Река скорби

      Гоголь ценил моменты спокойствия. Душа обретала долгожданный покой, а разбитый разум не умолял о пощаде, точно попавшее в капкан животное. Ему хотелось остаться в них навечно, но писарь был благодарен и за то немногое, что давала вредная жизнь.       Легче вставать на ноги, после очередной шутки от судьбы, чей юмор был доступен ей одной. Для остальных — несправедливость, окрашенная в яркий цвет крови.       К примеру — встреча со знаменитым Яковом Петровичем. Писарь никогда бы и помыслить не посмел о встрече со столичным следователем, ведь они находились на разных уровнях. Если бы не убийство Елены Аташинской, смогли бы когда-нибудь свидеться и пообщаться с глазу на глаз, подобно старым знакомым?       Гоголь нервно теребил одну из пуговиц. Время от времени посматривал на расслабленного Якова Петровича, подсознательно подмечая улыбку на устах столичного следователя, словно они разыгрывали сцену для показа в театре, наполненном нетерпеливыми зрителями.       Гоголь приоткрыл рот, как бьющаяся на берегу рыба, и закрыл его. Вопрос так и не сорвался, стуча по вискам, будто маленький молоточек. Не осталось иного выбора, кроме как глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть, чтобы пальцы перестали мучить несчастную пуговицу и наконец-то оставили её в покое.       «Я справлюсь…» — неустанно говорил Гоголь, словно заучивал стихотворение. Придётся вести диалог с Яковом Петровичем, ведь теперь они плыли в одной лодке. Значит, у писаря существовал единственный вариант — стать смелее и начать разговор первым.       Гоголь инстинктивно постучал пальцами по столу, выбивая своеобразную мелодию. Выпрямил спину, точно по ней ударили, и покосился на Якова Петровича. Столичный следователь предпочёл заново осмотреть тело Елены Аташинской, отчего писарь едва заметно усмехнулся.       «Я справлюсь», — повторил Гоголь. Густые тени страха отступили, издав злобное шипение, будто собирались наброситься на писаря и разорвать его в клочья. Псы, которые никогда не смогут насытиться, ведь им всегда мало душевных терзаний. С каждым днём цена возрастала, вынуждая Николая Васильевича проводить бессонные ночи за книгами. Трудиться каждую минуту, чтобы под конец результат принëс тошнотворное разочарование. Горечь в такие моменты оседала на языке.       Гоголь встал со стула, пытаясь вложить в движения плавность или хотя бы намёк на это. Прошлые — отдавали дёрганностью и резкостью, из-за чего могло показаться, что он совсем недавно сбежал из дома умалишённых и забыл принять нужные лекарства.       Гоголь не спеша приблизился к Якову Петровичу, приобретя схожесть с настороженной кошкой. Всё же, была в нём определённая грация. Да и привлекательной внешностью матушка-природа не обделила. Жалко, не замечал в себе никакой красоты. Сплошные изъяны.       Оставив расстояние между ними, Гоголь учтиво покашлял и проговорил:       — Яков Петрович?.. — Гоголь не собирался торопить его. Со стороны писаря подобное стало бы вопиющим беспределом. А должностью дорожил, несмотря на отвратительное отношение. Ко всему можно привыкнуть. К оскорблениям и косым взглядам тоже.       Гоголь надеялся лишь на одно — Яков Петрович не станет игнорировать его, будто писарь действительно являлся пустым и ничего не значащим местом.       

***

      Быть может, для кого-то подобная встреча могла показаться неудачной, однако для Якова Петровича она прошла более чем хорошо. Первое впечатление — бесспорно, важно. Но намного интереснее следить за последствиями встречи, ведь тогда человек имеет возможность раскрыться с разных сторон. Единственное, что испортило настроение — столичный следователь был крайне недоволен пылкостью генерала.       Кто бы знал, что помощь Николая Васильевича окажется неоценимой, да?       Склоняя голову то к правому плечу, то к левому, как птица на охоте, Яков Петрович почесал подбородок. Крохотный луч света упал на кольцо, из-за чего оно стало ещё ярче, будто столичный следователь всё это время держал солнце в ладони. Изучал увечья и хотел осмотреть повреждённую руку, но посторонний голос вынудил остановиться и напрячь мышцы, отчего они стали похожи на умело завязанные узлы.       Чего греха таить — Яков Петрович обладал плохой привычкой. Мог забыть о реальном мире и переключиться на следствие, пока другие беспокойно мельтешили позади него, точно спущенные с поводка гончие.       — Яков Петрович?..       Мышцы Якова Петровича расслабились при появлении знакомой робости. Пусть её и стало меньше, но чуткий слух улавливал любую перемену в интонации собеседника. Не зря — лучший столичный следователь. Живая легенда, не побоялся бы так назваться. И вполне заслуженно, поскольку за плечами сотни раскрытых дел и многолетний опыт.       Яков Петрович оторвался от созерцания тела и выпрямился. Развернулся к Гоголю на одних пятках и спросил с прежней улыбкой, подобно шкодливому чертёнку.       — О чём вы хотели поговорить, милейший? — Яков Петрович специально смягчил тон, словно неосторожное словцо могло поранить Гоголя. Ни к чему пугать и портить отношения. К тому же, было в писаре нечто такое, что приковывало внимание. Совсем незримое, однако невероятно действенное, как сильный гипноз. — Не стесняйтесь, — добавил столичный следователь, приметив промедление писаря.       Заламывая пальцы, Гоголь потёр заднюю часть шеи. Оторвал небесного оттенка глаза от стены и пересёкся с карим взором Якова Петровича. Стыдно признавать, однако они навевали воспоминания о бушующем жарком костре, который способен расплавить любой металл и сжечь всё на своём пути. Прекрасно и ужасающе одновременно.       Сохраняя прямой взгляд, Яков Петрович самодовольно хмыкнул и взмахнул рукой перед Гоголем, из-за чего писарь яро заморгал, словно избавлялся от слёз.       — Вы о чём-то хотели спросить? — Яков Петрович сцепил руки и воззрился на Гоголя, показывая увлечённость в диалоге.       — Да. — Гоголь поднёс ладонь к щекам и вытер, словно на них налипла паутина. — Почему вы поверили мне, Яков Петрович? — Стоило писарю задать вопрос, поедающий его вот уже несколько минут, как на душе сразу легче стало, точно избавился от тяжёлого груза. Яков Петрович ведь вполне мог посчитать написанное вопиющей ложью. Не принять всерьёз лепетания, однако столичный следователь прислушался. Доверился, хоть в подобном поступке таился риск.       Яков Петрович приподнял подбородок и пристально оглядел Гоголя, будто оценивал товар. Губы изогнулись в хитрой ухмылке. Огонёк на глубине зрачков вспыхнул с новой силой, отчего сердце писаря пропустило болезненный удар и мурашки пробежали вдоль позвоночника, как от прикосновения острого скальпеля.       Дьявол всегда смотрит в глаза и никогда не отводит их — негласное правило, о котором нельзя забывать.       Непонятный зуд окутал тело Николая Васильевича, заставив почесать тонкое запястье. И правда — внешность крайне миниатюрная, но очень хорошо подходила ему.       — Почему я должен был поступить по-другому, милейший? — задорно уточнил Яков Петрович и слегка склонил голову, словно его главная задача — смутить Гоголя и ввести в неудобное положение.       Гоголь дёргано пожал плечами и произнёс с таким выражением, будто на сей раз Яков Петрович задал глупый вопрос.       — Я не контролирую себя, когда… — Гоголь мгновенно прикусил язык, дабы не сболтнуть ничего лишнего. Тупая боль ещё простреливала висок и порой чёткие черты размазывались, подобно небрежным линиям на полотне художника. — Вряд ли я могу хоть как-то помочь, — закончил писарь намного тише и хотел опустить голову, как ладонь столичного следователя накрыла его надплечье.       Яков Петрович сомкнул пальцы. Чтобы Гоголь почувствовал прикосновение и вырвался из мучительных раздумий, но при этом, ненароком не причинить писарю вред. Вряд ли бы Николай Васильевич оказался благодарен за синяк.       — Мы должны рассматривать любые доступные нам варианты, милейший. В том числе и самые… — Яков Петрович издал доброжелательный смешок, пока мозг подбирал необходимые слова и складывал их в полноценное предложение. — Необычные. Ведь кто знает, может быть, вы окажетесь правы? — добавил столичный следователь беззаботно, словно уже нашёл настоящего убийцу Елены Аташинской.       Яков Петрович легонько похлопал Гоголя по надплечью и повернулся к распахнутым дверям. Как раз вовремя, ведь в поле зрения появились генерал с тучным мужчиной.       Пивной живот кучера подпрыгивал от каждого движения, густая борода спуталась, также как и короткие каштановые волосы. Маленькие глазки беспокойно бегали по комнате, а после по растерянному Гоголю и довольному Якову Петровичу, подобно рыжим тараканам. Плёлся за генералом без особого желания, однако не оказывал попыток сопротивления. Понимал — хуже придётся, если станет перечить столичному следователю.       — Яков Петрович, — окликнул столичного следователя Ковалевский, словно они находились на разных берегах, и Яков Петрович не слышал его. — Я привёл кучера. — В знак доказательства генерал взял кучера за локоть, точно держал домашнюю скотину и вёл её на убой.       — Прекрасно, господин Ковалевский. — Яков Петрович вытянул шею для того, чтобы получше рассмотреть свободную комнату позади генерала и кучера. Недолго помолчал и махнул рукой. — Пусть он пока успокоится. Мы ведь не на плаху его ведём. — Столичный следователь говорил со столь открытой непринуждённостью, что кожа кучера стала бледнее мела и руки его затряслись, как от пагубной болезни. — Я сейчас приду.       Кучер открыл рот, но Ковалевский прервал его. Схватил за локоть и без всяких прелюдий повёл в комнату.       Яков Петрович поправил воротник плаща и задумчиво почесал подбородок, в то время как Гоголь перекатывался с пятки на носок, будто работающий маятник.       — Милейший, смогли бы вы исполнить одну просьбу? — выговорил Яков Петрович, немного повернув к нему голову. А то полностью стоять к собеседнику спиной — плохой тон.       Гоголь озадаченно моргнул, однако в итоге положительно кивнул и произнёс:       — Конечно, Яков Петрович. — Гоголь украдкой выглянул из-за спины Якова Петровича, увидев сидящего на стуле кучера и генерала, стоящего рядом с ним. — Чем я могу быть полезен? — дополнил писарь, наблюдая за ними.       — Вот и хорошо, — расслабленно сказал Яков Петрович, спрятав облегчение. Столичный следователь развернулся к сосредоточенному Гоголю всем телом и положил ладонь ему на спину, отчего глаза писаря моментально округлились, а сам он выпрямился до хруста в позвоночнике. Щёки Николая Васильевича покрылись красными пятнами, и жар объял мышцы, грозясь спалить его дотла. Как одну из книг, которые он сжигал по доброй воле. — Можете постоять вот здесь? — неторопливо отвёл юное дарование в сторону, после чего указал на нужное место и специально понизил голос, дабы кучер не услышал их разговор. Правда, вот, с учётом маленького расстояния, волнение Николая Васильевича достигло вершины. — Я поговорю с кучером, а вы в случае чего записывайте. Справитесь? — мягко и без излишней резкости, ведь именно этот способ помогал наладить общение.       Дыша через раз, Гоголь оттянул фиолетовый галстук, словно температура повысилась, и стало невыносимо жарко. Понадобилось потратить немало усилий, чтобы взять голос под контроль.       — Справлюсь, Яков Петрович, — просипел Гоголь. — Не беспокойтесь, — и чтобы вселить хотя бы крохи решимости в сердце Якова Петровича, писарь позволил скромной улыбке прикоснуться к губам, вызвав у столичного следователя внутренний смешок.       — Я рассчитываю на вас, милейший. — Со всей строгостью сказал Яков Петрович, отчего Гоголь поёжился, будто внезапно снег налетел. Но уже в следующую секунду столичный следователь расслабился и подмигнул писарю, вводя того в краску. — Не теряйте.       Гоголь промолчал на высказывание Якова Петровича. И без того трудно сосредоточиться, поскольку мысли спутались в единый комок, подобно змеиным хвостам.       Когда ладонь Якова Петровича перестала согревать кожу через одежду, Гоголь постепенно выдохнул. С одной стороны — дышалось проще, и краснота спадала, а с другой — вместо человеческой теплоты появился ужасный холод, окутывающий спину.       Гоголь тряхнул чёрными волосами, силясь избавиться от такого рода мыслей. Он на службе и дело ещё не раскрыто.       Гоголь нахмурился, из-за чего складки на переносице стали виднее. На миг прижался спиной к стенке, передёрнув плечами от неприятных ощущений, пока слух улавливал голоса.       — Эх, Ваня… Горе-то какое! — С участием выговорил Яков Петрович, точно ему на самом деле было жалко несчастную. Конечно, Гоголю нельзя судить столичного следователя, однако писарю не особо верилось, что появившееся сострадание было настоящим, а не фальшивым.       Неожиданно наступившее молчание стало похоже на крепкую оплеуху, из-за чего Гоголь поначалу прижимался к стенке всё плотнее и плотнее, будто хотел слиться с ней. Но когда в помещении прозвучала знакомая поступь, писарь моментально отлип от стены и посмотрел на руки. Чёрные брови поднялись вверх, и с языка практически слетело ругательство.       «Забыл!» — Гоголь посмотрел на стол, где осталось всё нужное. Замер и прикрыл веки, пока считал количество шагов в уме. Когда они начали отдаляться, писарь неспешно подошёл к столу и взял чистый листок с пером. По привычке прижал к себе и вернулся к стенке, сохраняя осторожность и не шумя.       Гоголь припал к стенке плечом и ослабил давление удушающего галстука. В какой-то момент страх окутал алое сердце писаря. Вдруг промедлил и упустил важную информацию?       Вопрос Якова Петровича развеял тучи, нависшие над головой Гоголя.       — Ты крещённый, Вань? — Пусть Яков Петрович продолжал ходить, но речь оставалась всё такой же сдержанной. Ни единого проблеска эмоций, точно вместо сердца у столичного следователя находился кусок льда.       Слабый смешок, превратившийся в натужный кашель.       Гоголь свёл брови к переносице и обхватил перо покрепче, вслушиваясь в разговор. Головокружение прошло, и дрожь стихла, что позволило твёрдо стоять на ногах и не искать опоры.       — Покажи-ка, Ваня, крест. — Громкий хлопок — точно удар плетью по человеческой плоти. Скорее всего, Яков Петрович положил ладони на плечи кучера, чтобы тот не отнекивался.       Гоголь взглянул на чистый лист и сомкнул губы в тонкую полоску, пока мозг лихорадочно обрабатывал полученную информацию.       Из-за размышлений Гоголь пропустил тот момент, когда Яков Петрович вышел из комнаты и воззвал к нему.       

***

      Яков Петрович с самого начала разглядел сжатость в движениях кучера. Не надо быть гением, чтобы учуять неладное. Ко всему прочему, Иван нехило заволновался, когда столичный следователь сорвал с его шеи крест и сжал в кулаке.       Новая подсказка. Видимо, писарь во многом был прав.       Яков Петрович поднял руку и бессознательно провёл кончиками пальцев по бумаге, словно ласкал животинку.       Совпадение?       Яков Петрович не верил в них.       Он вышел из комнаты, чувствуя то, как полы плаща били его по икрам. Достаточно приятно, из-за чего столичный следователь не спешил снимать плащ.       — Слушайте, Николай, — воззвал к Гоголю столичный следователь, подкидывая крест и ловя его. — Как вас по батюшке? — Яков Петрович обернулся к Гоголю и изогнул бровь в вопросительном жесте, пока губы так и норовили растянуться в улыбке. Аура вокруг писаря вызывала интерес с любопытством.       — Васильевич, — наскоро произнёс Гоголь, будто его гнали палками. Хотя, опять же, виной всему — тревоги.       Яков Петрович вернулся к трупу и присел возле него. Подозвал к себе Гоголя, чтобы писарь не оставался в стороне. Справедливо, ведь именно с помощью него дело пошло в нужное для столичного следователя русло.       — Николай Васильевич, — начал Яков Петрович, когда Гоголь присел подле. Непривычное обращение. — Видите следы на её ладони? — указал столичный следователь на царапины Елены Аташинской, заставив Николая Васильевича прищуриться и наклониться несколько ближе, отчего их коленки соприкоснулись. Сам он нисколько не смутился близкому контакту, но вот Гоголь мгновенно сделал так, чтобы между ними появилось расстояние.       Прелестное создание. Яков Петрович сразу выделил это.       Яков Петрович воззрился на Гоголя и спросил:       — Ничего не напоминает, Николай Васильевич?       Гоголь ещё раз глянул на оставленные царапины и нерешительно сказал:       — Крест?.. — Он исподлобья посмотрел на листок, находящийся в нагрудном кармане Якова Петровича. От одного осознания, что столичный следователь не посчитал его речи абсурдными, вызвали приятную теплоту, растекающуюся по телу. Как будто держал в руках стакан с горячим чаем. А от вида оставленной бумажки радостно улыбнулся.       Яков Петрович удовлетворённо ухмыльнулся и раскрыл ладонь, позволив сорванному кресту качаться из стороны в сторону.       — Ну да, крест. — Яков Петрович пару минут посмотрел на качающийся крест и опять сжал его в руке. — Это она с нападавшего сорвала, когда он её душил. Потом вот так вот в руке… — Он прикоснулся к ладони умершей кончиком креста, точно страшился заразиться. — Зажала.       Яков Петрович пересёкся взглядом с Гоголем, уловив в голубых глазах проблеск восторга и гордости. Зря Ковалевский так строг к нему.       Яков Петрович почесал подбородок и оглядел тело, желая убедиться, что они ничего не упустили. Стоило столичному следователю поднять взгляд на кучерявые волосы Елены Аташинской, как в голове мгновенно промелькнуло слово, написанное на бумажке.       Барашек.       Шестерёнки заработали активнее в мозгу у Якова Петровича.       Щёлк.       Щёлк.       — Барашек… — Яков Петрович постучал по коленям. Разогнулся и положил крест на камин, в то время как Гоголь сидел и смотрел то на тело, то на воодушевлëнного Якова Петровича. — Это ты её так называл, когда вы, — столичный следователь не удержал смешка при виде того, как кучер вскочил со стула, глядя на них округлившимися от ужаса глазами. — Наедине оставались? Кудряшки потому что. — Он изобразил кучерявые волосы одним взмахом руки, точно Иван не сумел бы понять и без объяснений.       Подтверждение Якову Петровичу и не нужно было, но под влиянием страха кучер сразу признал вину.       

***

      Взгляд Гоголя остекленел, подобно двум разбитым зеркалам. Посмеешь в них глянуть — нечистая сила отнимет душу и полакомиться ей, словно куском жареной свинины. Звуки вмиг стихли, оставив лишь скорые удары сердца и шумное дыхание. Единственные звуки, сводящие с ума. Не верилось писарю, что дело шло к завершению с помощью… Его припадка?       А точнее — видения. Происходящее казалось чем-то нереальным, будто оно продолжалось, и писарь никак не мог выбраться из кошмара. Но Николай Васильевич убедился в правдивости, когда от стен отскочил чей-то истошный крик, а следом — надрывный и долгий плач.       Гоголь встал и потихоньку зашёл в комнату, видя, как кучер заливался горючими слезами и тянул рубаху. Живот его трясся от частых всхлипов, а подбородок содрогался.       Гоголь сохранял молчание. Потешаться над кучером — низкий и подлый поступок. Писарь поджал губы и перенёс вес на стенку, сделав её опорой. Куча мыслей никак не желали оставить его сознание в покое, вызывая боль в виске. Пока не сильная, но всё ещё впереди.       Гулкий хлопок прервал возникший транс Гоголя. Писарь тотчас выпрямился и отошёл от стенки.       

***

      — Ну что же, господа! Всех поздравляю с успешно раскрытым делом. — Яков Петрович посмотрел на Ковалевского и следом на Гоголя. Однако столичному следователю нужно было сделать ещё одну вещь. — Вас, Николай Васильевич, в особенности. — Прежняя серьёзность сменилась задором вперемешку с весельем.       Гоголь на подсознательном уровне сделал шаг назад, словно у Якова Петровича находилось в руке оружие.       Ничего. К тонким натурам есть особый подход.       Яков Петрович поубавил пыл, произнося более хладнокровно.       — Вы сейчас поподробнее запротоколируйте. Про барашков только аккуратнее. Не каждый ведь поймёт.       Гоголь прокашлялся и изрёк, смотря на свои чёрные туфли.       — Хорошо, Яков Петрович.       Яков Петрович, как ни в чём не бывало, улыбнулся, в то время как разбитый кучер продолжал выть волком и захлёбываться слезами.       «Чудесный» аккомпанемент. Жалко, Яков Петрович не был в силах проявить сострадание или сочувствие. Жизнь погибшей не вернуть, а виновник получит по заслугам. Не к чему проявлять жалость к убийцам и прочим созданиям.       — Можно ли вас на минутку, господин Ковалевский? — вежливо попросил Яков Петрович. Знал, что генерал при любом раскладе согласится, однако успешно раскрытое дело воздействовало на столичного следователя в благоприятном ключе.       — Конечно, Яков Петрович. — Ковалевский потёр блестящую лысину и зашагал рядом с улыбающимся Яковом Петровичем.       Яков Петрович обернулся и мельком глянул на Гоголя. Николай Васильевич взялся за перо, иногда останавливаясь и морщась, а после расслабляя лоб. Забавно выглядело со стороны.       Проследив за тем, куда был направлен взгляд Якова Петровича, Ковалевский взмахнул пальцами и положил ладонь на рукоять длинной сабли.       — Простите, Яков Петрович…       Яков Петрович обратил изумлённый взор на генерала, будто у Ковалевского вместо человечьей головы была пришита звериная.       — О чём вы, господин Ковалевский?       Ковалевский скованно пожал плечами. Видно — ему неприятно беседовать о столь странном человеке, как Николай Васильевич.       — Вы не должны были увидеть тот ужасный обморок. — Ковалевский практически не смотрел на Якова Петровича, словно боялся получить по шапке.       Яков Петрович щёлкнул пальцами и ухмыльнулся. Ковалевский затронул ту самую тему, про которую столичный следователь хотел поговорить.       — А что это у него за обмороки, господин Ковалевский? — Ощутив нервозность, которая исходила от генерала, Яков Петрович осторожно приобнял его. Точно они — не просто хорошие друзья, а близкие. — М? — дал столичный следователь толчок для Ковалевского.       Замешкавшись, генерал обхватил рукоять сабли. Всегда действовало на него успокаивающе.       — Знаете, отличаются периодически. И чем дальше — тем чаще. — Нет смысла врать или увиливать перед Яковом Петровичем. Особенно, после всего случившегося.       — Это что же — вида крови боится? — Яков Петрович остановился вместе с Ковалевским. Губы тронула язвительная ухмылка и в уголках глаз появились морщинки.       Ковалевский обессилено развёл руки в стороны и тяжело вздохнул, точно жизненные соки выпили и оставили без единой капли крови.       — Так… Не понять. Иной раз крови нет — так он всё равно падает. А вот если убийство, то наверняка упадёт. — Ковалевский не скрывал никаких деталей. Возможно, если Яков Петрович узнает, то поможет избавиться от Николая Васильевича. Генерал сделал такой вывод из-за того, что столичный следователь внимательно слушал и не перебивал, ожидая подходящего момента. — А если дело попроще — кража или бытовая драка, так обычно не падает.       Яков Петрович запоминал каждое слово. Память у столичного следователя всегда была хорошей.       — Ага. — Яков Петрович взял перчатки. Начал натягивать их, в то время как в мозгу зародились дополнительные вопросы. — И всегда что-то пишет в бессознательном состоянии? — разгадать загадку без подсказок невозможно. Касалось и людей, ведь к каждому требовался определенный подход. А про Николая Васильевича столичный следователь не против узнать побольше.       — Обычно — да. Рукой вот так двигает и пишет. — Ковалевский поднял руку и подвигал ею, изображая письмо на несуществующем листке. — Но обычно ничего не понятно. — Для генерала каракули писаря — мусор. К чему разбираться в том, где чёрт ногу сломает?       Справившись с перчатками, Яков Петрович надел цилиндр и взял очки. Потёр стёкла, будто избавлялся от несуществующих пылинок и нацепил очки на переносицу, не забыв выдать щепотку ядовитого сарказма. Временами столичный следователь напоминал самую настоящую змею.       — Непонятно, — повторил за генералом Яков Петрович и широко ухмыльнулся, показав столь обыденным жестом превосходство. — Или вы просто прочитать ничего не можете, да? — Столичный следователь приспустил очки, лукаво смотря на покрасневшего Ковалевского. Несомненно — честь генерала была задета, однако тот ничего не сказал против. Всего лишь нервно улыбнулся и издал такой же смешок, словно в намёке собеседника не скрывалось ничего оскорбительного.       Яков Петрович поправил очки и подхватил трость. Напоследок произнёс:       — Привет домашним, господин Ковалевский. — Яков Петрович направился было к дверям, однако взгляд невольно остановился на писаре. Столичный следователь не собирался задерживаться, но и нескольких секунд хватило, чтобы писарь отвлёкся и пересёкся с ним взглядом, точно почувствовав слежку.       Яков Петрович по привычке вскинул подбородок, после чего приподнял уголок губ и приспустил край цилиндра, заставив Гоголя покраснеть и вернуться к письму.       Забавное дарование. Встретятся ещё раз или это — последняя встреча с впечатлительным Николаем Васильевичем?       Время рассудит.