Слишком громкий мир

Январь 1900 года. Середина января выдалась неожиданно солнечной после череды пасмурных дней, перемежающихся оттепелью и суровыми морозами. Лучи светили в высокие окна, разбиваясь о хрустальные подвески люстр на тысячи радужных бликов. Сегодня. братья решили лично навести порядок в одной из дальних комнат второго этажа – той самой, где когда-то их матушка, графиня Анна-Мария, любила проводить время за рукоделием и чтением. — Знаешь, — Александр провел пальцами по пыльному секретеру, стоявшему у окна, вывел несколько завитушек наугад, — мне кажется зря мы держали эту комнату запертой так долго. Если бы я умер, мне, наверное, хотелось бы оставить вещи тем, кто ещё сможет подержать их в теплых руках. — Было слишком больно, — Дмитрий бережно снял покрывало со старинного кресла, подняв целое облако пыли. — Ведь именно здесь она провела свои последние дни. Но теперь я чувствую только грусть. Некоторые время они работали молча, вместе методично разбирая содержимое шкафчиков и различного размера сундуков. Пожелтевшие кружева, высохшие чернила в старом приборе для письма, несколько девичьих романов... И внезапно Дмитрий вытащил из-под стопки тетрадей несколько писем, перевязанных ещё сохранившей цвет голубой лентой. — Что это… — он осторожно развязал ленту. — Письма от Софьи Николаевны — нашей матери. Датированы... Годом, когда я обрел семью. Александр напрягся, чувствуя, как его брат замер, не решаясь открыть первый сверху конверт. В комнате повисла тяжелая тишина, которую ничто не нарушало, настолько здесь было спокойно. — Это от двоюродной тёти. Прочти вслух, — попросил он наконец, когда молчание стало невыносимым, — Даже странно, что она вообще что-то писала своей не особо обожаемой сестре. Дмитрий присел в старое кресло и начал читать первое письмо: "Дорогая Анна-Мария, Позволь мне быть предельно откровенной, хоть это и причиняет мне боль. Твое решение усыновить мальчика из народа является крайне опрометчивым шагом. Род Веренских усердно хранил свою чистоту и достоинство, а теперь ты рискуешь запятнать его связью с потомками простолюдинов..." Голос Дмитрия слегка дрогнул, но он продолжил: "...Я понимаю твою доброту и сострадание, но прошу тебя задуматься, какой пример ты подаешь своему родному сыну? Сашенька заслуживает расти в окружении равных себе, а не делить свое детство, а, однажды, и наследство, с ребенком низкого происхождения..." — Хватит, — Александр нервно запустил пальцы в свои волосы, перебирая их в попытке успокоиться. — Не нужно больше, оставь мерзкие слова тому времени, в котором они были написаны. — Ещё пару строк, — отрешенно ответил Дмитрий. — Я хочу убедиться, что все верно понял. “...Предлагаю найти для него подходящее учебное заведение, где он мог бы получить необходимые знания и навыки без ущерба для своего положения. Приют для благородных детей, возможно…” — Надо же, какая забота, даже не предложила выкинуть меня обратно на улицу, — произнёс с горькой иронией Дмитрий и отложил письмо — Впрочем, удивлён ли я? Не особо. Терпимость и сочувствие к другим в наше время редкое качество. — Я даже не подозревал. — Александр не смог скрыть в своём голосе раскаяние, будто он мог как-то изменить отношение родственницы. — Со мной она была такой милой в глубоком детстве. Возможно, воспоминания меня обманывают, ведь часто дети помнят то, чего не было. — Как же она ошиблась во мне, — Дмитрий подошел к окну, глядя на сверкающий инеем сад. Он помнил день, когда все случилось, до мельчайших деталей. Лето 1882 года. Петербург жил своей обычной жизнью выходного воскресного дня, когда на Невском проспекте произошла авария. Пролетка с пьяным кучером сбила мальчика, выбежавшего на дорогу, и только чудом ребёнок не попал под копыта лошади. Пока люди собирались вокруг пострадавшего, графиня Анна-Мария, чья карета ехала как раз за пролеткой, остановилась и кинулась к нему. Дмитрий тогда, оглушенный, пытался встать, но ноги не слушались, голова кружилась, и он не мог ничего ответить женщине, что-то спрашивающей у него. Потом уже, как в тумане, Дмитрий помнил мягкость кареты, кто-то гладил его по волосам, глухой мужской голос, высокий женский, обрывки разговора. Яркий свет, темнота, и снова свет, уже жёлтый, от керосинки, а в её очертаниях навязчивый доктор, не дающий поспать в тёпле пухового одеяла. Он очень много плакал: от боли в сломанной руке, от непонимания, зачем он в уютном, но чужом доме, от доброты женщины, вид которой говорил о недоступных ему высотах жизни. — Мить?.. — Александр занервничал, слыша, как брат нервно дышит и сглатывает накатившие слезы. — Оно не стоит того. — Я просто вспомнил в который раз, как все было. И хорошо, иногда это нужно душе. — Дмитрий отошёл от окна, садясь на пол перед полуразобранным секретером. — Знаешь, мне кажется, я бы вряд ли что-то имел против, если бы, по совету из письма, оказался в приюте для благородных. Я ведь не знал лучшей жизни, пока не начал её бок о бок с тобой. Тем более, я был невыносим, помнится, особенно первый год. — Да… — Александр откинулся на спинку кресла, — Как ты цеплялся за ее руку, когда привык, отказываясь отпускать надолго. Как иногда кричал ночами, просыпаясь от кошмаров. Ты даже пару раз побил меня, решив, что я специально отнимаю внимание и ненавижу тебя. Было обидно, но матушка объяснила мне, почему ты такой, и я простил тут же. — Ваше милосердие не для нашего времени, — Дмитрий улыбнулся сквозь слезы. — Но она никогда не сдавалась. А как я поначалу ненавидел учиться, особенно этикет, совершенно не понимал, зачем нужно вводить столько глупых правил и усложнять жизнь. — Помню, как ты однажды случайно стянул скатерть во время обеда, — Александр рассмеялся. — И как горничные потом собирали осколки, пока ты прятался под столом. — Думаю, в двадцать пять я уже могу признаться, что сделал это специально, — Дмитрий подобрался поближе к креслу брата, положив голову на его колени. — Однако совершенно не помню, зачем, играл, наверное. — Мама тогда так рассердилась, — Александр коснулся волос брата, хаотично водя по ним пальцами, — Но не на тебя, а на гувернантку, которая не уследила за нами. — он сделал паузу, рассеянно пытаясь накрутить короткие волосы Дмитрия на палец, — А помнишь песни? — он вдруг поднялся из кресла и начал медленно ходить по комнате, едва касаясь мебели и стен, как ориентиров. — Погоди… Александр вдруг начал тихо петь, и голос на другом языке стал звучать иначе, выше и мягче. Na wzgórzu wiatr śpiewa żałobnie, Szeptem liści błaga o spokój, Gdzieś ty, moja duszo, przepadłaś? Tylko cień twój w sercu zostaje* Дмитрий поднял голову, чувствуя, как в горле снова зреет ком. Он помнил. В девять лет память уже не подводила и не подмешивала детские фантазии, отдавая силы на документирование ярких событий жизни. Анна-Мария сидела в гостиной, вышивая тонкими цветными нитями что-то эфемерно-цветочное, и слова, произносимые ею, казались невозможными. Или устраивалась около фортепиано, на котором играл отец, и под музыку песни пробирали ещё глубже и сильнее, вызывая озноб. Александр, видя как новоиспеченный брат не понимает ни слова, рассказывал ему о древнем языке, которым владела исключительно их мать. Уже позже Дмитрий смог подучить польский, но не до уровня графини, родившейся далеко-далеко от Петрограда, в польской дворянской семье. — “Где ты, душа моя, сгинула? Лишь тень твоя в сердце осталась.” — Дмитрий задумчиво процитировал одну из строчек, и, смахнув с себя паутину воспоминаний, поднялся с пола. — Идём обедать? Два часа дня, нас уже давно потеряли.