья, купленного, кажется, еще в прошлой жизни, больше месяца назад. С непринужденным, почти театральным видом, будто ничего не произошло, Север спокойно прошелся по своей квартире, скользя пальцами по пыльным поверхностям. В спальне их встретила незаправленная кровать и хаотично разбросанные вещи — всё осталось точно так, как он оставил это в тот роковой день. Лакмус молча поставил на пол свою сумку с вещами, чувствуя себя чужим в этом застывшем воспоминании. Север медленно опустился на край своей кровати, и Лакмус заметил, как его руки мелко дрожат. Он провел ладонью по знакомой ткани покрывала. — Всё как было, — тихо прошептал он, и в этих словах было не облегчение, а тяжелое недоумение. Ничто не изменилось, кроме него самого. Лакмус, стоя посреди комнаты, чувствовал себя беспомощным. Он не знал, что сказать или сделать. — Может, хочешь чаю? — спросил он наугад, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры в бытовом действии. Север лишь безмолвно покачал головой, потом лег и натянул одеяло с головой, как будто пытаясь спрятаться от всего мира. — Просто… побудь тут. Ненадолго.

03:10

Ночь тянулась мучительно медленно. Лакмус так и не лег, он сидел на полу в спальне, прислонившись спиной к прохладной стене, и прислушивался. Он слышал, как дыхание Севера под одеялом было слишком частым и неровным, выдавая борьбу с бессонницей или кошмарами. Около трех часов ночи одеяло зашевелилось, и Север сбросил его с лица. — Ты не спишь? — его голос был хриплым от усталости и напряжения. — Нет, — тихо ответил Лакмус из темноты. — Не сплю. Наступила пауза, заполненная ночными звуками города за окном. — Я… — Север замолчал, подбирая слова. — Я боюсь закрывать глаза. Лакмус медленно поднялся с пола и сел на край кровати, стараясь не нарушать его личное пространство. — Почему? — спросил он так же тихо. — Там сны, — коротко и исчерпывающе ответил Север, отворачиваясь к стене.

06:30

К утру, когда за окном начал разгораться ранний рассвет, Север наконец уснул, сжавшись в тугой, беспокойный комок. Лакмус, осторожно передвигаясь по комнате, чтобы не разбудить его, наткнулся на смятый клочок бумаги, который выпал из кармана джинсов Севера. Он узнал ту самую записку, написанную в больнице, с заголовком «Не ищите виноватых». Он не стал ее разворачивать и читать. Вместо этого он аккуратно поднял ее и положил обратно в карман джинсов, висевших на спинке стула. Некоторые вещи пока не требовали слов.

07:48

Не прошло и трех часов с момента, как он наконец уснул. Резкий утренний свет, пробивавшийся сквозь незанавешенное окно, больно резал глаза. Север глухо застонал, прежде чем даже открыть их, и прикрыл лицо согнутым локтем. Вся его голова гудела от недосыпа, а веки будто налились свинцом, такими тяжелыми они были. — Совсем не выспался... — он прохрипел, и его голос скрипел, как ржавый гвоздь. Лакмус, дремавший в кресле, замер в дверях, наблюдая за ним. Он видел, как тот беспомощно ворочается, и не решался подойти ближе, боясь нарушить и без того хрупкое равновесие. — Тебе... чем-то помочь? — осторожно спросил он. Север, все еще не открывая глаз, просто слабо кивнул. — Раздень меня. Не могу сам. Всё трясется. Никто из них не произнес ни слова о том, насколько интимной и странной была эта просьба. Лакмус, преодолевая внутренний барьер, медленно и осторожно снял с него пропитанную ночным потом футболку, затем расстегнул пуговицу и молнию на джинсах и помог стянуть их. Север не сопротивлялся, не отпускал своих обычных колкостей, он просто позволял это делать, его тело было вялым и абсолютно послушным, как у ребенка. Когда он остался в одном белье, Лакмус отвел взгляд от бледной, почти прозрачной кожи, проступающих ребер и сетки старых и новых шрамов. — Всё? — тихо спросил он, чувствуя, как горит его собственное лицо. Север снова лишь кивнул, и его дыхание почти сразу стало ровнее и глубже; он уже проваливался обратно в сон, пока Лакмус натягивал на него свежую футболку. Лакмус поправил одеяло, укрывая его, и его взгляд упал на прикроватную тумбочку. Из-под слегка выдвинутого ящика настойчиво торчал уголок толстой тетради в темно-синей обложке. Он узнал ее. Дневник. Тот самый, что Север вел с подростковых лет. Лакмус замер на месте, ощущая, как его пальцы сами собой потянулись к нему, движимые смесью страха, любопытства и отчаянной потребности понять. Тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием спящего Севера. Лакмус медленно присел на край матраса, снова замер, прислушиваясь к каждому звуку. «Если он проснется сейчас, я просто скажу, что убирал в тумбочке. Скажу, что искал пульт». Но Север лежал неподвижно, лишь его веки мелко дёргались, выдавая беспокойные сны. Сделав глубокий вдох, Лакмус осторожно вытянул тетрадь. Первая страница была подписана аккуратным, еще детским почерком: «Дневник. Север. 15 лет.» Листая страницы дальше, он натыкался на обычные, такие знакомые подростковые записи: «Сегодня с Лакмусом снова сбежали с последних уроков. Он смешной, когда боится получить от родителей» «Мама опять плакала в своей комнате. Я не знаю, что делать. Я не знаю, как это исправить» Лакмус листал дальше, и вдруг время в дневнике сломалось. После аккуратных, частых записей шестнадцатилетнего Севера шел пропуск почти в два года. И вот, последние страницы были исписаны другим, более неровным и угловатым почерком, полным отчаяния: «Я больше не могу притворяться, что мне больно не настолько, насколько есть на самом деле.» «Лакмус смотрит на меня, как на хрустальную вазу, которая вот-вот разобьется. Я ненавижу этот взгляд.» «Иногда мне кажется, что если я просто исчезну, они все втайне вздохнут с облегчением.» И, наконец, самая свежая запись, датированная парой дней назад: «Сегодня врач сказал, что я "стабилен" и "иду на поправку". Глупец. Он не видит, что поправляться уже нечему. Всё, что было "мной", уже давно сгорело дотла. Осталась только эта...» На слове "эта" чернильная ручка оставила большую кляксу, будто перо провалилось в бумагу под тяжестью невысказанного, и слова закончились. Лакмус не заметил, как сжал страницы так сильно, что его пальцы побелели и онемели. Он был так поглощен чтением, что не услышал, как изменилось дыхание за его спиной. Тихий, хриплый шепот прозвучал прямо у него над ухом: — Ну что? Доволен прочитанным? Лакмус резко обернулся. Север лежал на боку и смотрел на него сквозь полуприкрытые веки. В его глазах не было гнева, только глубокая, бездонная усталость. Густой утренний свет резал глаза, пылинки танцевали в его лучах. Север, не дождавшись ответа, снова уткнулся лицом в подушку, и его дыхание нарочито выровнялось, став глубоким и тяжёлым, как у спящего. Лакмус понимал, что это спектакль. Он медленно закрыл дневник, провел пальцами по потрепанной обложке и вложил его обратно в ящик тумбочки, задвинув до конца. «Я не должен был этого видеть. Я перешел черту». Но он уже все видел, и это знание жгло его изнутри. Он снова сел на край кровати и, преодолевая себя, легко прикоснулся к светлым, спутанным от бессонницы волосам Севера. — Спи… — тихо прошептал он, хотя отлично знал — это не был здоровый сон, это было бегство от невыносимого разговора. Север не ответил и не отстранился, он лишь еще глубже зарылся в одеяло, изображая, что не слышит. Лакмус вышел на кухню, чтобы прийти в себя. Он налил себе стакан воды, но руки дрожали так, что он едва не уронил его. «Он действительно верил, что все вздохнут с облегчением, если он умрет». Эта мысль была ужаснее любого крика или обвинения. За окном, на подоконнике, пронзительно кричали вороны, и их карканье звучало как насмешка над тишиной, что воцарилась между ними. Они оба теперь знали правду, и оба делали вид, что ничего не произошло, потому что не знали, как жить с ней дальше.

***

Лакмус стоял у раковины и механически размешивал сахар в своей кружке, наблюдая, как коричневые кристаллы медленно растворяются в черном чае. Напротив, за небольшим кухонным столом, сидел Север. Он безучастно ковырял ложкой в тарелке с давно остывшей овсянкой, превращающейся в густую, неаппетитную массу. Три дня. Именно столько длилось это невыносимое, хрупкое перемирие. Семьдесят два часа, наполненных гробовой тишиной в комнатах и натянутыми, фальшивыми разговорами на кухне. Они обсуждали погоду, случайные новости по телевизору, безвкусицу больничной еды, которую Лакмус разогревал, — все, что угодно, кроме главного. Они обходили друг друга, как два осторожных призрака, боящихся прикосновения. Север делал вид, что спит, когда Лакмус заходил в комнату, а Лакмус притворялся, что верит в этот сон. Дневник лежал в тумбочке как невидимая, но осязаемая стена между ними. Внезапно тихо завибрировал телефон Севера, лежавший на столе. Экран осветился, и оба невольно прочитали уведомление: «Доктор Кол. Напоминание: консультация завтра в 14:00» Север резко вздрогнул, будто его ударили током, и отодвинул от себя тарелку с такой силой, что ложка звякнула о край. — Ты пойдёшь? — спросил Лакмус, сознательно снизив голос почти до шепота. Север пожал плечами, совершая самый неопределенный жест в мире. Его глаза, пустые и скучающие секунду назад, скользнули по лицу Лакмуса и уставились в окно, в серое утро. — Придётся. Куда я денусь. Пауза между ними снова стала плотной и тяжелой. Север глубоко вздохнул. — Лакмус… — Да? — Лакмус почувствовал, как у него напряглись все мышцы, ожидая продолжения, какого-то прорыва сквозь эту стену. Но Север снова замолчал, его пальцы сжались в кулаки. Потом он вдруг резко двинул рукой, и ложка с грохотом упала на пол. — Прости, — выдохнул он, не глядя. И Лакмус понял. Это было не про тот прочитанный дневник. Это было про всё. Про больницу, про свою беспомощность, про эти три дня мучительного молчания, про ту боль, которую он причинил, и которую причинили ему. Это было одно-единственное слово, вместившее в себя целый океан непролитых слез и невысказанных слов.

***

5 июля. 13:57 Север сидел на жестком пластиковом стуле, вжимаясь в спинку. Он вошел в свой «зомби-режим»: его плечи были искусственно опущены, дыхание нарочито замедлено и поверхностно, а глаза смотрели в стену перед собой намеренно пустым, остекленевшим взглядом. Его пальцы лениво и бесцельно перебирали край его больничной карты. Лакмус, стоявший рядом, сжал челюсти так, что они заболели. Он прекрасно видел контраст. Еще час назад, дома, Север яростно и нервно листал ленту в телефоне, придумывая самые нелепые предлоги, чтобы откосить от этого визита. А теперь он изображал из себя овощ. Дверь в кабинет с щелчком открылась. — Заходите, Север, — врач, мужчина лет пятидесяти с усталым лицом, кивнул, быстро и оценивающе оглядев пациента. Доктор Кол положил перед собой рентгеновские снимки. — Швы сниму через неделю. Срастается всё хорошо, — он постучал карандашом по светящемуся экрану. — Физически вы восстанавливаетесь даже быстрее, чем я ожидал. Но вот психоэмоциональное состояние... — он перевел взгляд на Севера, который специально задержал реакцию на несколько секунд, а потом медленно и тупо перевел глаза на врача. — Сколько... мм... времени надо? До полного... того... — Север нарочно растянул слова, делая паузы и делая вид, что с трудом подбирает выражения, будто забыл, как говорить предложениями. Лакмус, сидевший рядом, с трудом сдержал гримасу раздражения. Это была плохая, кричащая пародия на тех самых «овощей» из дурки, которых Север так панически боялся. Врач тяжело вздохнул и снял очки, потирая переносицу. — Физически — около месяца до полного сращения костей и восстановления мышц. Что касается психологического состояния, тут все индивид... — Он врет, — резко, не дав договорить, перебил Лакмус. — Он прекрасно соображает. Сейчас он просто притворяется, потому что боится, что вы... Север под столом резко и сильно пнул его ногой по голени. Боль была острой и настоящей. Врач удивленно поднял бровь, глядя на Лакмуса, потом на Севера, и медленно откинулся на спинку своего кресла. — Хорошо. Давайте тогда по существу. После выписки из стационара запрещено: — он начал загибать пальцы. — Первое: любой алкоголь. Полностью. Север презрительно скривился, снова играя свою роль. — Второе: физические нагрузки, особенно спортзал. Никаких поднятий тяжестей. Север закатил глаза, демонстрируя, как это все его бесит. — И третье: ночные бдения. Сон по графику крайне важен. На этом пункте Лакмус кивнул — он слишком хорошо знал про его хроническую бессонницу и ночные кошмары. — Что можно... — врач перешел к следующему списку. — Непродолжительные прогулки в спокойном темпе. Услышав это, Север сразу же изобразил фальшивый, почти детский интерес, широко раскрыв глаза, будто услышал нечто революционное. — И... чтение. Любой литературы, которая не вызывает стресс. Север тут же надул губы и сделал вид, что ему скучно и непонятно, снова вживаясь в роль слабоумного.

***

Едва дверь кабинета закрылась за ними, Север мгновенно сбросил с себя маску безразличия. Его лицо исказила злая, едкая гримаса. — Зачем меня расколол, умник?! — он прошипел, хватая Лакмуса за рукав. — Какого черта? Лакмус, все еще чувствуя боль в голени, резко схватил его за локоть и притянул к себе, чтобы не кричать. — Хватит уже это притворство! Ты же умнее этого всего цирка! Хватит строить из себя дебила! Север замер на месте, и его глаза, еще секунду назад пустые, внезапно ожили. В них вспыхнул настоящий, яростный, яркий огонь. — А зачем, по-твоему?! — его голос сорвался на повышенных тонах, привлекая взгляды других людей в коридоре. — Чтобы они, наслушавшись твоих правд, запихнули меня в психушку? Чтобы я стал официальным психом? Ты этого хочешь? Не дожидаясь ответа, он резко рванулся прочь по коридору, сильно прихрамывая на загипсованную ногу, но двигаясь при этом с такой яростью и скоростью, что Лакмусу пришлось почти бежать, чтобы догнать его. Эмоции, которые они так тщательно подавляли три дня, наконец вырвались наружу, и теперь ими управляла буря.

***

8 июля, 03:47. Лакмус резко проснулся от короткого, но отчетливого хлопка балконной двери. Его сердце забилось чаще. В полумраке он разглядел на балконе высокую, худую тень, а в воздухе повис сладковатый и горький запах тлеющей сигареты. Север стоял, повернувшись спиной, и так сильно вцепился в металлические перила, что его плечи напряженно дрожали — не от ночной прохлады, а от сдерживаемых эмоций. Не раздумывая, Лакмус бесшумно вышел босиком на холодный бетон балкона. — Ты же не куришь, — прохрипел он, и его голос прозвучал хрипло от сна и тревоги. Север коротко и безрадостно фыркнул, снова глубоко затянулся — и тут же закашлялся сухим, надрывным кашлем, будто его легкие отторгали яд. — Вот видишь. Даже этого нормально сделать не могу. С раздражением он резко щелкнул пальцами, и оранжевый окурок, описав дугу, исчез в ночной темноте. Тишина повисла между ними, густая и звонкая. Город внизу спал. — Я не овощ, — внезапно, отрывисто и резко проговорил Север, все еще глядя в черноту ночи. — И не слабоумный. — Я знаю, — тихо, но твердо ответил Лакмус. — Я никогда так не думал. — Я просто... — голос Севера дрогнул, он сжал перила с такой силой, что его костяшки побелели в лунном свете. — Я не знаю, как это пережить. Как жить с этим... этим ужасом внутри. Он никуда не уходит. Лакмус, не говоря ни слова, сделал шаг ближе, сократив расстояние между ними. — Тогда давай попробуем вместе. — он сказал это просто, без пафоса, как констатацию факта. — Просто попробуем.

08:10

На кухонном столе лежала пустая, смятая пачка сигарет — немой свидетель ночного кризиса. Рядом стояли два стакана с остывшим, недопитым чаем. Воздух еще пах табаком, но в нем также витало ощущение какого-то прорыва. Это было первое по-настоящему честное утро между ними за долгие недели лжи, недомолвок и притворства. Лакмус, молча и с решительным видом, взял связку ключей. Он нашел тот, что от замка на балконной двери, и повесил его на маленький гвоздик высоко на косяке, так, чтобы Север не мог до него дотянуться, не принеся стул. Север сидел за столом и следил за его действиями, лениво пережевывая кусок тоста. Его глаза были узкими, в них плескалась усталая насмешка. — Как драматично, — прокомментировал он с набитым ртом. — Как мерзко, — поправил его Лакмус, спокойно наливая себе кофе. — Но ты сам сказал прошлой ночью, что прыгать не будешь. Это просто... предосторожность. На всякий случай. Север пожал плечами с преувеличенным безразличием и отодвинул от себя пустую тарелку. — Бесполезная затея. Пока ты тут вешал свой ключ, я уже успел придумать штук десять способов надежнее, если что. Лакмус застыл на месте с кружкой в руке, и по его лицу пробежала тень страха. — ...И? — сдавленно спросил он. — И все они чертовски болезненные, — Север скривился, будто пробуя на вкус горечь этой мысли. Он медленно провел пальцами по тонким шрамам на своих запястьях. — Так что... пока терплю. Жить, как ни странно, все же менее больно. И тогда он слегка улыбнулся. Это была первая за последний месяц искренняя, не наигранная улыбка, доходившая до его глаз.

23:15

Перед сном Лакмус проверил, надежно ли заперта балконная дверь. Замок щелкнул с громким, успокаивающим щёлк. И тут он увидел, как Север стоит в дверном проеме своей спальни, небрежно скрестив руки на груди, и наблюдает за ним. — Спокойной ночи, тюремщик, — произнес Север, и в его голосе звучала не злоба, а странная, уставшая ирония. Лакмус встретил его взгляд и кивнул. — Спокойной ночи, заключённый. Этот ритуал, странный и немного болезненный, стал их новой границей и новым правилом. Это был не акт недоверия, а молчаливое соглашение — пока ключ висит высоко, они оба продолжают бороться.

***

Север небрежно развалился на своей кровати, закинув сцепленные руки за голову. Его серая футболка сбилась и задралась, открывая взгляду мозаику из фиолетовых, лиловых и грязно-желтых гематом, покрывавших его ребра и бок. Он лежал неподвижно несколько минут, глядя в потолок, а затем крикнул, слишком громко и резко для тихой ночной квартиры: — Лакмус! Из кухни донесся грохот упавшей на пол металлической кружки, затем громкий топот босых ног по коридору — и Лакмус врывается в комнату, его глаза широко раскрыты от ужаса, а дыхание сбито и учащенно. — Что случилось?! Ты в порядке? Север, не меняя позы, лениво тычет указательным пальцем в самые яркие синяки у себя на торсе. — Трогай. Пауза, последовавшая за этим, была густой и тяжелой. Лакмус медленно переводит растерянный взгляд с напряженного лица друга на его избитое тело, его мозг с трудом обрабатывает этот абсурдный запрос. — ...что? — это единственное, что он может выжать из себя, все еще ожидая признаков реальной опасности. — Ну же, не бойся, — Север проводит собственной ладонью по коже, демонстрируя резкий переход цвета от свежего синего к старому желтому. — Смотри. Это же почти абстрактное искусство. Хочешь, угадаю, какие синяки от балконных перил, а какие — от щупалец реаниматологов? Лакмус почувствовал, как по его спине пробегает волна горячей ярости. Его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, но гнев почти сразу сменяется глубоким, тоскливым бессилием. — Ты так всё обесцениваешь, — тихо говорит он. — Абсолютно всё. Даже собственную, настоящую боль. Тебе нельзя верить ни в чем. Север закидывает ноги на спинку кровати, принимая еще более небрежную и вызывающую позу, и продолжает смотреть в потолок, избегая встречи взглядом. — Ага. Зато весело. Не скучно. Лакмус, все еще стоя посреди комнаты, чувствует, как адреналин понемногу отступает, оставляя после себя лишь усталость. Он медленно подходит и садится на край матраса рядом с Севером. Не говоря ни слова, он осторожно, почти боязливо прикасается кончиками пальцев к самому темному, почти черному пятну у него на ребрах. Кожа под его пальцами прохладная. — Больно? — его голос звучит глухо. Север на секунду зажмуривается, прислушиваясь к ощущениям. — Не так, как тогда, — отвечает он так же тихо, и в его голосе нет уже ни капли прежней иронии. Они сидят в молчании. Свет от уличного фонаря пробивается сквозь окно и падает на кровать, освещая бледную кожу и цветные разводы синяков. Пальцы Лакмуса остаются теплыми на остывающей коже Севера. Это прикосновение — не медицинское, не жалостливое, а просто... присутствующее. В этой тишине и в этом простом жесте больше правды, чем во всех их словах за последние недели. Это их единственный общий язык, на котором они могут говорить, без лжи. Север не отстраняется, и Лакмус не убирает руку. Они просто дышат, а синяки на боку Севера кажутся в этот момент не шрамами от падения, а странными, уродливыми, но неоспоримыми доказательствами того, что он все еще здесь.

***

Лакмус глубоко спал на диване, его дыхание было ровным. Внезапно его тело вздрогнуло от легкого холодного сквозняка, лизнувшего щеку. Он с трудом приоткрыл глаза, ресницы слиплись от сна. Сквозь мутную пелену он увидел, что дверь на балкон приоткрыта, и из щели тянутся клубы ночного воздуха. Сердце забилось тревожно. Сбрасывая с ног спутанное одеяло, он бесшумно поднялся и почти вполз на балкон. Там, прислонившись к перилам и плотно завернувшись в большое шерстяное одеяло, стоял Север. В его руке тлела сигарета, а сам он смотрел в ночь, словно пытаясь разглядеть в ней что-то важное. — Слушай сюда, — прохрипел Лакмус, сонно вытирая ладонью щеку. — Объявляю новое правило. Отныне и навеки. Каждый день — мороженое. Север медленно выдохнул струйку дыма в холодный воздух. Его глаза, уставшие и покрасневшие, сузились. — Ты что, вместо рецепта на антидепрессанты выписал себе пломбир? — голос его был хриплым. — Ага. Именно. Пломбир — раз в сутки, строго по расписанию, — Лакмус сделал шаг вперед, его босые ноги замерзали на бетоне. — Иначе я отменяю тебе все выходные и заставляю смотреть мыльные оперы.

***

Дверь в квартиру с грохотом распахнулась, и в нее ввалился Лакмус с огромным пакетом из супермаркета. Из пакета торчала пластиковая ложка и виднелись яркие упаковки мороженого. Он с шумом поставил ношу на стол. — Ну что, пациент, выбирай! — объявил он, запыхавшись. Север, до этого слонявшийся по квартире, медленно подошел и заглянул внутрь. Он достал одну за другой пять баночек и расставил их перед собой, внимательно изучая каждый вкус. Его пальцы скользнули по холодной поверхности ванильной, затем перешли к фисташковой, потом к клубничной. Он прогнал баночку с карамелью и, наконец, остановился на шоколадной с кусочками печенья. — Вот эту, — произнес он, открывая крышку. Он несколько раз ковырнул пластиковой ложкой шоколадный шарик, поднес его ко рту, но вдруг резко изменил траекторию и с шлепком уронил мороженое себе на оголенный живот, прямо поверх желто-фиолетовых синяков. Холодная масса расплылась по коже. — Лижи, — сказал Север, и в его голосе не было и тени шутки. Повисло тяжелое, недоуменное молчание. Лакмус несколько раз моргнул, переваривая происходящее. — Ты совсем из ума выжил? — наконец выдавил он. Уголки губ Севера поползли вверх, образуя широкую, безумную ухмылку. — Ага. Но теперь это твоя проблема, доктор. Лакмус закатил глаза, тяжело вздохнул, но взял чистую ложку. Он аккуратно сгреб половину тающего мороженого, оставив на коже неопрятный шоколадный след, контрастирующий с фиолетовыми разводами гематом. — Ну и гадость же ты затеял, — пробормотал он. — Зато с витаминами, — парировал Север, закидывая голову назад и заливаясь громким, хрипловатым смехом, в котором слышалось облегчение. В этом смехе было что-то детское, и Лакмус на мгновение увидел в его раскрытом рту далекий коренной зуб. И тогда Лакмус, отбросив ложку, наклонился. Его язык, теплый и влажный, скользнул по холодной, липкой коже живота. Движение было неловким, осторожным, будто он прикасался к свежей ране, боясь причинить боль. Он чувствовал под языком гранулы шоколада, гладкость кожи и неровный рельеф синяков. Север резко замер. Его смех оборвался. По его щекам разлился яркий румянец, а сердце заколотилось так часто и громко, что, казалось, было слышно в тишине кухни. «Он действительно сделал это», — пронеслось в его голове, и эта мысль вызвала не страх, а странное, щекочущее нервы возбуждение. Он почувствовал, как кожа под прикосновением языка горит, и ему внезапно захотелось, чтобы это нелепое, сладкое лекарство никогда не заканчивалось. Север закинул голову на спинку дивана, его губы были измазаны шоколадной кашицей, а глаза сверкали вызывающей, пьянящей дерзостью. — Ну что, доктор? — прошептал он, нарочито медленно проводя указательным пальцем по своим липким губам, смазывая шоколад. — Лечишь до конца или как? Лакмус замер на месте, его рука непроизвольно сжала пластиковую ложку так, что она хрустнула. Это был чистый, ничем не прикрытый вызов. Та хрупкая грань между «это просто игра» и «я сейчас сорвусь», что висела между ними все эти дни, окончательно растворилась в сладком, тяжелом запахе ванили и шоколада. Он сделал шаг вперед и наклонился. Но не к губам. Он приблизил лицо к его уху, его дыхание стало горячим на тонкой, чувствительной коже. — Следующий раз возьму мятное, — тихо прошептал он, и в его голосе слышалась обещающая угроза. — Будет щекотать. Говорят, очень бодрит. Север расхохотался — резко, громко, от всей души, точно так же, как в детстве, когда они прятались от учителей на школьном чердаке, пытаясь заглушить смех. Они не целуются. В этот раз. Но теперь у них на губах, на коже, в воздухе между ними остался этот общий вкус шоколада — липкий, приторно-сладкий и до отчаяния живой.

***

Север лениво ковырял вилкой остывшие остатки вчерашней пиццы, а Лакмус, стоя у раковины, ополаскивал чашки. Вода текла ровным потоком, заполняя тишину. — Как думаешь, — бросил Север в пространство, не глядя на друга, словно спрашивал о прогнозе погоды, — мне уже можно заниматься сексом? Ложка, которую Лакмус мыл, со звоном выскользнула из его пальцев и упала на дно металлической раковины. Он медленно, очень медленно повернулся, его глаза были круглыми от изумления. — Ты... ты сейчас серьезно? — его голос сломался на полуслове. Север пожал плечами, продолжая ковырять расплавленный и затвердевший сыр. — Ну а что такого? Врач говорил про физические нагрузки, но как-то не уточнил про... ну. Вот это. Пауза затянулась. Лакмус вытер руки кухонным полотенцем, подошел к столу и сел напротив Севера. Его лицо выражало сложную смесь крайнего замешательства и внезапно проснувшейся медицинской педантичности. — Технически... — он начал, тщательно подбирая слова. — Если нет острой боли в ребрах и... э-э... ну, знаешь... перевозбуждения сердечной деятельности... — он запинался, и его собственные уши покраснели. Север вдруг ухмыльнулся, подпер подбородок ладонью и уставился на Лакмуса с игривым интересом. — О, так ты ещё и подробную консультацию готов дать? — его голос стал сладким и язвительным. — Может, тогда и практическую часть покажешь? Для наглядности, так сказать. Лакмус подавился глотком остывшего чая, который как раз поднес ко рту, и закашлялся. — Ты... ты просто невыносим! Ты что, специально издеваешься?! Север закинул ноги на свободный стул, отодвинул тарелку с пиццей и залился своим первым по-настоящему здоровым, громким смехом за последние несколько месяцев. — Конечно, издеваюсь! — выдохнул он, вытирая слезу из уголка глаза. — Но лицо твое, честное слово, просто бесценно. Лучше любой терапии.