Самое настоящее проклятие

Сначала я пошёл не по той лестнице — она привела бы меня прямиком к суровым гаргульям у директорского кабинета. Время будто открутилось назад, и я вновь стал одиннадцатилеткой, первый раз ступившим на порог Хогвартса — внезапно забыл, где выход из огромного замка. Не удивительно, что не смог сегодня прочитать ни строчки. Как ещё дверь с окном не перепутал? Когда я медленно огибал светлые прямоугольники теплиц, отбрасывающие неподвижные голубые тени, и словно бы направлялся к последнему из них — разные образы, похожие на бред, мелькали в голове. Яркое солнце безжалостно слепило глаза, сухие от недосыпа. Скрип снега под ногами смутно напоминал шорох обглоданных костей. «…превратишься в бледную тень, бродящую между книжных полок, и помрёшь среди книжек… Постой, я не некрофил! Я просто гей!» Наконец, из окон замка невозможно стало меня увидеть и, ёжась от холода, я сменил направление. Невольно старался ступать мягче, тише и не оставлять лишних следов. На пути к Запретному Лесу Сьюзен Камбелл рассказывала о живущих там птицах (кажется, она сильно была увлечена этим, потому что даже моё молчаливое присутствие рядом с Лили не мешало ей говорить весьма живо и подробно): о глухаре и сапсане, о воробье и синице, о клёсте, свиристели, поползне, дятле, серой вороне и воробьином сыче… Я не собирался запоминать её болтовню, но сведения о лесных птицах крутились в моем сознании тяжело и настойчиво, как мельничные жернова. Несмотря на то, что её семья разводила именно почтовых сов, подруга Лили говорила, что ей хочется завести ручного ворона, и мечтательно трогала своё плечо, будто на нём уже примостилась большая черная птица. Я хорошо помнил дорогу до птичьих кормушек — узкую тропинку, петлявшую вокруг тонких деревьев на краю леса, её ещё не засыпал снег. Ветки скользнули по лицу, зацепились за ворот мантии, как если бы пытались схватить за шиворот (какая-то неясная мысль пронеслась в голове, оставив комариный звон натянутых как струны нервов). Точно они были разумными существами, и их древесному разуму пришёлся не по нраву волшебник, который пробирался под голую сень зимнего леса. Вокруг стояла белая пронзительная тишина. Я аккуратно отодвинул ветки, смахнув часть снега себе в рукав, и поморщился от холодного прикосновения. Шёл ещё примерно минут десять по утоптанному снегу тропы, пока не услышал птичью разноголосицу и не остановился у края небольшой поляны. Через стволы и ветки разглядел цветные деревянные домики, висящие на высоте нескольких футов. И как наяву увидел Лили в зимней мантии — она шмыгала носом и, поднимая волшебную палочку, заставляла кормушки парить и, покачиваясь, кружиться, словно в беззвучном вальсе. Играючи и легко, как если бы они были невесомыми снежинками. Звонкий весёлый голос ударил мне в уши, словно густой бой колокола, и затих, растворившись в щебете мелких длиннохвостых пичужек. На поляне никого, кроме птиц, не было. Оставаясь на месте, под какой-никакой защитой кустарника, на котором сохранилась жёлтая хвоя, словно неровная бахрома, я тихо засунул руку внутрь мантии и нащупал сначала знакомую прохладную рукоять. Она тут же удобно легла в ладонь, однако я вовремя опомнился и, покопавшись в складках, нашёл палочку из Лютного Переулка. Когда я сжал её в кулаке, жесткое сухое дерево ответило слабым ленивым теплом, и я ясно представил себе усатого кота, который ластится к ноге хозяина. Он вызвал иррациональное брезгливое желание пнуть воздух. Или перестать касаться непривычной палочки, но, сдерживаясь, я лишь нервно перебрал пальцами. Над головой, на фоне голубого неба мелькнула крылатая тень, качнулись потревоженные ветки, сверху посыпалась снежная крошка. — Кр-ра! Кр-р-ра! — раздался приглушённый вороний крик. Я не был уверен, что, готов — собран, полностью сосредоточен и точно знаю, что делаю — но резкий звук заставил меня вздрогнуть и поспешно выбросить палочку в вверх. Однако и выкрикнул я не совсем то, что намеревался:  — Петрификус… — птица сорвалась с ветки, обрушив на меня снегопад, — тоталус! Мгновение я думал (или хотел думать), что ворона ускользнула, но, взмахнув крыльями ещё раз, она вдруг замерла в воздухе и тёмной каплей шлёпнулась вниз, в нескольких шагах от меня. Шум падения глухим эхом отозвался по лесу. Беззаботный щебет на поляне сбился и стих, будто отрезали. Или мне в уши насовали плотной ваты. Я не так планировал. Не знаю, в чём именно: в громком шуме, спугнувшем остальных птиц, или в отвратительной сумятице моих собственных мыслей, дело — всё выходило как-то иначе, не так, как мне виделось раньше. Я, прикусив губу, бесконечно долго смотрел на обездвиженную птицу. Зачем-то (совершенно идиотское сравнение) вспоминал о светлой макушке и холодной потной ладони первокурсника, которую я крепко сжимал, когда вёл его к туалету Плаксы Миртл. Как же он меня раздражал, этот мальчишка, оказавшийся не в том месте и не в то время… Я медленно направил палочку на птицу. Потом опустил и глубоко втянул морозный воздух. И снова поднял. Не помогало. Сердце бешено колотилось об рёбра, как только что пойманная рыба — о твёрдую землю, в горле пересохло, к тому же меня начинало знобить (от зимней погоды и лёгкой одежды… разумеется), так что кончик неудобной, непривычной палочки мелко подрагивал. Дурацкое воспоминание стояло перед глазами и никак не хотело пропадать. В каком-то тошнотворном полубреду я подумал: нет, сегодня явно неудачный день для тренировок. Даже Селвин, наверняка, ещё не вернулся в класс из библиотеки, а Бинс не кончил пересказывать материал предыдущего занятия… Слабак. Трус. До острой боли в подбородке прикусил губу, разжал зубы и едва слышно выпалил:  — Фините! Грёбаный позёр, просто убей. Убей его. Птица встрепенулась, вскинула маленькую голову, сверкнула чёрными глазами, неуклюже и растерянно расстелила тёмное оперение на снегу. Видимо, её немного оглушило при падении.  — Авада… Я ещё не договорил. Не сразу даже его заметил: похожий на заманивающий свет болотных духов холодный огонёк загорелся на конце палочки с невесомой, пугающей лёгкостью. Позеленил снег и деревья, навевая нелепые воспоминания о летней траве и листве. Я, конечно же, помнил, как это было три дня назад, когда Блэк стоял близко-близко и со странным лицом говорил мне… В этот миг свечение заклятия — оно словно почуяло, в какой «тёмный угол» скользнули, как по замёрзшей луже, мои мысли — неуверенно задрожало и растаяло в белом дневном освещении, не успел я открыть рот. Остался стоять с потемневшей палочкой, в липком поту и в недоумении. Снова. Как тогда. За те полторы секунды, когда я глядел на изумрудное пламя, ворона пришла в себя и, всем своим существом ощущая смертельную опасность, оглушительно завопила — и всё же она ещё надеялась спастись, замахала крыльями, разбрызгивая снег во все стороны, кривым полётом поднялась на полфута в воздух… Беспомощное ничтожество, блять. Внутри меня не осталось ни единого лучика тепла. Всё превратилось в лёд, в вечную мерзлоту.  — Сектумсемпра. Снег под птицей покраснел, задымился, но она ещё шевелила крыльями, словно пытаясь улететь или уползти. Небо встревоженно каркало и щёлкало клювами. Вероятно, там, надо мной и погибающей тварью, в испуге носились её родственники, товарищи, все её лучшие друзья. Однако, они предпочли бегство нападению. Опять стихло. Тишина надвинулась и стеной сомкнулась вокруг. Я почти не думал о том, что кто-то может заметить громадную стаю вспугнутых птиц и прийти полюбопытствовать, что здесь происходит. Какая-то часть моего разума хладнокровно отсчитывала секунды. Так оно действует? Моё заклятие… Я смотрел на ворону. На судорожные движения её крыльев, словно плывущий человек руками загребает, на разворошенный сугроб… меня вдруг что-то ударило. Не по-настоящему, конечно, но чувствительно, до подкосившихся ног и рвотного рефлекса. Я — не понимая почему или, наоборот, слишком хорошо понимая — отбросил чужую палочку. Выворачивая карманы, разбрасывал мелкий сор: обрывки пергамента, мятые салфетки, скрепки, случайно прихваченные из кабинета трансфигурации, завалявшиеся яблочные семечки, ненужные клочки волшебной изоленты, воздушные волосяные пауки и петли (получаются, когда, задумавшись, наматываешь волосы на палец) и сломанные кусочки грифеля. Вытащил, наконец, свою волшебную палочку. Мельком было удивился, какая она холодная — холод не хуже пламени прожёг до локтя, но долго думать над этим не стал. Хрипло забормотал контрзаклятие. Слова проглатывались, перевирались, никак не ложились на язык — чёрт, чёрт, чёрт… соберись! — но чем дальше, тем легче. Магия исцеляющим потоком свободно хлынула сквозь волшебную древесину, голос креп, а мёртвая тишина в лесу вокруг… она будто отступала. Даже лёд стаивал. Я чувствовал себя младенцем. Только что родившимся, беззащитным, маленьким и голым — странно, я будто кожей мог ощутить весь холод снега, всю жёсткость царапающихся ветвей, каждый порыв ледяного ветра и неверные лучи зимнего солнца над головой. Повторяя собственную магическую формулу, я казался себе несчастным, больным, вымотавшимся до грани срыва — но вместе с тем ясно различал дрожь напряжения в жилистом теле, ток тёплой крови в виске. Я тяжело и густо дышал паром — но абсолютно точно был живым и не походил на возникший в сознании грёбаный громадный и бесчувственный кусок эскимо или айсберга. Не знаю сколько прошло времени до того, как я закончил. Полминуты или, возможно, четверть часа? Сугроб под вороной перестал таять. Кровь больше не выливалась из маленькой тушки. Птица выглядела совершенно невредимой, но не шевелилась. Я не успел? Или может… может быть, она притворяется, парализованная смертельным страхом? Я нахмурился, опустил волшебную палочку, торопливо зашагал к комку перьев. Однако в спешке запнулся и, потеряв равновесие, резко увяз коленом и рукой в глубоком сугробе. Едва не оставил на снегу отпечаток лба и носа. Колючий холод отрезвил моментально. Перестал барахтаться, вырвал ладонь из сугроба, поднял голову и уставился на ярко-красный снег под неподвижной птицей. Потом набрал в горсть чистого — и, шумно сглотнув сухим горлом, безжалостно растёр лицо. Ледяные капли, смешиваясь с потом, закапали с подбородка, потекли по шее под мантию и кофту, заставив дёрнуться. Поднявшись из снега и подобравшись ближе к вороне, я легонько толкнул её кончиком палочки, уже зная… Ворона была мертва. Я запустил в неё тёмным заклятием и убил её. Убил птицу. Медленно (уже спешить было незачем) я выпрямился и глянул на пустые тихие кормушки — опустевшие домики. Странно, ведь только что — сидела на ветке, махала чёрными крыльями, в ушах ещё гремит её хриплое карканье… всего лишь птица, гнусная птица. Вовсе не человек. Из-за этой блядской дохлой вороны, которая могла попасться в лапы хищнику — и погибнуть, которая имела все шансы подхватить инфекцию или подавиться кормом — и тот же финал, почему я теперь был в такой растерянности? Словно я убил… Негнущейся рукой уничтожил испачканный снег и мёртвое тело. Ничего не осталось от мертвеца… так ведь говорят только про людей? Я, чёрт побери, задыхался, словно действительно…