Змей-утешитель

            Годы сменяли друг друга. Король не терял своей силы и величия, но всё же неумолимо старел, пока его сыновья мужали и чаще заглядывались на ещё не опустевший трон. Генрих-младший или, как его прозвали в народе, Молодой Король, старший из братьев, что называется, царствовал, но не правил. Ему хватало ума держать свои амбиции в узде, хотя шепоток заговоров никогда не утихал вокруг него. С отцом они держались в холодном уважении, но даже это казалось сердечнейшим союзом в сравнении с тем, что творилось меж королём и Ричардом.             Хисс давно приметил эту любопытную расстановку фигур. Ричард был во всём лучше своих родственников, высокий, сильный, одаренный как рыцарскими талантами, так и недюжинным умом. Вся его мощная фигура светилась золотым сиянием, стоило ему войти, как все невольно склонялись в благоговейном почтении. Когда он говорил, никто не смел подать голоса, тем более сказать что-то наперекор. Он был подлинным сыном своего отца. И ненавидел его настолько, что едва удосуживался скрывать это. Королева-мать обожала его. Лишь её стараниями меж королём и Ричардом не было открытого столкновения, но, Хисс готов был дать руку на отсечение, именно она и затеяла их вражду.             Джон так и оставался на задворках. Даже повзрослев достаточно, чтобы ходить с небольшой бородкой и таскать шлюх в свою постель, он отличался какой-то неуловимой женственностью. В его стройной фигуре и мягких чертах лица сквозило что-то лилейное. Не считая сестёр, он более всех походил на мать. И тем был особенно противен ей.             Пожалуй, если бы Хиссу предоставили выбор: прогуляться снова на болото или присутствовать, когда его принц общается с королевой, — он бы неизменно выбирал первое. Но из раза в раз он вынужден был смотреть, как Джон уменьшается и робеет до состояния малого ребёнка, как в его глазах появляется подобострастие битой собаки, когда он обращается к матери, а та едва одаряет его презрительным взором и поджимает сухие губы. Благословляя, она целовала воздух около его лба, но никогда сам лоб. Прикасаясь к нему, она бралась за край его рукава. Обнимая в день Рождества или Пасхи, она лишь слегка привлекала его к себе, и руки её всегда застывали в неестественном деревянном положении.             О, нет, она не была бесчувственна по своей сути. Когда она обнимала Ричарда, Джеффри, Генри-младшего, любую из своих дочерей, она делала это так крепко, будто желала забрать их обратно в свою утробу. Она не скупилась на ласку, на сладчайшие голубиные воркования, она подлинно воплощала в себе идеал матери, сравнимый лишь с Девой Марией. Для всех, кроме Джона.             Неизвестно какими правдами и неправдами королева вымолила у Его Величества право сделать Ричарда герцогом Аквитании, её родной земли, но тот согласился. Начались сборы, такие поспешные, что больше напоминали бегство. Королева уезжала вместе с любимым сыном, чтобы представить его местной знати и народу, и никто не знал, сколько продлится её пребывание в Аквитании. Джон ходил мрачнее тучи. Даже мысль, что ненавистный Ричард окажется где-то далеко за морем, не радовала его. Сколько бы Хисс не пытался подбодрить его, в ответ получал только обычное «отстань», «умолкни» и «оставь меня одного».             В день отъезда он выглядел особенно жалко, будто вовсе спать не ложился. Все вышли провожать королеву и Ричарда, даже король смилостивился проститься с сыном как подобает, пускай никому из них не хватило искренности и даже жалкой крупицы любви. Говорят, старые львы убивают своих детёнышей, когда те становятся для них угрозой. Ричарду повезло, что они всё-таки принадлежали людскому роду. Оба, и король, и его величественный сын, явно чувствовали облегчение от возможности наконец-то не жить под одной крышей. Прощание монаршей четы вышло едва ли сердечнее. Уже многие годы король предпочитал своей прекрасной жене любовниц, а та платила ему холодом и презрением, которые прививала своим детям. Вместе их держал только долг.             Настала пора прощаться с детьми.             — Будь сильным, сын мой, и неси свою корону с честью, — сказала королева, приняв в свои объятия Генри-младшего. Поцеловала его в лоб и обе щеки, ласково огладила лицо, убирая выбившиеся пряди за ухо, как у маленького. Глаза её лучились нежностью, как самое яркое весеннее солнце. Следующим она подозвала к себе Джеффри. Красавчик, повеса, любитель рыцарских турниров, в которых нередко оказывался победителем, смешливый и любимый всеми за лёгкий нрав. Королева потрепала его за светлые волосы, как щенка, и расцеловала с тем же чувством, как Генри.             — Веди себя достойно, милый мой, и береги свою славную голову, хорошо? Не доведут тебя до добра твои игры, так и знай. Джеффри опустился на одно колено и приник к её руке с долгим поцелуем, будто давая клятву. Королева, довольная его выходкой, весело рассмеялась. Смех у неё был чудесный, юный и звонкий, его хотелось слышать. Им хотелось быть одаренным.             И вот настала очередь Джона.             Хисс ощутил, как зубы его болезненно стиснулись, а внутри завязался мучительный ком из кишок. Скорее бы это закончилось. Пусть проваливает прочь со своим драгоценным Ричардом. Больше она не будет проплывать мимо по коридору, не удосуживаясь даже кивком поприветствовать младшего сына, склоняющегося пред ней в неловком почтительном поклоне. Больше она не будет глядеть на него как на пустое место, нет, хуже. Как на полуразложившийся труп в нечистотах. Больше она не будет раздражённо цыкать в сторону от звуков его голоса и мучительно морщить свой гладкий белый лоб, будто от головной боли. Больше она не будет мучить его своей нелюбовью.             Старая злобная сука.             Джон подходит к ней на негнущихся ногах. Дёрганый, испуганный, едва властвующий над собственным телом. Его рот слегка подрагивает, словно он силится улыбнуться, но не знает, будет ли это уместно. Сцепляет пальцы. От его дурной привычки грызть их до крови остались только старые незаметные шрамы, но, кажется, сейчас он близок к тому, чтобы вцепиться в себя, как бешеное животное. Хисс предвкушает мрачную ночь, полную вина, разбитой мебели и гнева. Он вытерпит. Он здесь, чтобы сносить ненастья вместе со своим принцем.             И сейчас он должен вынести очередное унижение.             — Доброй дороги и пусть твоё правление будет спокойным, — сказал Джон, не глядя Ричарду в лицо. Как напряжены его плечи и шея. Он весь сгусток страхов, ненависти и слабости. Но Ричард расплылся в широкой улыбке, радушно обнял его и хлопнул по спине так, что чудом не сломал Джону позвоночник.             — Заезжай в гости, братец, хоть жизнь увидишь! Отец теперь тебе продыху не даст.             — Да уж… — Джон выпутался из его ручищ, едва скрывая раздражение. Повернулся к матери. Снова это потерянное и заискивающее выражение. Хисс с трудом держался, чтобы не отвернуться. Легче было смотреть на казни с четвертованием и варкой в кипящем масле. Но ему не дозволено отводить глаз.             — Доброй дороги, матушка. Надеюсь на ваше скорейшее возвращение, — Джон сказал это совсем иначе, чем Ричарду. Он действительно говорил то, что имел ввиду.             Королева протянула ему руку для поцелуя и отняла тут же, как его губы коснулись её.             — Благодарю.             И всё, она не проронила больше ни слова. Но Джон ждал, Джон глядел на ней с мольбой и любовью. Он не верил, что она может так оставить его. Она же его мать в конце концов.             Молчаливое бездействие затягивалось. Люди переглядывались меж собой, кто-то вымучено откашлялся. Хиссу до смерти хотелось провалиться сквозь землю. И утянуть за собой королеву, чьи глаза полнились лишь подавленной ненавистью.             Почему? Ричард был копией своего отца. Во всём, даже в тяге к женщинам. Джон был её сыном. Почему же она обожала одного и презирала другого? Что в нём было не так? Он мог быть жестоким, надменным, самовлюблённым и жадным с ним, но только не с ней. О, ради неё он бы стал ангелом, живым или мёртвым — не суть важно.             Господи, да как можно так презирать человека, любящего тебя до безрассудства?             — Можешь идти, — сухо выдавила королева. Джон вздрогнул и попятился назад. Когда он приблизился, Хисс увидел, как пылает его лицо и блестят глаза. Даже на прощание мать не подарила ему ничего, кроме иголки в сердце. И все видели это. Все в очередной раз убедились, что он ничего не стоит.             Заходя в покои принца, Хисс ожидал худшего. Худшее он и увидел. Казалось, здесь произошла битва не на жизнь, а на смерть: всё переворошено, разбросано, заляпано алым, то ли кровью, то ли вином. С кровати сорван балдахин, из вспоротых подушек повсюду разлетелись перья, будто кто-то разорвал в клочья с десяток куриц. И в центре этого кошмара Джон. Грызёт свои багровые пальцы, отвлекаясь от них, только чтобы глотнуть ещё вина. Всклоченный, сжавшийся в комок. Едва похожий на человека.             — Кто разрешал тебе заходить?! Пошёл прочь!             Кубок ударился о стену в опасной близости от головы Хисса. Он даже не моргнул. На пьяную голову Джон никогда не попадёт в него, тем более с раненными пальцами. Ему всегда хватало ума терзать правую руку.             — Вы отказались спуститься к обеду, я подумал, может принести вам что-нибудь? Вы, должно быть, страшно голодны…             — Ничего я не хочу! Катись к дьяволу! — он замахнулся уже кувшином и, к своему неудовольствию, понял, что тот совершенно пуст. В мутных глазах мигнули крупицы сознания. И то славно, глядишь, удастся привести его в чувства.             — Вина.             — Прошу прощения, Ваше Высочество?             — Принеси мне вина, идиот ты тупорылый! Хоть какая-то польза от тебя будет.             Хисс учтиво кивнул, вышел из покоев и вернулся уже с подносом полным снеди в одной руке и тяжелым серебряным кувшином в другой. Джон не обратил никакого внимания на еду, но тут же вырвал кувшин. Приложился к горлу, даже не удосужившись попросить вернуть ему брошенный кубок. Вдруг он поморщился и отдёрнул кувшин, будто тот неожиданно раскалился до красна.             — Что это такое, чёрт тебя дери?!             — Гранатовый сок с пряностями. Весьма полезен при…             — Я приказал тебе принести вина! Ты даже с этим уже справиться не можешь?!             — Хватит с вас на сегодня вина, сир. И дайте сюда вашу руку, её нужно перевязать.             Кувшин с громким звуком опустился на стол. Гранатовый сок, не отличимый ни от крови, ни от вина, плеснул на поверхность. Лицо Джона перекосило от гнева. Хисс невольно попятился назад. Столько лет все их ссоры ограничивались едкими перепалками, что он и забыл, до чего тяжела рука его принца. И неважно, сколько на ней ран. Джон умел причинить боль тогда, в их отроческие годы, сумеет и сейчас.             Зря он решил перечить ему в такой день. Ох, зря.             Пошатываясь из стороны в сторону, Джон с трудом поднялся на ноги. Шагнул к нему, медленно, будто не чувствуя собственных ног. Накренился назад, схватился за стол, едва удержал равновесие. Господи, сколько же вина он вылакал? Поднял трясущуюся руку, покрытую кровью как перчаткой из тонкой багряной кожи. И только сейчас увидел, что сотворил с собой.             — Чёрт… — Джон рухнул обратно в кресло и, закрыв глаза, откинул голову назад. — Делай, что хочешь, и проваливай. Ты мне не нужен. Мне никто не нужен.             «Да-да, а потом «когда ты нужен, тебя вечно нет», — незаметно усмехнулся Хисс. Поджилки ещё слегка тряслись. Не будь принц настолько пьян, точно бы отхватил как в старые недобрые.             Пришлось сходить ещё за водой и лоскутами чистой ткани, а когда он вернулся, Джон мрачно и без удовольствия пил гранатовый сок из кубка. Значит, не поленился-таки сходить за ним. И, что более удивительно, смог добраться обратно до кресла. Весьма неплохо. Если ещё поест и ляжет спать, то можно считать бурю миновавшей.             Пока смывал кровь с пальцев принца, Хисс думал, что же делать дальше. Буря-то пройдёт, но её последствия останутся. Как бы Джон надолго не пропал в чёрной меланхолии и вине. Нужно чем-то его отвлечь, тем более, что сейчас лето, лучшее время для развлечений. Жаль, что его не так легко порадовать, как того же Генри-младшего или Джеффри, но что-то же должно затмить собой то отвратительное прощание с матерью. Хорошо бы король женил его в скором времени, но об этом даже речи не велось, а каких-то глубоких отношений Джон со своими девицами не заводил. Никаких любовниц, только шлюхи.             Тяжко вздохнув о своих мыслях, Хисс осторожно затянул бинты. Раны глубокие, заживать будут долго. Как он вообще умудряется так терзать себя? Пару раз Хисс ради интереса пытался прокусить палец до крови, но ничего не получалось. Слишком больно, а кожа хоть тонкая, но достаточно прочная. Всё-таки стоило попробовать зачаровать Джона и избавить от этой дурной привычки, но отец и Гийом так и оставались его самыми удачными попытками.             Он не прикасался к своему дару с того случая. Он в принципе старался не смотреть другим в глаза слишком долго. Кроме Джона. Тот бесился, если Хисс отводил взгляд.             Так поступали все остальные.             — Принеси ещё этого твоего пойла, — проворчал Джон и потянулся к еде. Хисс облегчённо выдохнул и даже позволил себе, не таясь, улыбнуться. Его принц пришёл в себя. Обошлось.             — Сию минуту, сир, но может перейдём в мою комнату, а тут пока слуги приберутся?             Махнул рукой, но послушно поднялся. Движения по-прежнему пьяные, вразвалку, но уже чётче. Хорошо, что идти недалеко. Хисс всегда должен быть рядом. Такова его участь.             Напиток действовал лучше, чем Хисс того ожидал, сказалось то ли количество мёда и пряностей, то ли дело было в самом гранате. Чем больше Джон пил, тем яснее становился его взгляд, и ровнее он держал кубок. Одно плохо: пьяная злоба сменилась унынием, которое Хисс не мог развеять никакими разговорами. Если Джон и слушал его, то в лучшем случае в пол-уха.             Так странно было видеть его у себя в покоях. Прежде принц никогда не снисходил до посещения, да и сам Хисс бывал тут разве что ночью, и то далеко не каждой. Убранство скромнее многих комнат в замке, кровать узкая, на одного, стол с письменными принадлежностями, единственный стул. Не спрашивая, Джон расположился на его кровати. Как всегда, выбрал лучшее.             — Ну и мрачная дыра.             Замечание было отчасти справедливым. Опустились сумерки, и комната больше напоминала тюремную камеру. Хисс зажёг свечи в медных плошках, все какие нашёл, но их света едва хватало, чтоб придать очертания предметам.             — Вы не хотите куда-нибудь выбраться отсюда? Из столицы, я имею ввиду. Мы могли бы уехать на всё лето, отдохнуть, развеяться. Как вы на это смотрите, сир? — он подвинул стул к кровати и сел. Джон задумался. Кубок в его руке опасно покачивался, но он был наполовину пуст, так что, если зальёт его кровать соком, то нестрашно.             — Я думаю, можно отправиться куда-нибудь к морю, Ваше Высочество. Например, в графство Ланкашир, к границе с Ирландией. Морской воздух очень благоприятно влияет на здоровье, а вы так осунулись за эту зиму…             — Ноттингем.             — Что, простите?             — Ноттингем, — устало повторил Джон, глядя в темноту. — Мы ездили туда, когда были детьми. Все вместе, разве что без отца, и оставались там до поздней осени. Там хорошие места. И хороший замок.             Джон говорил будто не с ним, тихо и задумчиво. Выпитое вино и пережитый день брали над ним верх, он весь обмяк, казалось, коснись его слегка, и он упадёт, как тряпичная игрушка, и тут же провалится в сон.             — Хорошо, сир, в Ноттингем так в Ноттингем, — покладисто согласился Хисс, хотя менее всего ему жаждалось торчать всё лето в этом городишке. Ладно, это явно будет не хуже того месяца в его родном поместье. Главное, чтобы Джон отвлёкся. И позабыл о своей проклятой матери.             — Принесёшь ещё питья? — он спросил так измучено и кротко, что у Хисса дрогнуло сердце. Больше чем во гневе он не любил только Джона в таком уязвимом полудетском состоянии.             — Конечно, сир, всё для вас.             Когда он вернулся, Джон уже спал на его кровати. Хиссу ничего не оставалось, как набросить на него одеяло и постелить себе на полу. Слава Богу, что лето. В противном случае ночь на холодных камнях стоила бы ему жизни. Он устроился как мог удобнее, расположив все свои кости так, чтобы не было больно лежать, но сон не шёл к нему. Вновь он видел утреннее прощание, и ему хотелось бить стены.             Ей что, было сложно один раз коснуться его? Сказать пару добрых слов и обнять, как других? Почему, почему она каждый раз ломала то, что он с таким трудом собирал? Она получала робкого и безобидного Джона и нещадно втаптывала его в грязь. Он получал обезумевшего зверя и успокаивал его, рискуя быть избитым до полусмерти. Справедливость? Ха-ха, кто вообще выдумал это слово?             Может, она просто безжалостная тварь? Или… это он сошёл с ума и видит Джона искажённо, лучше, чем он есть? Совсем как старый король.             Хисс поднялся с пола и внимательно посмотрел на спящего принца. Он ведь никогда не хотел коснуться его, верно? Может, Джон и не достоин того, и королева верно это почувствовала? Хисс протягивает руку. Ближе. В темноте сложно оценить расстояние. Пальцы вскользь касаются его волос. Мягкие, даже неожиданно. Совсем как у ребёнка. Ещё немного. Хисс дотрагивается до его головы. Чувствует тепло его кожи, кажется, ещё немного и почувствует пульсацию его суматошных мыслей. Это не так страшно. И вовсе не противно, а даже приятно. Почему она не могла так сделать хотя бы сегодня? Хисс не думает о том, чем рискует, позволяя себе подобные вольности. Ночь превращает всё в полусон-полуправду. Ему нравится касаться Джона. Он знает, что тот не терпит прикосновений к себе, но сейчас у него смягчаются черты лица, и во сне он что неразборчиво бормочет. Ему тесно на этой узкой, как гроб, кровати, и он весь сжимается. Словно взрослый, лёгший в детскую постель.             Он такой неправильный и жалкий, что невозможно хотя бы немного не любить его. Хисс придвигается ближе. Настолько близко, что ощущает его подкислённое винное дыхание. Возможно, что-то не так уже с ним. Возможно, что-то не так с ним было изначально, иначе они бы никогда не смогли поладить. Но королева-мать точно не в порядке, раз смеет так обходиться с ним.             Хисс целует своего принца в лоб и ложится спать на полу, понимая, что утром на него обязательно наступят. Случайно или нарочно — неважно.             Спалось тяжело, больно и обрывочно. Только удавалось найти более-менее удобное положение, как начинала болеть кожа на выступающих костях. Сколько бы Хисс ни пытался набрать вес, успеха так и не добился. Приходилось окружать себя многочисленными подушками, лишней одеждой и всем, что могло хоть немного смягчить его существование. Но лёжа на полу ему оставалось только надеяться, что усталость возьмёт своё. Заснуть удалось уже на рассвете, когда в окне показался первая розовая солнечная дымка. Джон ни разу не проснулся за ночь, даже не ворочался во сне. Его рука безвольно свешивалась с кровати, почти касаясь пола. Израненная и перебинтованная. Хисс смотрел на неё, не думая ни о чём конкретном, пока на глаза не опустилась долгожданная тьма.             Казалось, прошло не больше мгновения, когда кто-то прикоснулся к его плечу. Слегка потряс.             — Да, Ваше Высочество? — сонно пробормотал Хисс, не открывая глаз. Хотелось урвать столько сна, сколько получится, даже самые крошечные секунды. Рядом скрипнула кровать.             — Мог и разбудить, спать на этой узкой койке всё равно пытке подобно.             — Не хотел вас беспокоить.             — Заболеешь и тогда придётся отказаться от поездки, глупый змей.             — Простите, сир.             — Так и будешь дальше спать?             Нехотя Хисс приподнялся с пола. Всё тело ломило, словно его била разгневанная мальчишеская свора. Противно ему Джон выглядел потрепанным, но выспавшимся и вполне отдохнувшим. Лучше многих пьяных ночёвок.             — Как вы себя чувствуете, сир? Принести вам воды?             — Я в порядке.             Умолк. Покидать постель он не спешил, что-то держало его. В чуть сонных глазах мелькали мысли и сомнения. Губы слегка поддёргивались, будто с них рвались слова.             — Хорошо, что ты не дал мне больше вина. Но, если ты ещё раз ослушаешься моего приказа…             — Даже ради вашего блага? — осторожно спросил Хисс, глядя на него снизу вверх, подчинённо и кротко. Джон смутился.             — Я никогда не ослушаюсь вас из гордости или тщеславия, мой принц. Я знаю, что вы умны, но вы так молоды и подвержены страстям. Дьявол искушает лучших, вы знаете? Так как я могу оставить вас ему на растерзание и подчиниться приказам, которые отдаёте не вы, а враг рода человеческого чрез ваши уста? Я не могу так поступить с вами, Ваше Высочество. В том больше подлости и греха, чем в моём неповиновении.             За годы при дворе он славно овладел искусством слова. Порой он зачаровывало лучше его дара. Если ему вообще давали говорить.             — Красноречивая кобра, — усмехнулся Джон. — Ладно, давай одеваться к завтраку. Наконец-то обойдёмся без болтовни Ричарда.             Король с лёгкостью отпустил их в Ноттингем, посетовал только, что Джон покидает его так надолго. Сборы заняли больше времени, чем хотелось бы, и в их время возникло ещё одно, непредсказуемое обстоятельство.             Об их поездке узнал Генри, их молодой король. Он пришёл к ним незадолго до дня отбытия, величественный как отец, но более жилистый и светлый. Из всех братьев он больше всех внешне походил на Джона, только воплощал собой его идеальную версию. Те же рыже-каштановые волосы, тёмные глаза и небольшая аккуратная бородка. Когда их пути пересекались, Хисс не мог сдержать обречённого вздоха. Родись он пораньше, мог бы стать советником Генри, жил бы сейчас и в ус не дул.             — Я слышал, ты уезжаешь в Ноттингем на всё лето? — мягко спросил Генри. Голос у него был певучий и мягкий, как лучший бархат. Все придворные девушки забывали дышать, когда он говорил с ними.             — Да, и что? — глядя исподлобья, резко отозвался Джон.             — Я хотел бы отправить туда Мариан. Хочу, чтобы она унесла из своих детских лет те же светлые воспоминания, что и мы. Ты не будешь против, если она поедет с вами? У меня на душе будет спокойнее, если ты слегка приглядишь за ней. Нянек при ней хватает, но над всем нужен мужской надзор, сам понимаешь.             — Пусть едет, мне-то что? Главное, чтоб не мешалась под ногами.             — Всегда знал, что на тебя можно положиться, братец.             Лицо Джона перекосилось от гримасы отвращения.             — Почему вы его не любите? — спросил Хисс после ухода молодого короля. — Ричарда и Джеффри я ещё понимаю, но Генрих…             — Потому что ты глупая гремучка с трещоткой вместо мозга! — огрызнулся Джон. — Генри давно мечтает окончательно сместить отца, не дожидаясь его смерти, а для этого ему нужно как можно больше сторонников. Он всю жизнь мимо меня смотрел, будто я пустое место, а тут поглядите какая учтивость!       — Может он понял, что вёл себя скверно, и решил исправиться? Люди взрослеют.             — Ага, как же… — проворчал Джон, но сомнения бросили рябь в его глаза. — Неважно, Генри слишком много мнит о себе. Как и все они.             «Как и ты сам», — подумал про себя Хисс.             Дорога к Ноттингему вела через густой и сумрачный Шервудский лес. Деревья обступали со всех сторон, закрывая солнце тяжёлыми кронами. Птицы перекрикивались между собой. В шуме ветра слышались крадущиеся шаги. В таком лесу с легкостью могла притаиться целая ватага разбойников, голодных до лёгкой наживы. Вряд ли бы они осмелились напасть на кортеж принца, но другим путникам стоило бы побояться за свои кошельки и жизни.             Сам город не представлял собой ничего интересного, заурядный, провинциальный, грязный. Вся чернь вывалилась на улицы, чтоб посмотреть на блестящие золотом королевские кареты и всадников в дорогом убранстве на лошадях великолепной стати. Некоторые смельчаки даже залезли на крыши домов для лучшего обзора. Джон упивался этим вниманием, криками и толкотней, окружавшей их движущимся облаком. Снисходительно подняв унизанную перстнями руку, он приветствовал подданных. Улыбка не сходила с его губ. Хисс был доволен собой. Задумка дала желанные плоды скорее, чем он думал.             Дни потекли лениво, солнечно, беспечно. Большую часть времени они проводили во внутреннем дворе, гуляя, болтая и краем глаза поглядывая на крошку Мариан. Ей было лет восемь-девять, она напоминала лучик солнца, воплотившийся в бойкую смешливую девчушку. От дедушки-короля она унаследовала копну рыжих, почти красных, как октябрьские кленовые листья, волос, а от бабушки изысканную нежность черт и сливочно-белую кожу. Пройдёт ещё лет семь и от женихов отбоя не будет, но Хисс искренне радовался, что его не будет в их числе. Он всё ещё не представлял себя семейным человеком, даже таким как его отец: безразличным, далёким и вечно занятым. От одной случайной мысли о телесном соитии у него сжимался желудок, а перед глазами появлялось глумливое лицо Гийома. Нет, умрёт девственником, значит, так тому и быть.             Забавно, но хотя бы в этом Джон оказался взрослее него, пару раз Хисс за малым не столкнулся с продажной девкой, уходящей из покоев принца. Ложиться на кровать, ещё тёплую от возни чужих тел, было мерзковато. Вообще он надеялся, что однажды какая-нибудь девушка заменит его в качестве утешителя для принца, а он сможет коротать ночи в своей комнате в комфорте и спокойствии, но нет, Джон был удивительно верен своим привычкам.             Он уже не искал оправданий. Хисс просто спал рядом с ним или даже в его объятиях, будто это было само собой разумеющееся.             — Дядя, смотри, что я сделала для тебя! — Мариан подбежала к ним, держа в руках венок из диких цветов, одуванчиков и каких-то ещё сорняков.             — Э? Какая… ммм… прелесть, Мариан, милая, но корону может носить только твой дедушка или хотя бы твой отец, — Джон явно не горел желанием примерить подарок племянницы. Рядом с ней он всегда терялся, будто не зная, как вообще с ней разговаривать, хотя с сёстрами, пока те до замужества жили при дворе, держался надменно и холодно, а те в ответ посмеивались у него за спиной.             — Но она ведь из цветов! За такое никто не будет ругаться, я сама постоянно ношу венки!             — Тебе можно, моя дорогая, а я за такое лишусь головы.             — Дедушка и папа тебя не обидят, дядя. Ты же хороший.             Хисс прыснул в кулак. Крепкий локоть пришёлся ему по почкам, а в добавок был взгляд полный такого гнева, что Хисс поспешил отойти подальше.             — Знаешь, милая, — Джон опустился так, чтобы они с Мариан оказались на одном уровне. — Ты же у нас прекрасная дама, верно? Скоро ты будешь присутствовать на рыцарских турнирах, как твои тётушки, и сможешь одаривать рыцарей, которых сочтёшь самыми достойными. Они будут подъезжать к твоей ложе, а ты будешь надевать венки на их копья как знак твоей благосклонности. Хочешь попробовать?             — Но здесь нет никаких рыцарей… — поникла Мариан. Её маленькие розовые пальцы нервно перебирали цветы в венке.             — А мы сейчас сделаем одного. Хисс, иди-ка сюда.             Хисс повиновался, но Джон тут же его осадил.             — Как ты приближаешься? Ты же верхом на лошади, так гарцуй и пободрее.             — Сир, это унизительно.             — Да будет тебе! Бери поводья и гарцуй, как подобает будущему рыцарю! Давай, не расстраивай прекрасную даму.             Хисс скривился, но Мариан смотрела на него во все глаза, огромные и блестящие, как звёзды в летнем небе. Прелестное дитя, воистину прелестное. Счастлив будет тот, кто сможет до конца своих дней смотреть в эти глаза, любоваться румянцем на ангельских щеках и радовать её глупостями и безумствами. Почему бы это не быть ему, хотя бы недолго, хотя бы в пору её детской невинности? Хисс вздохнул, а затем подсобрался, высоко поднял голову, взял в руки поводья воображаемого скакуна и, чуть согнув колени, двинулся лёгким гарцующим шагом. Мариан засмеялась, словно кто-то зазвонил серебряной ложкой по хрусталю. Подбодрённый этим, Хисс улыбнулся и описал круг по двору, иногда подпрыгивая, будто его конь был резв и норовист. Пока он делал это, Джон нашёл где-то длинную ветку и жестом подозвал его ближе. Холодок страха на секунду уколол сердце, но потом Хисс догадался, зачем она нужна, и, притворившись, что спешивается, опустился на одно колено перед Джоном. Мариан замерла в восторженном ожидании.             — Властью данной мне свыше посвящаю тебя, Хисс из Серпентлейка, в рыцари. Да будет твой меч острым, сердце храбрым и честным, а разум не замутнён глупостями и лягушками, — провозгласил Джон, поочерёдно коснувшись его плеч палкой. От серьёзности его тона хотелось рассмеяться, но Хисс придал своему лицу самое восторженное и подобострастное выражение. Палка опустилась ему на голову больнее, чем он того ожидал. Джон не был бы Джоном, если б не вытворил что-нибудь эдакое.             — Теперь, юная леди, изволите ли вы одарить знаком внимания сэра Хисса, никчёмнейшего рыцаря всех королевств на свете?             Мариан засмеялась, а затем смело шагнула вперёд и надела венок ему на голову. Он оказался слишком велик и тут же сполз набок, закрыв Хиссу один глаз.             — Встань, сэр Хисс! И гарцуй обратно на своё болото.             — А его правда так зовут, дядя?             — О, нет, конечно, у него есть обычное имя, но какая разница? — Джон ласково улыбнулся племяннице. — На самом деле он никакой не человек, а змей-оборотень. Когда никто не видит, он принимает свой истинный облик и кусает за ноги всех, кто по ночам имеет глупость высунуть пятки из-под одеяла.             — И меня он укусит? — испугалась она.             — О, если он посмеет сделать такое, то мы его поколотим вот так!             Джон сделал резкий выпад, и Хисс едва успел уклониться от палки. Венок мешал глазам, и следующий удар пришёлся уже по макушке, а затем по рёбрам и выставленным на защиту рукам.             — Никого я не буду кусать! Я же рыцарь! Рыцари не кусаются!             — Лжёшь как все змеи!             — Дядя, не трогай его! Вы же правда обещаете, что не будете кусаться? — Мариан выскочила меж ними и посмотрела на Хисса со всей детской серьёзностью. Он поднялся во весь рост, убрал венок с глаз и положил руку на сердце.             — Клянусь честью, леди Мариан, никогда никого не кусать, или быть мне проклятым во веки веков.             — Мариан! Вот ты где!             Через двор к ним бежала полная раскрасневшаяся женщина. Её огромная грудь пружинила вверх-вниз, за малым не перевешивая всё остальное тело, круглое, крепко сбитое и неповоротливое. По лицу Джона пронеслась злая тень. Он отбросил палку прочь, будто мальчишка, застуканный за шалостью. Брови его низко опустились на глаза, губы стиснулись в узкую белую полосу. Хисс в непонимании переводил взгляд с него на женщину. Это же всего лишь нянька Мариан. Почему он помрачнел, будто заклятого врага увидел?             — Простите, Ваше Высочество, жара разморила, вот я и задремала под деревом, — сбивчивым от бега голосом заквохтала женщина, настигнув их. — Мариан! Я же говорила тебе не беспокоить Его Высочество. Пойдём, пойдём, тебе пора переодеться к обеду, смотри, как ты запачкала платье.             Женщина схватила растерявшуюся Мариан за руку.             — Но я не беспокоила никого… Правда, дядя?             — Правда. Вам повезло, леди Клакен, что с девочкой ничего не случилось, пока вам вздумалось поспать. Её доверили вам, а вы опять… — Джон стиснул зубы, а затем посмотрел на Мариан, и лицо его смягчилось. — Как славно, что мы нашли тебе рыцаря, верно, милая? Довольно жалкого, но, поверь мне, Хисс весьма расторопен и к тому же предан, как собака.             — А я могу сделать рыцарем Робина? — вдруг спросила девочка.             — Кого?             — Он приходит играть со мной. Говорит, что живёт в лесу с другими весёлыми мальчишками. Можно я как-нибудь схожу к нему в гости, дядя?             — Мариан, лес не место для благородной девицы! — встряла леди Клакен, вся покрываясь белыми и алыми пятнами.             — Что за мальчишка? — тихо и злобно спросил Джон, обращаясь к женщине.             — Не стоит беспокойства, Ваше Высочество, я слежу, чтоб ничего не произошло. Понимаете, девочке так одиноко, ей нужна хоть какая-то компания…             — И лучшая компания для неё оборванец из леса?             — Он не оборванец! — воскликнула Мариан и топнула ногой. — Он мой друг! И… и вообще, когда мы вырастем, мы поженимся!             — Мариан! Ваше Высочество, они всего лишь дети, вечно несут всякий вздор…             — И вы потакаете им. Мариан, если ты не прекратишь видеться с этим мальчишкой, я всё расскажу твоему отцу.             — Ну и расскажите! Я всё равно сбегу в лес!              В мгновение ока девочка сорвалась с места. Леди Клакен бросилась за ней вслед с проворностью, какую не ожидаешь от её тучного тела.             — Как была глупой клушей, так ею и осталась, — проворчал Джон. — Зачем только матушка её терпит?             Смысл собственных слов настиг его как раскат грома, с запозданием в несколько секунд. Джон побледнел, а затем стал мрачен и угрюм, как грозовое облако. Мир летней беззаботности дал трещину.             — Пойдём, довольно с меня этой детской возни.             Весь оставшийся день они провели в замке. Джон пил молодой яблочный эль, в кои-то веки хмель смягчил его настроение, и он скоро стал по-старому насмешлив и даже весел. Местные менестрели во многом уступали придворным, но был среди них юноша, задорный как молодой петушок, который до того искусно играл на лютне и изображал лицом и голосом всё о чём пел, что невозможно было не поддаться его обаянию. Ему досталось щедрее всех, Джон не поскупился ни на золото, ни на комплименты.             На замок опустилась ночь. За открытыми окнами трещали цикады, где-то вдали ухнула сова. Стали готовиться ко сну. Вопреки ожиданию Джон не позвал за девушкой для утех. Разморенный хмелем и довольный проведённым вечером он уже лежал на постели и едва слышно намурлыкивал менестрельскую песню себе под нос.             — Мне остаться или уйти, Ваше Высочество? — осторожно спросил Хисс, надеясь на второй вариант.             — Вечно ты норовишь уползти в свою нору, Хиссик. Оставайся, мне ещё не спится. Расскажи что-нибудь.             Хисс покорно опустился на край постели. О чём говорить он не знал, уже выболтали всё что можно за прожитые дни, даже языком шевелить больно. В задумчивости он перебирал свои волосы, чувствуя странное успокоение от этого довольно нелепого жеста.             — Ну и локоны же ты отрастил, Рапунцель.             Волосы действительно опустились уже ниже лопаток и ухаживать за ними стало той ещё морокой, но Хисс любил эти хлопоты, и то приятное чувство, когда расчёсываешься на сон грядущий драгоценным гребнем из кости и сверкающих камней. А сколько лент он успел завести, всех цветов и оттенков, бархатных, атласных, шёлковых, вышитых бисером и золотой ниткой. Сегодня он надел красную, хотя она и не сочеталась с остальной одеждой. Его любимый цвет. Яркий, королевский. Цвет стягов и закатов, спелых яблок и вина, углей в пылающем камине и крови на пальцах.             Вдруг Хисс ощутил, как лента ускользает из его волос, и они распадаются по костлявым плечам тонким светлым покровом. Нехорошее предчувствие заскреблось внизу живота. Он обернулся. Джон перебирал его волосы, неспешно, задумчиво. Его одурманенный взгляд затянул дымный полумрак, а на губах играла полуулыбка. В ней было что-то знакомое и страшное, только Хисс не мог понять что. Это не походило на его обычные дурачества и издёвки. И потому пугало больше всего.             Джон придвинулся ближе. Его ладонь замерла на затылке Хисса, пальцы — в распущенных волосах. Уязвимость такая, будто его лишили всей одежды, а не какой-то жалкой ленты. От Джона пахло яблоками, хмелем и собственным телом, запах, который Хисс за эти годы научился различать среди всех прочих. Привычный и даже приятный. Сейчас от него сворачивало желудок, и всё нутро дрожало, будто он наглотался гнили. Зачем он так долго смотрит? Задумался? Провалился в пьяное полубытие? И тут Джон поцеловал его.             От ужаса Хисс замирает безропотным живым трупом. Его язык едва ворочается, пытаясь породить слова, но выходит только невнятное сдавленное мычание. От вкуса чужого рта тошнота подкатывает к горлу, но рука на затылке не даёт ему возможности отстраниться. Хисс позволяет целовать себя, позволяет повалить себя на кровать, не сопротивляется, когда жадные горячие руки начинают шарить по его телу, забираются под одежду, вызывая новую, болезненную дрожь. Ему страшно. Ему плохо. Ему хочется, чтобы его хотя бы перестали целовать, и он не в силах выдавить ни слова, когда губы Джона переходят на его шею. Жар его тела. Его близость. Его чёртов мускусный запах, тяжёлый, по-настоящему мужской. Его отчётливое низменное желание.             Хисс вгрызается в собственные губы, давя рвущийся из груди вопль отчаяния.             Принц всегда получает то, что хочет. Если он откажет ему, если начнёт сопротивляться… Господи, да что это изменит? Будет только хуже, а итог останется прежний. Хисс пытается поймать зрительный контакт, но стоит увидеть лицо Джона так близко, и он тут же жмурится, не в силах вынести этой муки. Он не сможет применить на нём свой дар. Чутьё молчит. В горле не осталось голоса. Он весь в его власти. Как всегда. Так не лучше ли смириться и принять неизбежное?             Рано или поздно это должно было произойти. Все знали об этом, все шептались и даже говорили открыто ему в лицо. Но он надеялся, он думал… Дурак. Он всерьёз надеялся, что самовлюблённый и жестокий принц Джон хоть во что-то ставит их дружбу? Его чувства и желания? Что он вообще думает о нём как о человеке, которому, вы только представьте себе, может быть больно?             Глупый змей. Воистину глупый змей.             Бессильные слёзы застилают глаза. Во тьме проступает глумливое лицо Гийома. Он улыбается, выставляя крупные желтоватые зубы. Его сильные руки стискивают шею Хисса, заставляя по-рыбьи ловить каждый глоток воздуха.             Отлично. Так и надо. Жалкий, ничтожный, никому не нужный змеёныш. Заткнись и делай так, как скажут сильные мира сего. Раздвинь ноги, открой рот, твоя боль ничто рядом с чужим желанием. Ты просто паршивая грязная игрушка.             Неожиданно жар пропадает. Отметины поцелуев, ещё мокрые, холодит ветер. По обнажённой коже идут острые, как иглы, мурашки и застывают уродливой гусиной шкуркой. Хисс крепко стискивает зубы. На нём остались только штаны, да и то явно ненадолго. Он не станет смотреть, как это происходит. Если получится, он даже перестанет чувствовать. Это не его тело. Это не происходит взаправду. Это просто злая, несмешная игра.             Возможно, ему удастся забыться настолько, чтобы потом не возненавидеть Джона до самой смерти.             Джон…             Чёрт подери, почему ты не мог хотя бы в одном оставить меня в покое?!             — Хисс? Эй, ты чего? Да прекрати рыдать, я же ничего такого…             От его голоса Хисса накрывает истерика. Его трясёт, все слова разбиваются о стучащие зубы, он едва выдавливает из себя глухой, протяжный вой:             — П-пожааалуууйстааа, н-н-не надооо…             Вой превращается в тупой животный крик. Джон затыкает ему рот ладонью, шипит что-то, но Хисс уже не может остановиться. Он сходит с ума. Он снова в своём теле, он снова чувствует и понимает всё. Ему хочется убежать во тьму, в лес, куда угодно, только бы подальше от всех, только бы подальше от Джона.             Дайте ему уже спокойно умереть. Довольно с него. Довольно!             — Тихо! Да успокойся ты, Хисс! Чёрт возьми, замолкни!             Щёку обжигает огнём. Пощёчина. Первая за многие годы. Красноречивое напоминание кто есть кто. Хисс застывает недвижимым телом, только шмыгает носом и иногда тихо подвывает. Он сам закрывает свой рот, боясь нового удара. Кровать слегка пружинит. Джон поднялся с неё. Зачем? Что он намерен делать? Ищет, чем избить его? Хисс переворачивается на бок и сжимается в комок. Он плохой слуга и плохая игрушка. Его выбросят. Но прежде, о да, прежде его уничтожат, чтобы никто не подумал взять его даже из жалости.             Шаги. Какой-то лязг. Звук льющейся воды. Снова шаги, приближающиеся. Хисс сжимается сильнее, хотя, когда бьют, нужно расслабиться, насколько это возможно. Такие премудрости он давно изучил на собственной шкуре.             — Пей.             Сквозь пелену слёз виднеется протянутый кубок. Лица Джона не разглядеть, но голос его до того сух и бесчувственен, что от ужаса коченеют все мышцы.             — Н-не над-д-до, пож-жалуйссста, сир…             — Я сказал «пей».             С трудом Хисс садится на кровати, берёт кубок, глядит только на собственные руки, на волнующуюся жидкость в серебряных берегах, на призрак своего отражения. Волосы закрывают лицо, лезут в глаза. Он ненавидит их также сильно, как недавно любил. Подносит кубок к губам. Яблочный эль. Сладкий и крепкий. Отдающий гнилью перебродивших плодов. Хисс пьёт до дна, одним залпом, и нутро вспыхивает адским пламенем. Хмель бьёт в голову мгновенно, как и всегда. Он потому и не пьёт, что ему достаточно такой малости, чтобы опьянеть до едва вменяемого состояния. Но сейчас это так кстати. Он будто под тяжёлым, промокшим насквозь шерстяным одеялом. Теперь, если Джон отымеет его, он вряд ли отличит это от дурного пьяного сна. Ловко придумано. Всё же что-то принц запомнил о его особенностях.             — Кто сделал это с тобой?             Вопрос бы и на трезвую голову озадачил его, а теперь Хисс вовсе ничего не понимает. Он тупо смотрит в пустой кубок, оглаживая узоры кончиками пальцев. Серебро становится тёплым. Забавно.             — Что?             — Кто сделал это с тобой? Если бы ты никогда не спал с мужчиной, ты бы сейчас так не орал, будто тебя на дыбе растягивают. Значит, кто-то уже овладевал тобой. Кто?             — Я-я-я ни-ни с кем… Джон, пожалуйста, давай прекратим. Я просто испугался, я вообще ничего не-не-не знаю о таком…             — Не лги мне. Кто это был?             Пальцы стискивают кубок до боли. Вот и всё. Лучше бы молча вытерпел пару минут грубой возни и продолжил жить как обычно. Теперь ничто не спасёт его.              Никто не любит грязные вещи, даже такое ничтожество как наш золотой мальчик.             — Гийом.             Полузабытое имя срывается с губ, и в комнату входит призрак, статный, красивый, надменный и насмешливый. С пустым окровавленным ртом.             — Вот как, — только и говорит Джон тихим, ничего не выражающим голосом. Хисс срывается с кровати и, упав на колени, хватает его за руку.             — Клянусь, я не хотел этого! Он… Он застал меня врасплох, затащил против моей воли! Я правда сопротивлялся, сир, я бы… я бы никогда… Но он хотел взять меня силой, и если бы я не заставил его откусить язык… Он ничего не успел сделать, я клянусь вам! Но-но-но я… — он захлёбывается словами, как будто снова тонет в болоте. — Пожалуйста, не делайте этого со мной! Я так вас люблю, но я не могу… я каждый раз вспоминаю его и мне… я хочу умереть от мысли, что он пытался сделать со мной.             Закончив исповедь, Хисс поникает головой. Его откровению грош цена. Он словно неверная жена, обвинённая в измене. Никто никогда не верит в невинность жертвы. Если против неё сотворили зло, значит, в ней изначально была червоточина. Она не была истинной жертвой. Она соучастница преступления против себя.             — Ублюдок… Почему ты не рассказал мне раньше?             В голосе Джона рокочет плохо сдержанный гром, готовый обрушиться в любую минуту. И Хисс готов принять его.             — Я боялся… Я не хотел, чтобы вы оставили меня. Я-я-я ч-чувствовал сссебя таким грязным, б-б-будто он действительно надругался надо мной. Пожалуйс-с-ста, простите меня, сир. Я… Я просто ничтожество.             — Ты тут при чём, если этот скот полез к тебе? Он постоянно проделывал подобное с прислугой, или с кем-то не особо знатным, но с тобой… Он должен был быть казнён! Эта сволочь, этот сукин сын, выблядок дьявола… — Джон брызжал ругательствами и сновал по комнате, словно взбесившийся лев. Хисс наконец-то осмелился посмотреть на него. Лицо принца побагровело от ярости, на лбу вздулась жилка, руки стиснулись в кулаки, но ярость эта не была направлена на него.             — Вы… вы прощаете меня, с-с-сир?             — За что? За то, что ты тощий бесхребетный слабак?! Прощаю! И оденься уже, смотреть тошно. На тебя спьяну только и польстишься.             Пока Хисс наскоро натягивал разбросанную одежду, Джон выпил ещё эля и поуспокоился. Но мрачное, задумчиво выражение так и застыло на нём, словно грубая маска.             — Как ты заставил Гийома откусить язык? Тебе бы силы не хватило, даже если бы ты его по подбородку ударил.             Напрасно Хисс надеялся, что из всех его слов Джон пропустить мимо ушей именно эти, самые опасные. Но что он уже теряет? Где один грязный секрет, там и другой. Хисс сел на постель, опустил голову и сцепил руки, будто на них надели кандалы. От эля и тревоги начинало мутить. Сердце упало в живот, запуталось в кишках и теперь билось там на последнем издыхании. Скорее бы всё кончилось. Эта ночь будет худшей в его жизни.             Он ошибался, думая так. По прошествии лет эта ночь станет чуть ли не светлейшим воспоминанием.             — У меня есть дар. Я могу заставить человека сделать что угодно, если посмотрю ему в глаза… правильно посмотрю, я сам толком не разобрался, как это работает, — язык заплетался, и мысли сновали как вспугнутые зайцы на охоте. — Ещё нужно говорить особенным образом, медленно и как будто слегка поёшь… Я не знаю, как объяснить, я правда… вы помните день нашей первой встречи?             — Причём тут это?             — Когда вы убежали в замок от Ричарда и его дружков, вы начали грызть пальцы, до крови, вы будто разума лишились, а я… я растерялся, я не знал, что делать, как вам помочь и тогда… Я сделал это не нарочно! Я ещё не знал о своём даре, это было в первый раз, сам не понимаю, как вышло, но я смог зачаровать вас. Только чтобы успокоить! Вы помните это?             Джон долго молчал. Под его тяжёлым, нечитаемым взглядом Хисс чувствовал, как уменьшается до размеров змеи. Маленькой, беззубой, беззащитной. Что он думает? Что творится в его безумной, не поддающейся пониманию голове?             — Оставайся здесь, — наконец сказал он и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты. Минуты тянулись мучительно долго. В пьяном помутнении Хисс подошёл к столу, где находились остатки еды и выпивки. На блюде с фруктами лежал небольшой нож. Воткнуть его в шею? Или лучше всё-таки в сердце? Хисс поднёс острие сначала к бьющейся жилке на горле, а затем к груди. Он не выдержит пыток и казни, полагающихся колдуну или кем там делает его проклятый, бесполезный дар? Лучше покончить с этим быстро.             Но… Самоубийцы попадают в Ад. Так говорил дядюшка. Им недоступно Божье прощение. Они обречены вечно гореть в пламени, страшнее которого человек не способен представить. И… Господи, как же он не хочет умирать! Даже после всего произошедшего. Он любит жизнь. Хисс закрывает глаза. Во тьме под веками всегда плещется болотная тьма. Нет, он не готов упасть в неё. Пока он может дышать сладким летним воздухом, пока может видеть и слышать, пока может чувствовать хоть что-то хорошее он отказывается умирать.             Даже если скоро он пожалеет об этом.             Дверь отворилась. Он едва успел положить нож обратно. Следом за Джоном зашёл слуга. Страх в его глазах напомнил Хиссу его собственный.             — Покажи, как ты это делаешь, — сказал Джон и подтолкнул слугу ближе.             — Я-я не уверен, что у меня получится сейчас, сир. Я пьян, и-и-и я же говорю, что не знаю, как это происходит.             — Постарайся. Заставь его сделать то, что он бы никогда сам не сделал.             Все пререкания бессмысленны. Либо он докажет существование своего дара, либо… Он лжец. А если он соврал о даре, то мог соврать и о Гийоме, верно?             Под ногами нет пола, но Хисс как-то идёт вперёд. Его пошатывает. Вся комната плывёт, ему едва удаётся вообще сконцентрироваться на лице слуги, разглядеть его испуганные глаза. Он не чувствует своей силы. Возможно, её больше нет. Гийом сломал его.             Один человек. Один дрянной, самовлюблённый мерзавец лишил его всего, что позволяло ему ощущать себя хоть на что-то годным. Будь он здесь сейчас, вот на месте этого несчастного слуги, он бы заставил его не просто откусить свой язык, но поднять его с пола и проглотить так, чтоб встало поперёк горла, и он бы задыхался, ползая на полу у его ног, пока не издох.             Мысль, что хоть в помутнённом состоянии, но он мог по-прежнему быть живым, сводила Хисса с ума. Чтоб хоть как-то удержаться от падения, он взял лицо слуги в свои руки. Молодой мужчина, простоватый, безропотный. Он не понимает, зачем его привели сюда, почему принц лично пошёл за ним. Джон смотрит. Замер угрожающей каменной фигурой, взятой с древнего собора. Сейчас решиться всё.             — Сссмотри мне в глазааа, — с усилием выдавил из себя Хисс. Голос дрогнул. Чёрт возьми.             — Сссмотрии мнеее в глазааа, — повторил он уже увереннее. Нужно просто проделать всё в точности как с отцом и Гийомом. Но что он должен приказать, чтоб Джон поверил в дар? Слуга смотрит на него не отрываясь. Получилось? Ни черта не разберёшь при таком освещении ещё и на пьяную голову.             — Вооозьмиии со сссстола нооож.             Слуга подчиняется. Нож в его руках. Смотрит на Хисса, ожидая дальнейших приказаний. Не стоило отпускать его так далеко, а если контакт нарушен…             — Рааазрееешшшь сссвоююю рукууу.             — Простите?             Сердце Хисса остановилось. У слуги был совершенно нормальный голос. И полное осознание происходящего. У него не вышло. Он пропал.             — Раазрееешшшь с-сссвою р-рукууу…             Чёрт, он начал заикаться. У него не получится. У него нет того ощущения. Его дар покинул его.             — Простите, зачем это? В-ваше Высочество, я не понимаю, — слуга умоляюще посмотрел на Джона.             — Всё ясно, — глухо произнёс тот и шагнул вперёд.             — Нет!             Хисс сам не понял, как смог так быстро подскочить к слуге, что тот от неожиданности аж выронил нож. Он схватил его за лицо. Крепко. Стиснул скулы. Впился глазами в его глаза. В ширящуюся тьму зрачков, полных истового животного ужаса. Что-то есть в этой тьме, крошечный огонёк. Сосредоточиться на нём. Уж не это ли то, что принято называть душой? Хисс чувствует подрагивание на кончиках пальцев. Язык и горло пересохли. Но в нём есть яд. Нужно просто наполнить им другого.             — Ссссспиии. Это вссссё сссоооон. Ты ссспииишшь. Ссспииииишшшшь.             Глаза слуги закатились. Вдруг, в одно мгновение, он стал мягким, как подбитая птица. Хисс едва успел отойти назад, прежде чем слуга рухнул на пол. Он… Он убил его? Нет, грудь едва заметно вздымается. Он спит.             Дар сработал.             — Не стой столбом, помоги вытащить его в коридор, — Джон оказался рядом с ним и подхватил слугу под руки. Вдвоём они доволокли его до двери, а затем выпихнули во тьму. Хисс действовал по приказу, уже ни о чём не думая, но, когда они остались наедине, лицом к лицу друг с другом, он по-прежнему не находил в себе смелости смотреть на принца прямо.             — На ком ещё ты использовал свой дар?             — На своём отце и Гийоме. Больше ни на ком. Вернее, я пытался практиковаться на слугах во дворце, но у меня ничего не выходило, и я перестал. Боялся, что меня обвинят в колдовство.             — Идиот, ну хоть додумался, — Джон почесал бороду. — Но здесь никто и слова сказать не посмеет, даже если ты опять оплошаешь.             — Что вы имеете в виду, сир?             — Я хочу, чтобы до нашего отъезда ты разобрался со своим даром. Понял, как он работает, и мог использовать его, когда захочешь, без подобных осечек. Но, запомни, ты никогда, слышишь, никогда не будешь применять его на мне или ком-то из моей семьи, если я сам того не прикажу. Понятно?             Приникнув плечом к стене, Хисс смиренно кивнул. Никаких сил в нём больше не осталось, он и на ногах стоял с трудом. Глаза слипались, но от мысли, что придётся снова лечь на ту постель рядом с Джоном, молнии пронзали его насквозь. Лучше уж спать на полу.             — Вы позволите, я уйду к себе? Или… — он не договорил. Предлагать себя после того, как он рассказал о Гийоме, показалось ему верхом глупости и наглости. Хотя, видит Бог, теперь он был готов сделать всё, что пожелает Джон, всё равно он уже собственных рук не чувствует.             — Да иди давай, нужен ты мне… — рыкнул Джон. — И не думай о себе лишнего, полоумный питон. Ничего я к тебе такого не испытываю. Подумал просто, что будет забавно… Неважно. Проваливай, раз так хочешь.             Но остаться было проще. Остаться было бы правильнее. Хисс понимал это, даже сквозь пьяную муть его слух улавливал что-то потаённое в голосе Джона, обрывки подавленных мыслей, эхо невысказанного. Но он уже шагнул через порог в темноту. Несчастный слуга так и лежал неподалёку брошенным мешком. Живое доказательство точки невозврата.             — Спокойной ночи, Ваше Высочество, — прошептал Хисс и затворил за собой дверь. Путь до собственной комнаты он не запомнил, просто в какой-то момент он оказался на своей кровати, как был в одежде, надетой кое-как, лишь бы скрыть наготу, и так и заснул, не раздеваясь. Пьяный сумрак закружил его в утомительном круговороте.             В обрывках сна, на грани между реальным и потусторонним, он ощутил чужое присутствие. Тяжесть тела на его костях. Крепкая рука зажимает ему рот.             — Ну что, продолжим, змеёныш? Не бойся, крошка Джонни ничего не услышит.             Гийом. Щерится в плотоядной улыбке, раздвигает его ноги коленом, пристраивается и берёт его, грубо, распаляясь от безнаказанности и податливости. Старый сон. Сколько раз он видел его за эти годы, но никогда, никогда он не ощущался настолько явственно. Хиссу хочется, чтобы Джон разбудил его. Крепче сжал в объятиях, подпихнул пяткой, просто проворчал на ухо что-то в духе «успокойся, это всё твои тупые сны». Даже в ту первую ночь после кошмара он был рядом, хотя Хисс молил об обратном.             Он сам не понимал, как нуждается в этой близости.             — Ты ведь хотел этого, да? Хотел лечь под него, как шлюха. Но даже для него ты мерзок. Ты никому не нужен, Хиссик,— шепчет Гийом, и они проваливаются в болотную топь без дна.