Фрагменты

Выщербленные временем, отполированные тысячами шагов ступени. Гулкая тишина подъезда и воющий скрип закрывшейся за спиной массивной двери. Знакомая дверь. Стук лихорадочно вылетающего сердца. Руки противно дрожат, предательски леденеют. Вдох. Выдох. Кнопка звонка. Сглотнуть. Выпрямиться. Выжать улыбку. Дышать.       — Мурашова?.. «… Что-то случилось? Ты чего здесь? Попрощаться пришла?» — и еще десяток вариантов завершить оборванную реплику. Вместо этого после вопросительной паузы привычно невозмутимое:       — Заходи. Квартира заблаговременно дышит необитаемостью, пустотой, неприкаянностью. В прихожей баррикадами — выстроившиеся в ряд чемоданы. Мебель задрапирована пленочными накидками. На стенах прокалинами — темные следы на обоях, там, где прежде были какие-то картины и фотографии.       — Чай будешь? Молчаливый кивок. Снова сглотнуть. Вцепиться ногтями в ладонь до боли. Не верить. Не хотеть в это верить. Он их бросает. Он ее бросает. Смешно… как можно бросить того, с кем и вместе-то не были? Стул противно лязгает металлическими ножками по выцветшему линолеуму. В кухне гуляет сквозняк — приносит из распахнутой форточки запах душного пыльного лета, бензиновые пары, аромат березовых листьев. Пустое окно, лишенное занавесок — словно безликая рама для столь же безликой картины; вся мебель на кухне — лишь стол и два стула напротив. Шнур электрического чайника свивается кольцами у края стола; из всей посуды на клетчатой клеенке — лишь пара чашек да треснувшее блюдце, только по недосмотру не отправленное в утиль. Мура разглядывает царапину, раскроившую фарфоровый бок — и перед глазами почему-то мутнеет.       — Бать, не уезжай… Пожалуйста, — голос падает до беспомощного шепота, готового уйти на постыдный и жалкий всхлип. Булатов со вздохом на миг сжимает ее плечо.       — Жень, я не могу, ну ты же понимаешь. Этот ровный, мягкий, совершенно отеческий убеждающий тон что-то ломает в груди — нестерпимо и совершенно безжалостно. Чуда не случится. Время не повернется вспять, не остановятся поезда, не развернутся в небе самолеты. Утром он улетит на новое место службы. А она останется здесь. Без него. Все равно что одна.       — Понимаю, — роняет Женя сквозь зубы в нежилую звенящую пустоту. И вдруг перестает бояться. Вскидывает подбородок, глядя на уже бывшего командира в упор.       — Спасибо за чай, — слишком резко отодвигает нетронутую чашку — кипяток расплывается на столешнице кляксой. — Удачно добраться.       — Жень, — догоняет негромкое, когда она уже готова развернуться к выходу. Уйти. Сбежать. — Береги себя. Несколько мгновений неотрывно смотрят друг другу в глаза. И во взгляде контр-адмирала впервые — ни намека на насмешливую отцовскую снисходительность, так ранившую порой. Она молча любила его все эти годы — с первого взгляда, безрассудно, безнадежно, испепеляюще. Он все эти годы предпочитал ничего не знать. А теперь смотрит так, что становится ясно: все он видел, все понимал. Закрывался казенностью, правильностью, уставом и принципами будто щитом, сохраняя дистанцию. Ни единым взглядом, ни словом не выдавая свое понимание. До сегодняшнего дня. До этой секунды.

---

Секунду назад их разделяли какие-то десять шагов, полупустой стол и напряженная тишина. Совсем как в преддверии сумасшедшей, уничтожающей все грозы. А сейчас он стискивает ее в своих руках. Дышит прерывисто-часто; губы сжаты в суровую линию; в глазах — нестерпимая мука.       — Мурашова, ну зачем ты пришла? — выговаривает хрипло, с усилием; прислоняется щекой к ее волосам. Светлые пряди — пшеничные завитки, от них тянет обжигающим летним солнцем, яблоком и почему-то костром. Мура поднимает на него очень серьезный, даже измученный взгляд.       — Хотела тебя увидеть. В последний раз. Такой простой и невыразимо отчаянный ответ бьет куда-то под дых. Обезоруживает, лишает воли. Нужно держаться. Нужно вытерпеть. До последней секунды их встречи остаться благоразумным, понимающим, трезвым. Но почему-то не получается.       — Женька… И ее оглушает этим сдавленно-тихим голосом; этим незнакомым, недозволенным обращением; этой стылой сдержанной нежностью; этим отчаянием, разделенным на двоих, но парадоксально умножившимся. Булатов медленно проводит рукой по ее волосам. Путается пальцами в золотистой паутине прядей; рвано выдыхает сквозь зубы. Женя жмурится как от боли, готовая одновременно смеяться от счастья и плакать от осознания несправедливости. Почему все это досталось им только сейчас? Когда уже через несколько часов их не будет; будет лишь непреодолимое расстояние и пустота.       — Я люблю тебя. Женя прикусывает губы до боли; невидящим взглядом смотрит на верхнюю пуговицу его рубашки. Слова — вымученные, болезненные, вызревавшие долгие годы, затаенные, так и невысказанные, срываются лишь сейчас. В их последние мгновения вместе. Мура знает: ей не удержать его. Никак и ничем. Эту броню ей не пробить. Но есть еще одно безумное, напрасное, по-женски глупое желание — желание ему принадлежать. Всецело, без остатка, без сомнений, без страхов, не навсегда, но бесповоротно. Хотя бы на эту ночь.