Слово о Войне и Мире

14:30 25 декабря 2029 года Квартира Бочарова, р-н Измайлово, г. Москва, Российская Федерация В нос ударил знакомый запах — смесь пыли, старого табака и чего-то едкого, химического. Конфетка от Бочарова. Квартирка была говнастая, однокомнатная, в хрущёвке, которую, казалось, саму войной пригнало сюда и бросило умирать. На кухне, заставленной дешёвым хламом, на столе красовались бутылка водки «Беленькая», палка сервелата, похожая на палку динамита, и три гранёных стакана. Степанцов сидел, откинувшись на стуле, его обычно оживлённое лицо было серым и осунувшимся. Глаза смотрели куда-то внутрь себя. Он нервно пощёлкивал крышкой пузырька с таблетками, грохоча ими, как костями. На обезболивающее подсел конкретно, после той контузии в Днепре. Говорил, что в тишине у него в черепе начинает звенеть такая какофония, что с ума сойти можно. Бочаров, примостившись на подоконнике, с ловкостью автоматчика заряжающего магазин, скручивал косяк. Его новый, дорогой протез тупо упирался в батарею, а живая нога качалась в такт каким-то его мыслям. На нём были его кричащие белые брюки и пиджак, словно он только с заказного убийства, а не с похорон своей прошлой жизни. Я закурил, затягиваясь так, будто дым мог выжечь изнутри всю ту дрянь, что накопилась. ПТСР — звучало как-то по-канцелярски, по-быкадоровски. На деле же это были внезапные провалы, когда в шуме московской улицы вдруг слышишь не гудки машин, а входящий свист; когда тень от карниза ложится на асфальт точно так же, как рельеф горящего «Паруса». И главное — эта вечная внутренняя дрожь, которую не унять. Курение помогало. Немного. — Ну что, герои, — хрипло произнёс Бочаров, поднося зажигалку к скрутке. — Обмываем наше счастливое возвращение. С Новым годом, блять, или с Рождеством. Хрен поймёшь. Мы молча чокнулись. Водка обожгла горло, но не согрела. — Как жизнь, киллер? — спросил Степанцов, не глядя на него, уставившись в свою таблетку. Бочаров выдохнул дым колечками, изучая их. — Да как... Работаю. Заказы есть. — Он говорил спокойно, деловито, но в его голосе была та самая стальная тяжесть, что ломает тебя изнутри, пока ты делаешь вид, что всё норм. — Родина-мать сперва сама меня в мясорубку кинула, потом, когда кусок мяса отвалился, выписала счёт за обучение. Мол, не отслужил пятилетний срок, комиссовали рано. Деньги с контракта на протез и неделю съёма этой халупы ушли. А потом... Лера свалила. Он сделал очередную затяжку, и его лицо на секунду исказилось не болью, а чем-то горьким и окончательным. — Узнала, чем я балуюсь. Сказала, не хочет, чтобы киллер её сына воспитывал. Пол-хаты прихватила и сынишку. Правильно, чё уж. — Он посмотрел на нас, и в его глазах было пустое пространство, где раньше была хоть какая-то надежда. — Так что теперь... между делом и сном меня это успокаивает. Всё проще, когда по сторонам не расплывается. Степанцов резко глотнул таблетку, запив её водкой прямо из горла бутылки. — Весело живём, — просипел он. — Один — киллер-наркоман, второй — контуженый обезболивающее жрёт, а третий... — он кивнул на меня, — при виде резкого движения ищет, где бы укрыться. Я снова закурил, чувствуя, как подкатывает та самая волна. Где-то за стеной включили дрель — звук, как у «Урагана». Рука сама потянулась к прикладу несуществующего автомата. — А ты хотел как? — выдавил я, выпуская дым. — Чтобы нам ордена на грудь цепляли и под дифирамбы в телевизоре отправляли на пенсию? Нас использовали, как патроны. Выстрелили. Гильзы выбросили. В комнате повисло молчание, густое, как смог. Трое сломленных мужиков в дешёвой квартире, подведшие итог войне, которая забрала у них всё, даже самих себя. Итог был прост: мы выжили. И в этом не было ни капли победы. Степанцов мрачно хмыкнул, поставив пустой стакан на стол с таким стуком, будто это была граната. — А я, блять, в коме провалялся, — его голос был хриплым, будто пропущенным через ту самую контузию. — Четыре дня. Врачи говорили, шансов — хуй. Он потрогал пальцами перемотанную голову, словно проверяя, на месте ли она. — Проснулся... и понял, что ничего не понял. Один хрен теперь на всю жизнь: в тишине — звон, будто в ушах осколки звенят. Голова раскалывается, если резко повернуться. И память... Она теперь, как дырявый котелок. То всё помню, то провал. И самое пиздатое — эта трясучка. Руки сами по себе дрожат, будто я с мороза. Или с похмелья. Но это — навсегда. Он с ненавистью посмотрел на упаковку с таблетками. — А ещё... бабы. Точнее, их отсутствие. За километр теперь чуют калеку. — Он горько усмехнулся. — Но нашёл я, блять, одну. В интернете. На сайте знакомств. Наташа. Пишем друг другу. Говорит, я ей нравлюсь. Вот думаю, встретиться... Может, хоть что-то нормальное в этой пизде жизни появится. Степанцов замолчал, уставившись в стену. Потом резко, почти яростно, налил себе ещё водки, но не пил, а просто водил пальцем по краю стакана. — И сижу теперь на хуёвой развилке, — проскрипел он. — Либо уходить из армии. А за обучение в академии, как Бочарову, счёт выставят — где я, блять, эти деньги возьму? Либо оставаться. Снова терпеть эту армейскую машину, этих тыловых крыс вроде Быкадорова... И всё так же не видеть этих самых юбок в радиусе в километр. Пиздец, как в западне... В комнате повисло тяжёлое молчание, прерываемое лишь хриплым дыханием Степанцова. Внезапно звук из телевизора, до этого бывший просто фоновым шумом, врезался в тишину. На экране, из уютного кабинета с книжными полками и ковром, говорил Путин. Говорил о нас. «...Ветераны Второй украинской войны — это наша будущая элита. Герои, которых уважает вся страна. Мы сделаем всё для их реабилитации и достойного места в мирной жизни...»" Бочаров глухо засмеялся, выпуская дым в потолок. — Элита... Слышите, пацаны? Мы — будущая элита. — Он мотнул головой в сторону телевизора. — Нас уважают. В его голосе не было ни злобы, ни обиды. Лишь усталое, почти клиническое презрение. Я встал и подошёл к окну. За ним была Москва — не наша, не наша вовсе. Огни, машины, люди, которые не знают, как пахнет горящая плоть и металл. Ложь. Всё это — красивая, упакованная ложь. – Шара, ты чего примолк?» — услышал я голос Степанцова, но он прозвучал как будто издалека. Я обернулся. Они оба смотрели на меня. Бочаров — с наркоманским равнодушием, Степанцов — с уставшим интересом. — Дядя был прав, — сказал я тихо, и голос мой прозвучал чужим. — Война не просто убивает. Она — единственное, что придаёт вещам их подлинную форму. Снимает весь этот лак, всю эту мишуру. Мир — это договорённость между слюнтяями, которые боятся посмотреть правде в глаза. А правда в том, что война... она никогда не заканчивается. Она только ждёт своего основного исполнителя. Я посмотрел на свои руки. Руки убийцы. Организатора. Сынка своего отца. — Мне нужна работа. Я ничего не умею. Только это. Убивать. Командовать. И я лучше многих в этом чёртовом деле. — Я почувствовал, как внутри всё сжимается в холодный, твёрдый ком. — А если нет... то не только Родина добродушно предъявит мне счёт за академию. Макаров найдёт, который вложил в меня свои ресурсы и явно церемониться в случае такого кидалова не будет. Напомнит, что у меня есть обязанности перед ультранациолистами. Вернёт меня в строй. Только уже в свой. Я снова посмотрел на телевизор, где продолжалась та же сладкая ложь. — Элита... — я фыркнул, и это прозвучало как выстрел. — Это привлекательная ложь для глупцов, которые увидели рекламу по телевизору. Ложь. Никогда армия не будет элитой. Никогда. Армия сама заложила в свой фундамент принцип единоначалия, который уничтожает любое достоинство, любую инициативу. Мы — не элита. Мы — инструмент. Инструмент для удержания власти теми, кто в настоящем высшем обществе. Так было. Так есть. И так будет. Я закурил новую сигарету, руки не дрожали. — Максимум, что мы получим — это деньги. И бонусы из их же рекламы: «Служи по контракту, присоединяйся к СВОим». Но нам... но мне это нравится. Нравится быть инструментом насилия. Мы приняли правила их игры. А правила просты: эффективность — всё. Остальное — ничто. В комнате повисла тишина, которую не мог нарушить даже бредящий с экрана. Бочаров медленно кивнул, его глаза были пусты. Степанцов смотрел на меня с каким-то новым, почти животным пониманием. Война не закончилась. Она только что началась снова. Для меня. Для нас. И на этот раз — без всяких иллюзий. Я полез в карман за сигаретами, и один конверт, толстый, казённый, выскользнул у меня из рук и шлёпнулся на пол. Я наклонился, но Бочаров был проворнее. Его рука с красной полуперчаткой метнулась вниз и подхватила его. — Опа, — протянул он, разглядывая конверт. — Какая-то шишка, Шара. Не уж то ордер на мой арест? — Отдай, — буркнул я, но Степанцов уже выхватил конверт у Бочарова и, ловко вскрыв его, извлёк плотный лист. — Ё-моё..., — прошепелявил он, водя пальцем по тексту. — Да тут... Тут тебя, Шара, на ужин государственный в Кремль зовут! Новогодний! Среди отличившихся ветеранов! Ну везёт же некоторым! Я потянулся за письмом, но Бочаров, ухмыляясь, перехватил его. Его глаза, мутные от травы, блеснули едким огоньком. — Ну и ну, — сказал он, разглядывая приглашение. — Уничтожение двух батальонов «Азова», штурм «Меноры»... Весьма достойно, весьма. Приглашение заслуженное. Но, чую я, причина тут не только в твоих военных подвигах. — Он многозначительно поднял бровь. — А одна высокая блондинка. Дочка олигарха. Ныне — губернатор Ставрополья и «Железная Леди». Степанцов, чьё лицо всё ещё носило следы контузии, вдруг просиял. — Так это та самая твоя «Шура»?! — воскликнул он. — Чьё имя ты в бреду у Кравнича в госпитале выкрикивал, пока теья от наркоты откачивали? Ну всё, пазл сложился! Бочаров кивнул, наслаждаясь моментом. — Та самая, с которой наш романтик гулял за день до отправки. Я видел, стоят они такие... Она — вся в этом своём чёрно-красном, смотрит на него... будто он не старлей комaндный, а, наследник российского престола. Со стороны — просто умиление, картинка для открытки. — Он сделал паузу, чтобы затянуться. — А потом я его спрашиваю: «Ну и что ты о ней думаешь?» А этот циник заявляет мне: «У неё доброе сердце». И я, блять, видел, куда он смотрел, когда говорил про это её «доброе сердце»! Хорошему парню виднее! Степанцов заржал, схватившись за бок. — Так это ж, выходит, не ужин, а свидание замаскированное! — воскликнул он. — Ну всё, Шара, готовься! Свадьбу когда играем? Я буду шафером! Бочка будет твоим свидетелем? Или он уже на заказ засветится? Я почувствовал, как горит лицо, но сдержать улыбку не смог. Чёрт бы побрал этих ублюдков, они всегда умели вставить штык в самое незащищённое место. — Ага, — подхватил Бочаров, его речь стала плавной, почти актёрской, от стёба. — Свидание... Это скромно сказано. Думаю, там тебя ждёт не только ужин. Там, считай, готовый постельный контент. Представляю: «Алексей, я так вами горжусь, вы — настоящий герой новой России... Осторожнее, мой пиджак от «Армани»... Давайте обсудим геополитическую обстановку в моих апартаментах... Там можно и без пиджака...» — Главное — не забудь про языковую политику, — с нарочито-серьёзным видом, будто делится боевым опытом, вставил Степанцов. — Как эксперт в этих вопросах, заявляю: это — ключ к женскому сердцу. Сделаешь всё как надо — она твоя навеки. Проверено в бою. Моя очередь была парировать. Я выпустил струйку дыма в его сторону. — Степашка, мне кажется, или ты просто зелёной завистью задыхаешься? — сказал я спокойно. — У тебя в личной жизни, если не считать переписки с какой-то Натальей из интернета, только тот вибратор, что мне Вишневская когда-то в подарок прислала. Ты ему, небось, уже имя дал и по вечерам беседы ведёшь. Степанцов фальшиво возмутился, но Бочаров заглушил его хриплым смехом. Он поднял свой стакан. — Ну что ж! Выпьем за нашего Шару! Чтобы его «доброе сердце» не устояло перед его боевым мастерством и навыками организаторства! И чтобы на ужине ему подали не только икру, но и ту самую... главную награду! Мы чокнулись. В этот раз смех был уже не таким горьким. Ненадолго. Водка была выпита, шутки сказаны. Пора было расходиться. Мы разошлись на доброй ноте, оставив за дверью квартиры Бочарова весь тот ад, что принесли с войны, и ту новую, только что начавшуюся игру, в которую мне предстояло ввязаться. Конверт лежал на столе, белый и плотный, словно похоронное приглашение. Водка выдохлась, косяк потух, таблетки были убраны в карман. Тишина в квартире Бочарова стала густой и липкой, как кровь в подвале «Меноры». Мы разошлись, не прощаясь — так, кивком, как расстаются после боя, когда сил на слова уже нет. Я вышел на улицу. Московский декабрь встретил меня колючим ветром и безразличными огнями. В кармане шинели жгло тот самый конверт. Идти? На этот цирк, где «героев» будут показывать, как дрессированных медведей, под одобрительный шепот паркетных шкур вроде Быкадорова? Рука сама потянулась за сигаретой. Зажигалка чиркнула, и на секунду в пламени мне померещилось её лицо. Высокая блондинка с глазами, в которых была не только сталь, но и та самая уязвимость, что она показывала лишь ему. И тут меня осенило. Для всех — для командования, для тех, кто составлял списки, — старший лейтенант Владимир Комаров был жив. А для неё? Для Александры? Последнее, что она могла знать — это то, что его меня убили на высоте 107, как моего отца. Что он мог быть в числе тех, чьи тела так и не нашли. В её мире он, скорее всего, был мёртв. Ещё один призрак проклятой войны. Я затянулся, чувствуя, как никотин обостряет до боли воспоминания. Её смех в тот вечер перед отправкой... «Обрадуешь её, что ты живее всех живых», — прозвучал в голове насмешливый внутренний голос, похожий на голос Бочарова. Чёрт с ними, со всеми их ужинами и лицемерными речами. Чёрт с этой системой, с этой игрой. Но не с ней. Не с той, которая, видимо, единственная, которая его чтит ща то, что он есть. Я резко отшвырнул окурок, и он, описав дугу, исчез в темноте. Решение было принято. Не из-за карьеры, не из-за долга. А потому что в этом лживом мире для кого-то он всё ещё был призраком. И он шёл, чтобы доказать, что это не так. Пальцы сжали конверт. Я пойду.