О чём молчит моя Вэньчэн

Стальной холод пронизывал насквозь, несмотря не приветливое солнце, что согревало весенние улочки Сеула. Но не в этом месте. Не в новом доме семьи Чжан, что был закрыт ото внешнего мира плотными, темными шторами. Плесень, въевшаяся в углы, источала запах гнили, смешиваясь с сыростью, пропитавшей каждую дощечку в этом доме. Где-то в глубине квартиры раздавались глухие удары – Чжуньфэй, захлебнувшийся в наркотическом угаре, в очередной раз крушил ванную. Девочка стояла, не двигаясь. Смотрела в пустоту. И смятая записка уже её не волновала. В голове не осталось ни злости, ни страха – только тишина, тяжёлая, как свинец. Мать ушла. Единственный человек, на которого она возносила надежду. Тот человек, что когда-то давно улыбался. Что брал свою дочь за руку, прогуливаясь по набережной Шанхая. Этого человека не стало — психологически, морально.  Мамочка с каждым днем только угасала, прознав о жестоком обмане Чжуньфэя — того, в кого она влюбилась с первого взгляда.  С которым провела страстную ночь и забеременела.   Который клялся ей, что уйдет из Триады, как только подзаработает денег. И они заживут.  Зажили? Да, зажили. Чжуньфэй, являясь простым водителем — шнырем важных дядек, что выполнял их грязные прихоти, кинул их. Он продал китайскую мафию и столкнулся с незамедлительным наказанием — с самой смертью.  Но проворный Чжуньфэй смог сбежать благодаря доброте его возлюбленной, Мэй Ха-юн — кореянке с китайскими корнями, что сбежала от родителей в Шанхай работать моделью. Так они и стали жить в Сеуле, в квартире её родителей, которым пришлось уехать в село.  Так они и заявили маленькой, белокурой девочке, что она «конченное отродье, что не должно было явиться на свет». Тогда девочка и поняла, что она — ошибка и безответственность утонувших в порыве страсти родителей.  Так она и поняла, что из-за неё любимая мамочка привязана к страшному тирану. И семья Чжан спокойно жила до того момента, пока Чжуньфэй вновь не набрал долгов — пока не вскрылось, что он всего лишь жалкий наркоман с синдромом Бога.  «Смерть».  Это слово пришло на ум девочки так просто, словно всегда жило на кончике её языка, только ждало момента, чтобы сорваться. Ей казалось, что она уже мертва. Разве жизнь может быть такой – холодной, безразличной, наполненной только страхом перед следующим днём?  — Э-э-эй!.. Ты!.. Иди сюда, сука… Я тебя убью! — разорвал эту вязкую, почти сонную пустоту звериный рёв мужчины.  Из ванной донёсся грохот, затем — резкий звук бьющегося стекла. Голос отца, захлёбывающийся в ярости, прорезал стены: — Я убью тебя! Девочка не вздрогнула. Только моргнула  и медленно повернула голову в сторону крика. Чжуньфэй стоял в дверном проёме. Его грудь вздымалась в яростном темпе, кулаки были сжаты. Глаза… точнее, большущие зрачки бегали из стороны в сторону, не узнавая её, не видя в ней ничего, кроме помехи. В пальцах он сжимал длинный осколок от зеркала. Лезвие дрожало, отражая тусклый свет кухонной лампы. Сиреневые очи девочки отражали только спокойствие.  — Твои глаза… волосы… блядь… да ты её копия! Копия этой продажной шлюхи!!! Внутри зародилось странное чувство — не страх, не ужас, а скорее что-то похожее на облегчение. Только теперь она поняла, что ждала этого. Руки расслабились. В груди стало тихо. Настолько глухо и безмятежно, что она почти могла услышать, как на улице кто-то громко чихнул. Осколок зеркала сверкнул в руке отца, отражая тусклый свет одинокой лампы. Чжуньфэй тяжело дышал, неровными, почти кривыми шагами приближаясь к ней, и в его бешеных глазах не было ничего — ни разума, ни сожаления, только зверская ярость, пропитанная солями. Девочка смотрела в упор. Не дрогнула, не сделала ни шага назад. Улыбка медленно расплывалась на лице белокурой — мягкая, почти сонная. Будто ждала этого. Будто наконец-то нашла выход. Это сбило его с толку. Чжуньфэй ожидал крика, страха. Ожидал, что она попытается убежать. Ждал слёз, за которые накажет. Но его дочь стояла так уверенно, так спокойно, что внутри что-то дёрнулось. Мужчина увидел в её взгляде что-то чужое — то чего не мог понять. — Чего ты лыбишься, блядь?! — зарычал он, но голос его уже не был таким уверенным. — Убей, — она чуть склонила голову набок, разглядывая его, словно изучая зверя, что выдохся от ярости. — Чё… ты себя слышишь? — Чжуньфэй искрится от гнева, но мешкается. — Просто убей меня.  Он замахнулся. Но ударить не смог. Рука повисла в воздухе. В груди что-то скрутило. Взор сиреневых очей сдавил его изнутри, заставляя вдруг осознать, что он стоит перед дочерью с осколком в руке, с дикой пеной на губах, с пустотой в голове. С глухим рёвом он разжал пальцы. Осколок со свистом полетел в стену и разлетелся на части с пронзительным хрустом стекла. Дом залило тишиной: густой, давящей. Девочка даже не моргнула, продолжала смотреть в упор.  Чжуньфэй отшатнулся, пробормотал что-то неразборчивое и вышел из кухни, шатаясь, оставляя за собой тяжёлый запах пота и химии. Она осталась одна. Её улыбка медленно угасла. Но в груди всё ещё было странное, тёплое спокойствие. Как будто она только что победила. Дала отпор отцу, попросив сделать то, о чём он мечтал всю жизнь?  «Это было так легко?» Отец уходит. В комнатушке остается лишь приглушенный свет одинокой лампы и слабый запах химозы. Она слушает, как его шаги растворяются в коридоре, а затем наступает тишина. Гулкая, давящая. Взгляд сиреневых глаз цепляется за сверкающую дорожку на столе. Они ловят свет, переливаются холодными бликами, будто дразнят её. Внутри вспыхивает мысль — сначала робкая, шепчущая, а затем настойчивее, громче, обволакивающая всё её сознание. Если принять их… если просто сделать это… «Может, я умру от передозировки?» Школьница подходит поближе, присаживается на колени. Застывает на мгновение, но потом понимает, что ей совсем не страшно. Когда-то давно одно только упоминание наркотиков вызывало в ней целую бурю эмоций — отвращения, содрогания, оцепенения, беспокойства. Она никогда не понимала отца, который был так привязан к этой дряни, а потом страдал от ломок, как медленно разрывающаяся на части жертва гиен.   Белокурая возвращается к столешнице, хватает купюру — одну из трех тысяч вон, оставленных матерью. Вновь садится перед столом, смотрит, изучает.  «Возможно, я сойду с ума». И вдыхает. 

***

Стрелка часов перевалила за шесть.  Девочка в невыносимом порыве вылетает на улицу, и холодный воздух ударяет в лицо, но не приносит облегчения. Внутри всё дрожит, тело горит, кожа зудит так, будто под ней копошатся насекомые. Белокурая чешется, раздирает руки в мясо, ведь совсем не боится боли. Сердце бешено колотится в груди, гулко отдаваясь в висках, и этот ритм — слишком громкий, слишком быстрый, неестественный. «Зачем?..» Кривыми шагами умудряется выйти на главную улицу. Мир вокруг расплывается, дороги оастягиваются, дома наклоняются, искажаясь в гротескных пропорциях. Свет неоновых вывесок режет глаза, машины мчатся, оставляя за собой размазанные следы фар. Она идёт, но не понимает, куда. Ноги подкашиваются, в голове звенит. Кажется, что люди вокруг смотрят на неё, шепчутся, следят. Они знают. «Я… я… я ужасна… Зачем я это сделала?» Паника накатывает волнами. Она чувствует, как пот стекает по спине, под белой, школьной рубашкой. Ладони дрожат, дыхание сбивается. Хочется кричать, но рот пересох, язык словно опух и прилип к нёбу. Внутри нарастает ужас — необъяснимый, беспричинный, но всепоглощающий. Всё неправильное, всё чужое. «Хочу умереть… просто дайте мне… дайте…» Девочка сворачивает в переулок, прижимается спиной к холодной кирпичной стене. Закрывает глаза, но это только хуже. Под веками вспыхивают жуткие образы — скрученные тела, уродливые лица, тени, которые тянутся к ней.  «За что?.. Блядь, просто дайте мне уже сдохнуть!» Она резко распахивает сиреневые очи снова, пугается ещё сильнее. В голове проносится одна мысль: я умираю. Но смерть не приходит. Только страх, изматывающий, невыносимый. В висках пульсирует боль, руки сжимаются в кулаки до боли в пальцах. Она снова идёт — не зная, куда, зачем, просто чтобы убежать. «Зачем отец это принимает?.. Зачем?.. Он тоже чувствует это каждый раз?!» Китаянка с раннего детства задавалась вопросами: зачем, почему? Почему её папа так любит эти кристаллы? Почему так привязан к ним? Он чувствует спокойствие? Он чувствует тепло? Нет. Только дикий, животный страх. Панику. Опасения. Тревогу. Оцепенение. Чувствует приближающуюся смерть.  Машины проносятся мимо, оглушая ревом моторов. В какой-то момент её шаги сбиваются, ноги заплетаются, и она почти выбегает на дорогу. Водитель резко бьет по тормозам, сигнал режет воздух. Она замирает, смотрит на ослепляющий свет фар, но не может пошевелиться. Люди кричат. Кто-то хватает её за плечи, оттаскивает назад. Китаянка не понимает, что происходит, чьи-то руки удерживают её, но ей хочется вырваться, убежать, спрятаться. Паника сменяется тошнотой, слабостью. Мир больше не похож на реальность — это кошмар, затянутый в липкую паутину страха. Выхода нет. Никакого спасения. Только эта бесконечная, изматывающая, уродливая агония.

***

Сверкающая гладь реки Хан тёмными лентами струилась в вечерном свете, отражая последние проблески уходящего солнца. Сеул за их спинами уже окрашивался неоновыми огнями, но здесь, на берегу, было тихо, только редкие волны лениво плескались о точеные камни. Джи Ён замолчала. История вырвалась из неё, разорвав грудную клетку, оставив внутри странную пустоту. Но это была не тяжесть — наоборот, лёгкость, как будто то бремя, которое она несла с раннего детства, наконец растворилась в тёплом, весеннем воздухе уходящего дня. Она смотрела на него. Обычно холодный, невозмутимый, словно вырезанный из камня, Джокер сидел, глядя на реку. Его профиль остался безмятежным, ни один мускул не дрогнул, но в этой неподвижности было что-то иное. Что-то тихое, сдержанное, но неравнодушное. Крепкие руки его были сомкнуты, пальцы сцеплены между собой. Вечная расслабленность исчезла — теперь в нём была напряжённость, почти незаметная, но китаянка её видела. Он молчал — она ждала. Лёгкий ветер шевелил длинные, чёрные пряди, что вырвались из пучка, закрепленного шпилькой. Где-то вдалеке гудели машины, но здесь, рядом с ним, казалось, что весь мир сужается до тихого плеска воды и едва заметного движения его плеч. — Значит, ты приняла то вещество, — наконец произнёс Ха Джун чуть хриплым голосом. Она кивнула. Парень посмотрел на неё, долго, внимательно. В глазах не было жалости — только что-то тёплое, спрятанное под слоями льда. — Ты хотела умереть, — это прозвучало больше как утверждение, нежели вопрос. Джи Ён усмехнулась, отвела взгляд к реке. — Да. В тот момент я не видела другого выхода. Он не стал спорить. И ей этого хватило. — Ты меня не жалей. Рано ещё, — китаянка пускает тихий смешок, устало прикрывает тяжелые от недосыпа веки. — Ты лучше дослушай, а потом сделаешь вывод сам. 

***

Школьница просыпается медленно, словно пробираясь сквозь вязкий, тягучий мрак. Веки тяжёлые, будто налитые свинцом, а тело — неподъёмное, ломкое, как у старой куклы, которую забыли в пыльной коробке на чердаке. В голове, каждая мысль путается, рассыпается, не успев сформироваться. Во рту сухо, будто она проглотила горсть песка, а язык — чужой, неподвижный. Когда девочка наконец-то открывает глаза, комната перед ней расплывается в мягком полумраке. Первое, что она осознаёт — это незнакомая обстановка. Она лежит на футоне, укрытая лёгким, но тёплым одеялом. Пол — из гладких деревянных досок, рядом с ней татами. Запах дерева и рисовой бумаги смешивается с лёгким ароматом зелёного чая и чего-то ещё — чего-то металлического, резкого. Китаянка с трудом поднимает голову, заставляя себя оглядеться. Вдоль стен, сделанных из традиционных раздвижных панелей с рисовой бумагой, развешены катаны. Их лезвия, хоть и заключённые в ножны, словно испускают невидимую угрозу; рукояти украшены замысловатым плетением. В углу — низкий стол, на нём керамическая чашка, в которой заварен чай. Кто-то позаботился о ней. Осторожно уложил, укрыл, дал возможность прийти в себя. Но кто? Она пробует встать, но едва не падает — тело дрожит, мышцы отказываются повиноваться. Всё внутри ноет, голова гудит, желудок скручивает в узел. Тошнота подступает к горлу, и ей приходится прикрыть глаза, чтобы унять головокружение. «Больше я к наркотикам не притронусь. Никогда». Затем — голоса. Где-то за дверью ведут диалог двое мужчин. Их голоса глухие, спокойные, но в них есть что-то властное, что-то холодное, что не терпит возражений. — Она бросилась под машину, — говорит один. Тембр грубый, выкуривший тысячи сигарет. — Я как раз проезжал мимо их района. — Глупая девчонка, — отзывается второй, с ленцой, но в ней кроется опасная острота. — Любишь детей? Далее следует тяжелая тишина. После короткого вдоха, неизвестный продолжает: — Ты молодец, что спас её. Похвально.  — Благодарю, господин.  — Разбуди её. Будем решать, что с ней делать.  В груди девочки холодеет. Она поняла, кто это. Эти спокойные, уверенные голоса, эта манера, обстановка вокруг — всё сходится. Якудза. Она попала в логово волков. И теперь остаётся только понять — кто здесь спаситель, а кто охотник. «Может, они закончат свое дело?» Девочка поднимается с футона, тут же схватившись за раскалывающиеся виски.   «Твою мать… как же херово». Выходит в узкий, плохо освещённый коридор. Шаги её отдавались эхом в тишине. Вдруг из темноты выросла громадная фигура — высокий, массивный мужчина с тёмной кожей внезапно преградил ей путь. Его глаза сверкали холодным огнём, а крепкие руки, скрытые под чёрным пиджаком, казались способными вмиг переломить ей шею. Китаянка уставилась на него в упор, глупо, вопросительно. Темнокожий мужчина не сказал ни слова — он просто кивнул, жестом приказывая следовать за ним. «Плевать». Она послушно пошла за ним, ощущая тяжёлую атмосферу вокруг. Сиреневые глаза вцепились в высокие двери. Якудза открыл их, пропуская девочку вперёд. В холле было тепло, воздух насыщен запахом табака и чего-то металлического. За длинным столом сидел человек. Он не выглядел как ожидаемый жестокий босс мафии — его присутствие не было угрожающим, но именно это и напрягало. Улыбка, будто бы и дружелюбная, не оставляла и капли места для доверия. Он сидел, расслабившись, с руками, сложенными на столе. Взгляд его карих очей был спокойным и внимательным. Его лицо было покрыто лёгкой щетиной, а морщины под глазами и на лбу говорили о многолетнем опыте, оставившем след на его смуглой коже. Чёрные, слегка взъерошенные волосы падали на лоб, напоминая о небрежности. Он не был молод, но в его взгляде была скрытая неимоверная сила, дикий холод и бесстрашие. Под правой бровью красовалась родинка.  — Садись, — голос главного был низким и спокойным, почти ободряющим. Но девочка ощущала, как этот тон пронизывает до костей. Было что-то опасное в его расслабленности — он мог убить её, даже не моргнув.  Господин пригласил жестом руки — указал на пхэттэ, покоящееся перед его низким, дубовым столом.  — Вы меня убьете? — первое, что вырвалось со рта девочки. Не было в её словах ни страха, ни даже той надежды, с которой она смотрела на висящую над головой господина катану. — Ха-ха! Ну не делай ты из нас монстров, — патлатому мужчине смешно, темнокожему якудзе и ей — нет. — Откуда ты взялась такая, девочка? Ещё и в школьной форме. В средней школе учишься, вижу.  Белокурая на его реплику выгибает бровь, смотрит на господина, как на последнего придурка. Отвечать на вопросы не спешит. Главарь замечает это — бросает взгляд на стоящего позади темнокожего охранника. — Это старшая дочь Чжан Чжуньфэя. Шестнадцать лет. Учится в академии «Чхонун», — видит замешательство босса, тут же поясняет: — Попала туда, так как сменила больше пяти школ. Они взяли её в академию для повышения репутации, якобы помогли бедной мигрантке. Мать, Чжан Мэй Ха-юн, кореянка с китайскими корнями. Откопала Чжуньфэя в Шанхае, когда поехала туда работать моделью по контракту. Есть младший брат. Чжан Джинсу. Учится в младшей… — Достаточно, — босс прерывает подчиненного, обращаясь уже к скривленной девочке: — Что твой папа натворил такого, что ты ночью по улицам бродишь, под машины бросаешься?  Девочка вопрос игнорирует, рассматривает висящую на его головой катану.  — Ясно… — главарь улыбается, смотрит на темнокожего мужчину в углу помещения. — Говори. — Хотел пришиться к одному из наших филиалов. Втерся в доверие, а потом украл товар на немалую сумму. Как оказалось у него есть подвязки в Китае, но его там ищут. Тоже за крысу. — Ха-ха, а твой отец тот ещё дурак, девочка! Давно я не видел таких идиотов… даже весело как-то. — Его долг на настоящий момент составляет семьдесят пять тысяч долларов.  — Мда-а-а… интересно… — босс отпивает зеленый чай, смакует. Наливает горячий напиток ещё в одну чашку, кивает на нее головой. — Выпей, девочка. Тебе станет легче. Белокурая резко хватается за пиалу, в последний момент только спрашивает: — Там отрава? Главарь усмехается, отрицательно кивает. — Тогда не буду пить, — школьница возвращает чашку на дубовый стол и продолжает пилить изучающим взглядом катану. Тишина в холле была настолько тяжёлой, что казалось, воздух стал гуще. Звуки чаепития, шорох поднимаемой пиалы и осторожный звон чайной ложки, скользящей по краю, резали безмолвие, как остриё кинжала. Господин сидел за низким столом, спокойно потягивая горячий напиток, взгляда своего от гостьи не сводил. Она — в ответ. Бесстрашно, спокойно, совершенно глупо. — Это та девчонка, о которой ты рассказывал? Это у их семьи отдел по рэкету отобрал квартиру? — наконец, прервав молчание, голос господина прозвучал резко, будто обрывая невидимую нить. — Да. Один из наших пытался её изнасиловать. — М-м-м… помню-помню. Ты мне говорил. Её дыхание незаметно стало рваным. — Над этими псами нужен тотальный контроль. Ни минуты покоя… — господин хмурится, обращается к девочке: — И как ты это пережила?  — Нормально, — белокурая пожимает плечами, будто вопрос господина был слишком глупым.  — А чего под машину бросилась? — Ну, мама нас бросила. Из-за долгов вы отца итак скоро убьете: он же их не отдаст. На школу мне плевать. Даже дом забрали. Мне незачем больше жить, — голос её ровный, спокойный, что выбивает главаря из колеи. Но он этого не показывает, только устало подпирает щеку кулаком и внимательно слушает. — Шестнадцать тебе, говоришь… — господин поднимает взгляд карих очей в потолок, думает. — У меня сын твоего возраста. Тот ещё балбес… вечно в дела плохие влезает. — белокурая выгибает бровь. Думает, насколько ей плевать на семью этого якудзы. — Но знаешь, если бы у меня была дочь… — господин прерывается, вновь что-то обдумывает. — Такая, как ты. Я бы никогда не позволил такому с ней случится. Никогда.  А китаянка сидит перед ним, не двигается. Её пухлые губы слегка изогнулись в презрительной усмешке. Она молча слушала, и чем дольше он говорил, тем более глупыми казались его слова. Все эти высокие идеалы, которые он старался преподнести, казались ей просто частью его игры, его спектакля, и ничем более. Как же всё это было глупо. — Мне от этого типо легче стать должно? — белокурая грубит, не боясь последствий. — Давайте, Вы не будете трепать мне мозги. Вон, катана над Вами висит. Вы знаете, как лучше резануть, чтобы долго больно не было. Так сделайте это, а не кормите меня бессмысленным трепом.  Главарь выслушал, усмехнулся. Он никогда не видел, чтобы кто-то так смотрел на него. С этим взглядом, полной непокорностью и в то же время какой-то безжалостной отрешённостью. Так делал только его сын. Эта Чжан была хилая, слабая на вид. Однако в сиреневых глазах горел огонь, нет… Это было что-то другое. Это был отблеск стали, холод, дикий мороз.  Он не мог понять, что его больше удивляло: её глупость или её смелость. Это сочетание пробуждало в нём как уважение, так и раздражение. Усмешка господина медленно угасала, оставляя на лице только загадочную, едва уловимую улыбку, как у человека, который увидел нечто большее, чем ожидал. — Ясненько. Умереть хочешь, значит?  Белокурая вновь смотрит на него, как на дебила. Сказала же об этом несколько раз.  — А братик твой что делать будет? Сиреневые глаза вмиг распахнулись. Громкий треск. Это было сердце. Она вспомнила о нём слишком поздно. Брат. Её маленький Джинсу — такая же жертва обстоятельств.  Мысль о нём вспыхнула, как молния, резко разрывая вязкую пустоту в её голове. Как можно было забыть? Джинсу же ждёт её. Он боится так же, как она. Но он ещё маленький — не сможет защитить себя, если её не станет. Тонкие, девичьи пальцы сжались в кулаки. В груди что-то болезненно заскрипело. — Вот видишь. Не рассуждай о таких серьезных вещах, если не до конца уверенна. Убить мы тебя-то можем: никто за тебя не заступится. Но ты подумай о своем братишке. Ты же любишь его? — Да. Больше своей жизни. — Что он будет делать, если ты умрешь? Что он думает сейчас? Ищет ли тебя? — Да, — белокурая вспоминает, что должна была вчера забрать его со школы. — Плачет ли за тобой. — Думаю, что плачет. И на сиреневые глаза опадает утренняя роса — маленькие слезинки скатываются по бледным щекам.  — Тогда… запомни: если у тебя есть человек, который будет за тобой плакать, значит, ты ещё не потеряна, и тебе есть ради чего бороться.  Девочка шмыгает носом, утыкается в свои ладони. Она не могла позволить себе упасть. Не сейчас. Не здесь. Она сделает хотя бы одну вещь правильно. Ради него. — Что я могу сейчас ради него сделать? Ещё скажите, что долг нашей семье простите. В жизни не поверю… — Ха-ха… ты права. Якудза такое не прощают. И если твой отец умрет, то долг падет на твои плечи.  — Он никогда вам его не отдаст. — То есть?.. — господин намекает на что-то, пытается вынуть из девочки понимание ситуации, логическую цепочку. — То есть… на семью ему плевать, даже если вы нас убьете. Если умрем мы, то смысла бороться мне уже не будет, ведь я буду мертва. И брат мой тоже, а я этого допустить не могу. Если убьете должника, то сумма окажется на моих плечах, — девочка размышляет в голос, начинает истерически улыбаться от понимания, в каком дерьме она оказалась. — То есть, в любом исходе, за грехи отца расплачиваться должна буду… я. Если хочу обеспечить себе и брату спокойную жизнь.  — Мо-ло-дец! А ты не глупая девочка. Моему сыну нужно у тебя поучиться…  — Молодой господин сейчас в спит. Он опять прогулял школу, — тут же отчитывается темнокожий, что всё это время стоял возле выхода. — Ох, Хан Нам… этот беспризорник… — сабым тяжело вздыхает, массируя виски. Кажется, сын скоро доведет папашу своими выходками. — Ну, слушай, девочка. Такую сумму ты скоро не заработаешь, поэтому у меня есть для тебя одно предложение. — Я трахаться за деньги не буду. Барыжить тоже. — Хо-хо-хо!.. Куда ты спешишь-то. Не перебивай, когда старшие разговаривают! И плохие слова не говори: девочка же… Тяжелая сцена резко меняется на комичный мотив. Белокурая даже почувствовала себя в каком-то идиотском анекдоте.  «Дебил старый…» — её лицо перекашивается, но она молчит — слушает. — Так вот… хочешь, я дам тебе возможность заработать эти семьдесят пять тысяч долларов? Говорю сразу: будет сложно. Как и физически, так и морально. Но это твой единственный шанс изменить свою судьбу и не подохнуть как крыса у мусорных баков.  Главарь якудза лениво уперся локтями о стол и с широкой, почти дружеской улыбкой продолжил: — Ну, тебе, конечно, не позавидуешь. Судьба у тебя, девочка, страшная — прямо как в плохом кино. Долги, мафия, возможно, насильственная смерть… или, что хуже, долгая жизнь в рабстве. Вариантов у тебя немного, но все они, как видишь, весьма… впечатляющие. Он говорил это таким тоном, будто обсуждал прогноз погоды или меню на ужин. Его улыбка сияла, глаза блестели, а голос звучал настолько буднично, что у девочки невольно закралось ощущение, будто он шутит. Только вот шутка эта была слишком мрачной. «Я в ахуе». Китаянка смотрела на него, и внутри смешивалось всё: страх, раздражение, недоумение. Её мозг отказывался воспринимать его лёгкость всерьёз — слишком резкий контраст между смыслом его слов и выражением лица. Казалось, он получал удовольствие от её реакции, словно развлекался этим моментом. Девочка нахмурилась, не зная, что сильнее — страх перед реальностью или раздражение от того, с какой радостью он лепечет о её судьбе. Она ожидала угроз, давящей тишины, но вместо этого перед ней сидел человек, который вёл себя так, будто это всего лишь игра. Небольшое замешательство сковало её. Что это было? Издёвка? Манипуляция? Или он и правда настолько безразличен к человеческим судьбам, что воспринимает это как очередную рутину? Она сглотнула, но не отвела взгляда. — Говорите. Господин удовлетворенно кивает. Устремляет вмиг посерьезневший взгляд в упор — от него веет опасностью.  Всего четыре слова. Всего четыре жалкие слова произнес загадочный господин Гёнгу: — Поедешь в Инчхон. В этот момент девочка и представить себе не могла, чем закончится её работа в том самом Инчхоне. В том самом портовом городе Южной Кореи, что имел тесную связь с Триадой.  — Ты ведь говоришь на китайском? — мужчина видит кивок школьницы, кивает в ответ. — Отлично. Думаю, провести тебе там нужно будет года три. И долг вернешь, и нужного опыта наберешься. — Господин, Вы уверены? — подает голос темнокожий якудза, что стоял поодаль. — Ты хочешь оспорить мое решение? — босс усмехается, выгибает бровь. — Валяй. — Нет-нет, господин. Вы меня не так поняли.  Вождь переводит взгляд вновь на девочку, что витала в своих мыслях, уже позабыв о том, где она находится. — Жду ответ до конца недели.  И поднимается белокурая со своего места, молча. Не благодарит за спасение, не прощается. Только медленно бредет к выходу, игнорируя темнокожего мужчину, что ринулся за ней, но в самый последний момент остановился у порога. Его массивная фигура была неподвижна, словно высечена из камня. Он медленно повернул голову к своему господину, который всё так же сидел за низким столом, лениво барабаня пальцами по поверхности. Пиала с чаем перед ним была наполовину пуста, а его взгляд всё ещё был направлен туда, где секунду назад была девочка. — Господин, что у Вас в мыслях? — решился спросить, так как девчонка уже ушла, затерявшись в коридорах, наверное. — Ну, а ты как думал? Хоть она и ребёнок, но жалеть ее не стоит. У нас есть кодекс, и мы обязаны ему подчиняться. Эта девочка сильная — не пропадет. Если справиться с работой в Инчхоне, то я подумаю, что с ней делать дальше. Ты же сам слышал, наверное, как я стал сабымом Гёнгу? — подчиненный кивает боссу. — Если не выдержит, то за отца её возьмемся, Чжуньфэя. В такой ситуации нужно действовать осторожно, но не менее жестко. Не стоит позволять людям садится нам на шею. Авторитет превыше всего.  Тишина повисла густым, удушающим туманом. — Что скажешь? — вновь раздался голос главаря, лёгкий, почти небрежный. Подчиненный сжал челюсти, его ноздри чуть раздулись. Он не сразу ответил, словно перебирая в уме возможные слова. — Она… странная, — наконец сказал он, но голос его не был твёрдым. Уважаемый господин усмехнулся. Медленно поднял чашку, сделал неторопливый глоток и только потом заговорил снова: — Или слишком умная. Он поставил пиялу обратно и, наконец, перевёл взгляд на охранника. В его глазах читалось что-то странное — смесь любопытства, предвкушения… и скрытой угрозы. Темнокожий якудза не ответил. Только поклонился, развернулся и поспешил за глупой китайской девочкой.  В воздухе холла осталось молчаливое понимание. Впереди была буря.

***

Они так и продолжали сидеть у реки Хан, глядя на тёмную воду, в которой отражались редкие, дрожащие огни столицы. Сумерки окутывал город, воздух был прохладным, влажным, пахнущим водой и далёким дымом от уличных забегаловок. Джи Ён закончила этот кусок истории. Голос так и оставался ровным, почти бесцветным, но в нем слышалось нечто тяжёлое. Она повернула голову, хотела видеть реакцию Джокера. Её холодный друг сидел неподвижно, его лицо, как всегда, было бесстрастным, словно высеченным из камня. Ни намёка на сочувствие, ни удивления. Только глаза — потемневшие, внимательные, полные чего-то, что сложно было разобрать. Он не сказал ни слова. Тишина между ними растянулась, смешавшись со звуками воды, далёкого автомобильного гула и редких криков птиц. Китаянка не ждала от него слов утешения, да и не нужны они были. Но что-то в его молчании было другим. Оно не было пустым. Оно было… тяжёлым. Джи Ён отвернулась, вновь устремив взгляд сиреневых глаз на глади реки. — Если собираешься что-то сказать, то сейчас самое время, — произнесла она с лёгкой усмешкой, пытаясь разрядить обстановку. Ха Джун не ответил сразу, только выдохнул, медленно, глубоко, как человек, который услышал что-то, что не должен был. — Поэтому ты пыталась остановить меня в тот вечер? — тихо бросил он. — Ты о чём? — О том парне из «Колибри». Ты не хотела, чтобы я с ним вступал в бой. — Ну, — она замерла, — да. Не могла же я сказать, что он сын одного из главных в Гёнгу?  Джи Ён едва заметно улыбнулась.  — И ты работала на них? — Ага. Началось всё в Инчхоне. — Ублюдки… — Да не спеши ты. Дослушай. Рано жалеть меня… рано…  Джокер глядит перед собой — на сверкающую Хан. Но в моменте всё же медленно поворачивает голову в бок.  Лицо Джи Ён было обращено к реке — спокойное, сосредоточенное, но в этой серьёзности было что-то тяжёлое, неотпускающее. Сиреневые очи неотрывно следили за тёмной водой, словно там, среди отражённых огней, было что-то важное, только ей одной видимое. Её спина была напряжена — незаметно для неё самой. Она выглядела спокойной, но он видел: эта тишина — обманчива. Ха Джун провёл взглядом по линии её скулы, по теням, что ложились на девичье лицо от редких фонарей. В груди что-то сжалось. Он не знал, что это —  жалость к ней? Желание что-то сказать? Или, может, просто… желание дотронуться? Его рука чуть дёрнулась. Едва заметное движение, которое он тут же остановил. Не сейчас. Не так. Он отвернулся, вдыхая прохладный воздух, но ощущение её близости никуда не исчезло.