Баллада большой Медведицы

— …В каком смысле? Омега смыкает губы, слышит, что двери вновь скрипят; не смотрит на Хосока, но начинает ругать себя за то, что так быстро разболтал то, что носит в себе уж долгие годы. Это его проклятье, его бремя; рассказывать такое чужаку — глупость, за которую он поплатится. Если у Хосока его оттягивающий карманы камень — это метка врага на шее, то у Юнги — преследующий его глок. В какой-то момент он уже почти смирился, что никогда не избавится от него, но… Этот ахилеец с горящими глазами, с разукрашенной кожей, с цветными волосами будто… вернул Юнги надежду на то, что он сможет жить нормально. Фолкор встает на пороге, вглядывается в темноту сарая, где масляная лампа едва окрашивает светом лицо омеги: Юнги глотает язык свой, думает о том, как вырезать его — то, что не хотел говорить он, уже сказал, слов обратно не возвратить: осознание этого сдавливает шею, и ему страшно взглянуть на Хосока напротив. Фолкор безмолвно стоит на пороге в одной рубахе с закатанными рукавами — сам в крови весь, даже лицо его покрылось рябью уже засохшей крови. Редкие белые волосы старика приподнимаются от ветерка, и волна за спинами их громко разбивается о берег: притаившаяся до этого природа уж знает исход, выпускает напряжение. — Будет жить? — Юнги выдыхает. — Будет, — Фолкор устало улыбается, — долго ли — не знаю. Никому это знать не дано, но, может, он и до такой же дряхлой старости доживет, как и я. Возвращайтесь в дом — если окоченеете, я еще одно чудо свершить не смогу. Мальчик спит сейчас, но утром вам нужно будет возвратиться в деревню. Пол землянки тоже залит кровью — человеческая ли, звериная… даже Фолкор уж не разберет. Он остается на улице оттирать свои руки снегом, пока Хосок аккуратно подходит ко столу. Чонгуку минуло пятнадцать лет несколько месяцев назад — уже почти мужчина, но на лице его еще слишком много от ребенка: невинный взгляд, ребячий румянец, легкая улыбка. Так было. Теперь место, где раньше был правый глаз, перевязано — там пустота теперь. По щеке его ползет тонкая линия крови, застывает на подбородке рядом с припухшей губой. Тонкие руки юноши раскинуты, усыпанный ранениями живот медленно вздымается от дыхания. — Глаз его не сохранился, — Фолкор хлопает дверью, походит к рукомойнику — закончить с кровью, — но зашил я его на славу: ни один шов не разойдется, — усмехается, — у Юнги тоже отлично получалось шить кожу: не бросил бы, превзошел бы меня. Теперь шьет ткани — уж не поэтому ушел из учеников и стал заниматься именно тряпками? — Фолкор, довольно, — строго отрезает омега, — ушел и ушел. На этом конец истории. И ты все такой же неряха — ничего не изменилось. Оставил такой погром. Так и оставишь его в крови лежать? — Я приманивал жизнь обратно, думаешь, легко это? Я жизнь возвращаю, а не избавляюсь от следов присутствия смерти. Тряпка и ведро у стола, — смеется старик, — я сделал то, что нужно. Что не нужно — делай сам. Уже привычно Юнги фыркает, хватаясь за деревянную ручку ведра. — Я могу помочь? — Хосок подходит с другой стороны стола. — Можешь. — Как? — Не мешайся и уходи. Фолкор громко хохочет со своей кухни, достает бутыль с мутной жидкостью: — Эту омегу не исправить и лучше тебе сразу это запомнить: всегда он таким был, таким и умрет — слова ему не скажи, уже готов царапаться. Слушайся его, альфа, может, тогда что и выйдет. — Не планирую, чтобы что-то выходило, — усмехается, покачивая головой, — могу не слушаться, значит? — Но правда; пусть он занимается своим делом, ахилеец. А я в твои глаза взглянуть хочу: уж слишком они маннелингские. Фолкор наливает полную кружку этой мутной жидкости — запах квашенных ягод и пряных трав мешается с чем-то, чего Хосок не знает: забродившее что-то, прокисшее, нехорошее — как яд, отрава. Мужчина протягивает выпивку альфе, тот настороженно глядит на нее: — Хотите отравить меня и сбросить в океан? Что это? — Всего лишь настойка. — Всего лишь настойка? — усмехается, оглядываясь на омегу за собой. …Юнги слышит разговор, но не встревает, обмывает спящего юношу, поддержку Хосоку не дает: однажды уже дал в Длинном доме, теперь пусть сам свою храбрость ищет — да и узнать, что Фолкор затеял, никому не дано. — Я в доме у лекаря с колдовскими руками, — берет кружку Хосок, — уж надеюсь, что тот, кто возвращает жизни, не будет отбирать мою. — Не буду, ахилеец, другим этого хочется больше — не стану забирать у них возможность поквитаться с тобой. — Поквитаться? — Ты еще не все свои видения понял? Может, уже выпустил из памяти? Иль не захотел запоминать? — смеется Фолкор, — не смотри на меня так удивленно, ты думаешь, я и про Медведицу не знаю? За кого ты меня принимаешь — за этого выряженного Видящего, от которого только пустой шум? Ему бы вырядиться и лицо свое намалевать. Я не Видящий Чимин — мне не нужно три дня и три ночи, чтобы узнать, что кто-то встретился с Медведицей. Ох, молодое сердце, — почти недовольно Фолкор цокает, бросая взгляд на Юнги за спиной Хосока, — хочет запоминать приятное, но от страшного отказывается. Пей, альфа, тогда и поговорим. — Напиток этот поможет снова вытащить из меня то, что я видел у Медведицы? Но я многое помню. — Не такой ты глупый, каким кажешься, — хлопает по плечу Фолкор, — но иногда глупым и нужно казаться: тогда не будут думать, что опасный. Многое помнишь, но многое и не помнишь. А то, что помнишь, понимаешь ли? Ведь язык духов ты не выучил, как тебе разобраться в том, что они тебе сказали? Пей. Напиток горький — сначала обжигает губы, прокатывается по языку, режет горло; Юнги выжимает тряпку в ведре и так и оставляет там руки, следит за альфой — он запрокидывает голову назад, потом резко бросая пустой стакан. Хватается за выступ на стене, дышит быстро, громко. — Уж неужели так быстро действует? — хмурится омега. — Тише, — выставляет руку Фолкор, вглядывается в перекошенное лицо, — запоминай, что он говорить будет. Для тебя это тоже важно. — Для меня? Причем же я тут? — отходит от стола с Чонгуком. — Еще глупее и упертее ты стал, омега. Ничего не видишь дальше своего носа, живешь в своем пузыре! Верить никому не хочешь, только себя и слушаешь — а умный ли ты достаточно для того, чтобы только себя слушать? — отсчитывает старик, — никто тебе ничего не должен, кончай всех грызть! Хоть раз в своей жизни откройся!.. И увидишь тогда, что… — Слушать тебя, Фолкор, себе дороже, — перекрещивает руки на груди, перебивает, — может, я поэтому ушел? — Потому что глупый и гордый — вот почему. Молчи. Смотри. Альфа протяжно выдыхает, но все еще держится за стену, пошатывается; лицо его меняется, глаза покрываются мутной пленкой. Лоб блестит от пота. Когда омега подходит к нему, Хосока внутри Хосока будто бы и нет: альфа стерся с лица, с глаз — осталось лишь скрюченное тело и затуманенный взгляд. О Фолкоре Юнги знает многое и столько же о нем еще не знает: что за жидкости в его склянках, что за корешки у него над очагом, чьи туши у него хранятся за сараем — он не только лекарь, но и шаман: что он вынудил Хосока пить никто никогда не узнает, кроме самого Фолкора. Быть может, Хосок сглупил, выпив настойку так быстро и легко; быть может, поступил верно… но на эти мгновения дух Хосока будто покидает его тело. Сейчас в его теле… некто иной. Тот, кто внутри теперь, начинает молвить — не голосом Хосока, но голосом потусторонним, холодным, инородным. Сердце Юнги приостанавливается, когда он вслушивается в безобразные слова, слетающие с сухих губ на мокром от пота лице.

ᛟ

Хосок поднимает голову с мехов, слышит, как шипят дрова в очаге, пригревая его кожу почти до неприятных ощущений. Когда поднимается, не вполне понимает где он и сколько проспал — ощущения схожие с состоянием после встречи с Медведицей, но если тогда он что-то помнил, то сейчас в голове лишь черное полотно, в котором ни единого света нет, ни проблеска. Как выпил настойку — так и потерялся. Омега суетится в доме Фолкора, говорит что-то неразборчиво, делает новую перевезку юноше, который все еще не пришел в себя. Проходит время, и тогда Хосок понимает, что не слышит человеческий мир: слышит пустоту, в которой он был в мире духов, стук сердца слышит, протяжное завывание — как вой ветра, но глубокий, утробный, приглушенный: вот так духи и разговаривают. Тяжелая рука хлопает Хосока по плечу — альфа начинает кашлять и понимает, что все время после пробужения он не сделал ни единого вдоха воздуха. Толчок Фолкора заставляет его раскашляться, и тогда он делает вожделенный глоток воздуха — с воздухом являются и звуки. — Как же такая нелепость покусилась на саму мать-Медведицу и успешло прошла испытания, а? — Фолкор хохочет, усаживаясь рядом. Хосок все это время был на полу — отчего-то без рубахи совсем. Он потирает ноюшую грудь, выдыхая, прикрывая глаза. — Нет, правда, — Фолкор продолжает, протягивая чашку с чистой водой, — я таких неподготовленных еще не видывал. Отважные охотники отправляются к Медведице спустя годы подготовок — они знают, на что идут, они не боятся ничего: с детства готовятся. И не проходят через нее, не возвращаются из мира духов. Снега их потом заметают, они навсегда остаются во льдах. Но ты ведь не как те охотники, верно? — Чистая случайность. Мне лишь повезло с матерью-Медведицей, — сжимает руку на груди Хосок, — главное, что я прошел через нее. Разве имеет значение, как я это сделал? — Еще как имеет, — старик ухмыляется, — мать-Медведица не из тех, кто будет давать происходить случайностям, и везения рядом с ней нет. Все предопределено. — Почему я на полу? Без рубахи? Да еще и так близко к огню? Не проснулся бы — сгорел бы… — Сам просился, — омега стоит к нему спиной, закатывает рукава, — тебе стало холодно. Хотел согреться. — Ничего не помню, — Хосок с трудом встает на ноги, чувствует, как по нему пробегается дрожь, — в чем же смысл этого всего был, если сам я ничего так и не услышал? — Чтобы Юнги услышал, — Фолкор встает следом, усмехаясь вновь, — услышал все, что нужно. — Да, слышал всякие глупости, запоминать которые я не собираюсь. Вздор, чепуха, сказки… — с каждым словом в голосе все больше раздражения становится. — Может, поделишься со мной, м? — альфа подходит ближе, глядит на Чонгука — тот уж не такой бледный, но раны все равно выглядят безобразно, кошмарно — следы братских проделок теперь будут на нем до конца жизни. — Нет и не проси, — Юнги с силой сжимает перевязки с травами в руках, — никогда такому не бывать — даже говорить об этом не буду. Омега старательно отводит голову от Хосока — смотреть на него не может, не может рядом быть после слов его. А сердце шипит углями в костре: глупец, знаешь же, что не уйти от этого, знаешь же, что так решила Медведица, знаешь же, что это теперь судьба твоя — знаешь же, что ахилеец теперь твоя судьба. Фолкор, смеясь, пересекает свою землянку, идет к кухне, где неряшливо разбросаны лечебные травы: — Упрямый и глупый омега, — старик качает головой, — если уж это послание самой Медведицы, то думаешь, что не исполнится оно? — Не хотите и мне сказать? — Хосок, разыскивая свою рубаху, начинает надевать ее — она вывернута наизнанку будто в торопях, брошенная где-то на пути к очагу, — все же, кажется, это предсказание принадлежит мне? — Нет. Не только тебе, — старик хохочет. — Но я-то могу узнать? — Фолкор, замолчи. И ты тоже, альфа. Юноша в себя приходит. Юнги замечает это по изменившемуся дыханию, по дергающимся пальцам, по кадыку, который сокращается от жажды. Выпускает он слова Фолкора и Хосока из себя, не хочет слушать их, помнить, не хочет вспоминать слова альфы — если он о них позабудет, то, наверняка, предсказания эти силы иметь не будут: и судьбу однажды можно переиграть, а в играх ему везет. Юнги поворачивается к альфе спиной, не хочет встречаться с ним взглядом, берет чашку с водой, слегка приподнимая голову Чонгука. Один глаз его слабо раскрывается, моргает, снова закрывается, а потом чуть слышный стон боли скользит по нему — уж, наверняка, Чонгуку сейчас больно — он получил шесть ударов ножом в живот и один — последний — в глаз. Выпивает воду он быстро, хватаясь пальцами за чашку, потом вытирая свои губы, садясь на столе. Жилище он осматривает медленно — не понимает, наверное, что слеп теперь на один глаз. Только потом, почти дрожа, он тянется к повязке на голове, но Юнги останавливает: — Я только что сделал перевязку. Не нужно снимать. Рана заживает еще. — Там хоть… что-то осталось? — Чонгук горбится, — я… я будто не могу открыть глаз. Это из-за повязки? — Из-за того, что глаза у тебя больше нет, — Фолкор выходит вперед, — не торопись впадать в истерику, юнец, вижу, как сильно хочется тебе кричать, но послушай меня: духи забрали малое — считай, что глаз самая малая монета в твоем кошельке, которой ты расплатился, чтобы ты мог дышать сейчас. Они могли забрать жизнь, но им не удалось. Будь благодарен за то, что все еще жив. — Быть благодарным за то, что я на всю жизнь теперь калека? — Чонгук опускает голову, видит перевязки на груди, боится дотронуться до них, — что же они со мной сделали… отчего же… — добавляет шепотом. — Это сделает тебя только сильнее, — берет слово Хосок, успевший прикрыть свое лицо повязкой, — раны заживут и станут шрамами — будут напоминать, для чего тебе продолжать. — Да. Точно, — соглашается вдруг слишком легко, свешивая ноги со стола, — «хватайся за жизнь». Твои слова, рыбак? — Мои. — Буду, — спрыгивает, но потом вдруг шипит — от боли, конечно же, — буду хвататься. — Это верно, — кивает головой Хосок, — пока мы в мире людей… — …Хватайся за человеческое, — заканчивает юноша. — Что делать теперь будешь, третий сын? — Фолкор подходит почти вплотную, осматривает раны, — ты ведь знаешь, кто это сделал с тобой? — Я лишился глаза, но не воспоминаний и ума. Братья мои. — Что делать с ними будешь? — смотрит прямо в его глаз. — Разве я что-то могу? — покусывает губу, — вряд ли даже отец мой заметил, что меня нет дома. Против них я ничего не могу сделать. Замолчите вы все, — поворачивается он спиной, — не хочу говорить ни с кем. Вам я благодарен за то, что помогли мне угнаться за собственным духом, но не до разговоров мне сейчас. Домой хочу вернуться.