Сердце в ритме скерцо

Корчной смотрит на человека, которого только что целовал, но не видит в лице хоть какого-то намёка на то, что Толя был против всего действа. Нежная фигура всё ещё в руках и Виктор мог бы не заметить того, как юноша оседает вниз, если бы хоть на секунду расслабился. Но руки подхватывают тело, которое казалось на взгляд тяжелее, и быстро покидают кулисы, да и консерваторию вообще. Зачем? Почему? Всё просто, юношу, который так мило прижался щекой к плечу, нужно привести в чувство, чтобы уже дальше решать, что с ним делать. А в учебном заведении вы найдёте скорее ноты Корчного, чем аптечку с нашатырём, а у автолюбителя она имеется, поэтому Виктор Львович тащит мальчика на улицу, где-то найдя их верхнюю одежду. Радует то, что никто их не видит, хотя, сейчас как-то похуй на мнение общественности, ведь на руках его любовь без сознания лежит. Корчной открывает заднюю дверь авто каким-то чудом и укладывает на ряд из сидений своего ученика. Возится с ним, как курица с яйцом и быстро приводит его в чувство, глядит прямо в глаза, держит за руку. Это не романтический жест, в нём заботы и переживаний в сто раз больше. Стоит Толе открыть глаза, как педагог вытаскивает своего внутреннего актёра наружу и умудряется делать вид, что ничего такого не произошло. Да-да, всего лишь признание в любви и поцелуй, на который даже был получен ответ. – Давай по пути купим тебе сладкий чай и заедем за выпечкой? – заботливо спрашивает Виктор Львович, не отпуская рук. – Или я могу отвезти тебя домой, если не хочешь сейчас ехать слушать пластинки... Хочется верить, что Толенька поедет. Эгоизм в чистом виде, ведь Толя только из обморока, а тут ты со своей гомосятиной... Виктор глядит в глаза, они такие красивые, на малахит похожи с его витками и переливами, а сам ждёт ответа, ведь против воли ученика уже сделал слишком многое... – Да, пожалуйста...– моляще произносит он – нет, я поеду, Виктор Львович, спасибо вам большое, я этого долго ждал. Он так близко, какие красивые черты лица. Толя вспоминает поцелуй, вспоминает каждое его мгновение и облизывает губы. Ему это привидилось в обмороке или всё было, правда было? Очень хочется верить во второе и только в него. Хочется обнять, прижаться снова, но Карпов лишь робко улыбается, ему хорошо. – А можно я немного полежу? – чувствуя, что головокружение ещё не прошло, спрашивает юноша. Виктор Львович смотрит на губы. Больно, ведь целовать их больше нельзя, ведь Толя явно пошутил тогда, а теперь игнорирует эту тему ради комфорта педагога. – Да, полежи, Толь. Сядешь, как станет получше. Русоволосое чудо во время поездки думает над всем, что произошло и решает бросить всё на произвол судьбы. Ровно такое же решение для себя принимает Корчной. Ты не беспокоишься насчет того, что будет потом? Потом состоит из множества сейчас. Ведёт машину в сторону дома, ища по пути любимую кофейню-булочную, которая почти ровно посреди пути. Выходит из авто, оставляя Карпова внутри. Заходит в магазин и выходит оттуда с пакетом в руках и подставкой с двумя стаканами. Себе взял кофе без сахара, а Толе самый сладкий чёрный чай, где-то читал, что помогает справиться с плохим состоянием. – Держи, обморочный, – улыбается Витя, садясь в машину и подавая стакан. Сам пьёт кофе, не трогаясь с места. Нужно посидеть. Виктор выходит из авто возле своего дома, обычного многоэтажника-муравейника, являющегося его ровесником. Выпускает Толю из авто, галантно подавая ему руку, но отпуская сразу же, стоит тому выйти. Не педик, не педик! Об этом надо помнить. Квартира, являющаяся образцом советской эстетики, встечает одиночеством. А как ещё, если дома даже рыбок нет, а кошки есть только в виде шаурмы. Виктор раздевается и вешает на крючок сначала свою верхнюю одежду, а затем одежду Карпова. – Иди мыть руки, а потом в гостиную топай, там направо. Найдёшь по ковру на стене и стеллажу с пластинками, – выдаёт указания чётко и быстро, словно дирижёр. Квинточка строго следует его указаниям, педант хренов. Садится на диван, рассматривая ковёр на стене. Вау, такого он давно не видел. Переводит взгляд на стеллаж с пластинками, а их действительно много, прямо очень. В голове возникает вопрос о возрасте преподавателя, выглядит довольно молодо так-то, здесь гадать тяжело. Над ухом что-то клацает, Толя слегка пугается, поворачивая голову на звук. – Виктор Львович, напугали, сейчас же опять упаду! – с самоиронией говорит Карпов и берёт кружку чая в руки. Корчной бесшумно подходит к ученику, сидящему на диване, со спины и клацает зубами над ухом, ставя на журнальный столик перед юношей тарелку и кружки. – Если упадёшь, то я тебя поймаю, не нервничай. – улыбается Корчной шире, жмурясь даже немного. После, садится рядом и отхлёбывает из своей кружки, глядя в такое красивое лицо, пряча высокое чувство в карем взоре. Даже притупляется желание делать что-то запретное по отношению к этому образцу невинности. Лучше хрупкое равновесие, чем увольнение с волчьим билетом. Надо расслабиться. – Как вам моё выступление? – решая разбавить повисшую тишину, тихо спрашивает юноша. Тем более, что с самого начала спросить хотелось. – Мне очень понравилось, Толь, – честно выдаёт музыкант, ему не могло не понравиться, – Я даже пару кружочков себе сохранил... Могу показать, ты был прекрасен... – Ах, вы ещё и запечатлели, спасибо большое, но у меня от этих произведений уже голова болит - признаётся Карпов и слегка наклоняет голову вбок. Мужчина встаёт, доставая с полки пластинку с Чайковским, точно такую же, как подарил своему ученику. Нужно включить музыку, чтобы не было так неловко, хотя, кажется, что тут даже Моцарт не расслабит. Нервность осталась из-за поцелуя или из-за признания? Чёрт его знает. От всего сразу же, это ясно на подкорке написано. Хорошо от того, что Толя тут, но при этом нервно от этого же. Включаются времена года, начиная с января. Мелодия заполняет тишину, а Виктор Львович впивается глазами в край горловины водолазки, почти такой же, как у него. Толя же разрешил его съесть, да? Нет, Вить, это была дурацкая шутка, ясно ведь, что Карпик – нормальный. Только слепому не ясно, а Корчной не зря очки носит. Решимость – она умеет приходить тогда, когда ты уже совсем себе в ней отказал. Так и сейчас, голова, наклонённая вбок, подействовала, как красная тряпка на быка, хоть Корчного и нельзя было назвать животным в повседневности. Садится рядом, отпивает напиток из своей кружки, понимая, что без юноши будет скучно в новый год и в новом году, если тот перестанет ходить к нему, но делать нечего, обещал же съесть, вот и всё. Горячий рот примыкает к шее, буквально попробовать, но тут же отстраняется с "искренним" смехом. – Прости, Толенька, я не удержался, да и, ты вчера сам разрешил... – начинает оправдываться педагог, хоть и ненавидит это всей душой на самом деле, но перед этим бы оправдывался и извинялся бы круглосуточно. – Кстати, ты соврал мне, Толик, – с фирменной ухмылочкой на тонких губах произносит Корчной, – ты очень сладкий... – Вы меня сладким чаем напоили, вот и я слаще стал. – улыбается в ответ, задерживая взгляд на губах. –Виктор Львович, вы вот говорили, что вальс написали, покажите? Снова нарушает тишину, заполненную лишь хлюпаньями чая. Действительно интересно что написал преподаватель, и если сначала Толя спросил только, чтобы разбавить разговор, то сейчас заинтересован не на шутку. Вальс, ноты. Точно. Забыл. Педагог подходит к пианино, стоящему рядом со стеллажом с пластинками и кассетами, произведение лежит на крышке инструмента, контрастируя белизной бумаги с чернотой крышки. Что там за вальс? Ре минор, как и то произведение Анатоли, где Корчной каждой нотой признаётся в любви. Даже ритмический рисунок выбивает азбукой морзе: Я люблю тебя. Два листа всего, маленькое, но от всех остатков души педагога. Там ещё на задней стороне второго листа признание написано чистой морзянкой, а под ней уже на чистом русском, чтобы уж точно понятно было. Нет, он не сомневается в способностях Толи, просто писал под воздействием чувства, поэтому мозг там работал мало. А в верхней части первого листа написано сухое: "Карпову А. Е. ". Ноты ложатся в файл и отдаются ученику. Дальше вечер проходит относительно спокойно. Только неловкие взгляды, круассаны и чай. Никаких поцелуев больше, хоть и очень хочется. Но колется больше. Стоит остаться одному, как Виктор Львович ныряет под холодный душ, пытаясь смыть позор дня, где он натворил много того, что педагогу, тем более ему, делать непозволительно. После сигарета на балконе и проигрыш вальса, который даже без нот "застрял" на пальцах.