Река скорби

      Редко когда Якову Петровичу получалось испытать неподдельное удовольствие от успешно раскрытого дела. Конечно, всегда существовали исключения. Временами столичному следователю везло на любопытные дела. Не особо важно, что они отличались кровожадностью и жестокостью. Он бы не сумел получить высокое звание и обрести полезные связи, если бы страшился крови или бездушных монстров, выдающих себя за людей.              Долгие годы службы приучили Якова Петровича к одной хорошей и полезной привычке, которой он придерживался и по сей день — ожидай от окружающих подвоха и не доверяй никому, помимо себя самого. В худшем случае — кто-то воспользуется возможностью и вонзит заточенный клинок в сердце, а после рёбра раздробит. Никогда нельзя полностью полагаться на другого человека, иначе станешь верно следовать за ним, подобно прирученной собаке.              А дело Елены Аташинской не стоило и выеденного яйца, пусть Ковалевский настаивал на облаве и прочем. Яков Петрович не стал бы действовать радикально, дабы уж точно не ошибиться, однако без помощи писаря расследование отняло бы больше времени и сил. Яков Петрович признался в этом самому себе после поимки кучера, так как не видел смысла пренебрегать умениями Николая Васильевича, несмотря на то, что в первые минуты знакомства он испытывал долю скептицизма к его догадкам.              Смерть Елены Аташинской свела их вместе и дала возможность пообщаться, хотя бы немного узнав друг друга. Определённо — в подобном существовал своеобразный и мало кому понятный юмор, отчего мысленно столичный следователь усмехнулся.              Люди умирали каждый день — смысл оплакивать всех и каждого, ведь тогда и моральных сил никаких не останется. Да и Яков Петрович не пылал желанием быть настолько сердобольным. Намного важнее — ум сохранить с рассудком, а сердце заморозить, чтобы избежать лишних душевных терзаний и метаний.       Затянутые чёрными перчатками руки легли на орлиный набалдашник, а после Яков Петрович положил подбородок на них и со скуки прислушался к убаюкивающему стуку колёс кареты.       Стук.       Под колёса кареты попали маленькие камешки, из-за чего та слегка покачнулась, однако Яков Петрович и бровью не повёл, будто ничего не произошло.       Стуки смешались с цоканьями копыт, а после Яков Петрович услышал лошадиное ржание, отчего губы тронула змеиная улыбка. Столичному следователю дали новое дело и приказали немедленно взяться за него. Он мог бы с лёгкостью отказаться, однако что-то зацепило. Именно поэтому согласился и практически сразу тронулся в путь. Его всегда привлекало нечто этакое.       Необычное. Отчасти странное и удивительное…       Николай Васильевич.       Юное и до невозможности милейшее дарование, желающее угодить всем и принижающее себя.       При воспоминании о робком и стеснительном Николае Васильевиче в груди у Якова Петровича нестерпимо и вместе с тем сладко защемило. Мышцы расслабились без ведома столичного следователя. Глаза оторвались от макушки кучера, и устремились в сторону сливающихся и одинаковых домов.       Никакого разнообразия.       Якову Петровичу пришлось изрядно постараться, чтобы не поддаться внезапной зевоте и сохранить хотя бы какую-то бодрость. Статус не позволял упасть в грязь лицом.       Яков Петрович чуть склонил голову набок и постучал пальцами по набалдашнику, будто на ум пришла любимая мелодия, и сейчас он изображал её. Мысли столичного следователя то и дело возвращались к Николаю Васильевичу. На языке — странная горечь, однако она не вызвала тошноту или любую другую негативную реакцию.       Вопрос, повисший в воздухе серебряной нитью, разрушил установившуюся тишину, подобно выпущенной пуле из пистоля.       — Вы знаете, где живёт Николай Васильевич, милейший? — Яков Петрович не удостоил кучера взглядом, словно он обращался к пустоте.       Карета резко дёрнулась, будто под колёса попали не крупные камни, а чей-то труп. Прежний ритм сбился, и плавность исчезла, точно испорченная игра на музыкальных инструментах. Лошади всхрапнули, выказывая недовольство от плохого обращения. Кучер выругался на нерадивых тварей, но практически сразу замолк. Вспомнил, кого именно вёз.       Выражаться столь грязно в присутствии высокопоставленного лица — означало показать ужасное воспитание с манерами. Все знали об этом, но забывали из-за освободившегося гнева.       Сделать замечание и погрозить пальцем, подобно батьке, который испытывал стыд за поведение ребёнка? Якова Петровича не интересовала данная роль. Любой, кого он встретил на пути, — временный гость или вечный враг. Но ведь, столичный следователь хотел попрощаться с Николаем Васильевичем и поглядеть на него ещё разочек, перед тем как отправиться в село Диканько.       Мало ли, возможности больше не будет и Яков Петрович никогда не увидеться с юным дарованием. Столичный следователь готов пожертвовать лишними минутками и задержаться, пусть обычно он не любил тратить время на всякие сентиментальные глупости и сразу приступал к делу.       Одна минута тишины.       Две.       Три…       С каждой минутой тишина становилась тягостнее и тягостнее, действуя на нервы Якову Петровичу и заставляя его сердито постукивать ногой. Столичный следователь терпеть не мог, когда на вопросы не отвечали или предпочитали обойтись раздражающим молчанием. От хорошего настроения и следа не осталось. Злость изуродовала черты лица и придала мужчине пугающий вид, будто он мог в любой момент вытащить клинок из трости и пролить чужую кровь.       — Я попросил бы вас ответить на мой вопрос. — Тон Якова Петровича ожесточился, как от долгой и упорной обработки кузнеца над нагретым металлом. Он приподнял подбородок и подхватил трость, из-за чего конец её ударился о пол кареты, вынудив кучера сутулиться пуще прежнего. Столичный следователь тут же улыбнулся уголками губ, точно перед ним выступала забавная зверушка, пока смех зарождался в груди. Страх чувствовался сполна. Даже принюхиваться не нужно, чтобы понять состояние несчастного кучера.       Кучер покрепче сжал поводья и покашлял. Когда такие, как Яков Петрович, сменяют безразличие на немилость, нужно отвечать на любые вопросы без промедления.       — Знаю. — Кучер почесал затылок и уселся поудобнее, будто по нему ползали настырные насекомые. — Отвезти вас к этому чу?.. — Он прикусил язык и заговорил менее громко, из-за чего Яков Петрович напряг слух. — К Николаю Васильевичу? — Причина для него не важна. Незачем совать нос в дела столичного следователя.       Яков Петрович насмешливо хмыкнул на лепетания кучера и с издёвкой произнёс:       — Премного благодарен, милейший. — Улыбка — надёжная маска, которая не раз ставила других в неудобное положение, в то время как в глазах отражались истинные эмоции. Чаще всего — несбыточные ирония с сарказмом. Реже — теплота и благодарность. О любви не имело смысла рассуждать — столичный следователь забыл эти ощущения. К построению семьи и отношениям не стремился, поскольку важнее всего — работа. Любовные страдания не испытывал. — Постарайтесь ускориться. Я спешу.       Яков Петрович готов потратить время на Николая Васильевича.       

      ***

      Они добрались до дома Николая Васильевича в короткие сроки.       Хотя бы в этом деле кучер не оплошал, пусть его подгоняли страх и паника. Тишина в тот момент не давила на Якова Петровича.       Что удивило Якова Петровича — плохо закрытая входная дверь. Столичный следователь постучал костяшками пальцев, а дверь со скрипом отворилась, словно Николай Васильевич поджидал и самостоятельно открыл её.       Мурашки пробежали вдоль позвоночника Якова Петровича, будто к спине прикоснулись медицинским скальпелем и он почувствовал это через одежду. Тело напряглось, и в карих глазах заплясали недобрые искорки, а сам он бесшумно и неспешно зашёл внутрь, точно не ходил по полу, а летал.       Шаг.       Никакого шума, словно он попал в заброшенное и никому не нужное поместье.       Ещё шаг.       Плохое предчувствие кольнуло Якова Петровича. Столичный следователь не заострял внимание на подобном, прислушиваясь и направляясь в ту комнату, откуда чувствовался непонятный запах гари. Должно быть, Николай Васильевич игрался с огнём, раз запах не пропал. Иного объяснения пока нет. Ещё и противный душок алкоголя соединился с гарью, мешая дышать полной грудью.       Яков Петрович фыркнул и обратил взор на знакомую тонкую фигуру.       Значит, вот в чём дело. Юное дарование решило повеселиться и побаловаться алкоголем, но в итоге измождение достигло предела, и он заснул прямо в кресле.       Яков Петрович сделал шаг и услышал хруст.       Яков Петрович шикнул, точно намеревался обругать непослушную животинку. Он снова глянул на спящего Николая Васильевича и улыбнулся, не вложив хотя бы толики той неприязни, которая была по отношению к кучеру. Доброжелательность, радость и несвойственная столичному следователю теплота отразились в столь мизерном на вид жесте.       Поняв, что Николая Васильевича хруст стекла не разбудил, Яков Петрович вернулся к двери и закрыл её. Столичный следователь приложил больше усилий, отчего в наступившей тишине прозвучал очередной звук, и она завибрировала, как испуганный кролик.       Яков Петрович осмотрел пол и, найдя те участки, где стекла было меньше всего, аккуратно ступил по ним. Он разметал их ногой и посмотрел сначала в камин. Как и ожидалось — его теория верна. Да и, при виде испорченного пола, где среди золы лежали смятые исписанные страницы и пара-тройка выживших книг, столичному следователю становилось всё предельно понятно.       Не зря ведь считал Николая Васильевича забавным дарованием. Да, юным и очаровательным, но при этом невероятно ранимым и чувствительным. Интересное и любопытное сочетание.       Яков Петрович протянул руку к наполовину сгоревшей книге и стряхнул золу. Он осторожно открыл её, пусть в этом и не было особой нужды, ведь прочесть произведение не представлялось возможным. Столичный следователь провёл пальцем по странице и с тяжким вздохом закрыл книгу, произнеся:       — Вы, яхонтовый мой, совсем не бережёте себя… — Яков Петрович осёкся, когда осознал смысл сказанного. Он смотрел на обложку и молчал. Брови то опускались, то поднимались. Большой палец гладил обложку. Дымка ненадолго заволокла взгляд, заставив столичного следователя выпрямиться. — Николай Васильевич?.. — воззвал к нему мужчина и замер, рассматривая юное дарование с таким вниманием, точно впервые видел.       Николай Васильевич остался прежним, но цепкий взор Якова Петровича заметил небольшие и практически незаметные изменения в его облике.       Яков Петрович старательно вслушивался в мерное дыхание Николая Васильевича, будто ожидал, что ещё немного — оно остановится навсегда. Столичный следователь пристально всматривался в умиротворённый лик юного дарования и когда волосы упали ему на глаза, он не сдержался и убрал их.       В каждом прикосновении к Николаю Васильевичу хранилось столько бережности, словно столичный следователь дотрагивался до невероятно хрупкой и ценной вазы, которая была подарена ему от по-настоящему близкого человека. Яков Петрович не торопился и поддержал прядки дольше положенного, пока взгляд опускался ниже и задержался на красивой шее, а после на выпирающих и не менее привлекательных ключицах.       Яков Петрович поджал губы, борясь с возникшим желанием. Хотелось дотронуться до них и ощутить под пальцами белоснежную кожу писаря, однако столичный следователь вовремя отдёрнул себя и убрал руку.       Николай Васильевич невнятно замычал и нахмурился.       Было бы неловко, если бы юное дарование проснулось и испытало шок после бурной попойки.       Яков Петрович не станет делать ничего плохого. Пусть он привык добиваться того, чего хочет, Николаю Васильевичу вредить не собирался.       — Николай Васильевич? — С внезапной добротой вопросил Яков Петрович, дожидаясь полноценного пробуждения Николая Васильевича.       

***

      Прошедшая ночь дала освобождение от всех тревог и проблем, хоть на время. На иное Гоголь и не рассчитывал, прекрасно осознавая — при пробуждении ему станет плохо. В количестве выпитого он ошибся. Придётся как-то терпеть назревающую головную боль и справляться с ней.       Чужие шаги, хруст стекла и хлопок закрывшейся входной двери Гоголь не слышал, словно в ушах вата находилась. Как и не придал значения прикосновению, похожему на ласковое и заботливое дуновение ветра, отчего писарь не сразу открыл очи. Лишь после того, как ветер стих, а боли в висках усилились, заставляя замычать и нехотя разлепить веки.       Гоголь провёл ладонью по лицу, словно с помощью этого мог снять усталость. Он вытянул правую ногу, а левую согнул. Положил ладонь на согнутое колено и попытался пригладить растрепавшиеся волосы дрожащей рукой, всё это время, смотря на туфли. В хмельную голову не пришла идея осмотреть поместье на наличие незваных гостей.       Гоголь потëр колено и задумался о недавнем… Ветре?       Ветер ли?       Яким не открывал окна перед тем, как оставить его наедине с позорными произведениями. Просто привиделось? Но почему ощущения были столь реальными, что пальцы подсознательно подхватили несколько прядок.              — Николай Васильевич? — раздался чей-то голос, ненадолго оглушив только что ожившего Гоголя.       Гоголь поморщился и исступлённо потёр виски. Любые звуки казались слишком громкими, однако ничего не поделать.       — Кто?.. — несколько раздражённо спросил Гоголь и поднял голову. Глаза его моментально округлились и стали похожи по форме на чайные блюдца. Рот приоткрылся в немом вопросе. Якова Петровича не ожидал увидеть у себя дома. Или, это последствия затянувшейся пьянки, и на самом деле он ещё спал. — Яков Петрович?.. — Писарь положил локти на подлокотники кресла и поддался вперёд, ошарашенно смотря на столичного следователя.       Гоголь обратил внимание на то, что Яков Петрович держал в руках. Осознав, писарь упрямо сомкнул челюсти, создавая впечатление — ещё чуть-чуть и сломает зубы. Пятна покрыли лицо и кадык порывисто дёрнулся, точно у него не получалось сглотнуть слюну. Ладони взмокли. Капелька пота стекла с виска, капнув на золу.       «Яков Петрович не должен был увидеть этот позор! — истошно голосил разум, укрепляя боль. Пальцы сомкнулись на подлокотниках, словно Гоголь намеревался рывком подняться с кресла и вырвать книгу из рук Якова Петровича. — Я ведь ещё и пил…» — Он покосился на осколки и едва не чертыхнулся.       Никогда Гоголь не испытывал такого стыда.       Что теперь подумает о нём Яков Петрович? Пожалеет об их знакомстве и предпочтёт никогда больше его не видеть, словно их не связывало прошлое расследование, и они являлись незнакомцами?       

***

      Яков Петрович мысленно усмехнулся при появлении румянца на заспанном лике Николая Васильевиче и слегка прищурился. Он не спешил убирать книгу, продолжая держать её, будто пальцы намертво вцепились в обложку и столичному следователю никак не получалось ослабить хватку.       Яков Петрович и бумажку Гоголя не выбросил, а перепрятал в саквояж, который решил взять в дорогу. В ней столичный следователь хранил еду, так как ему нужно было пополнять силы. Избавиться от бумажки не вышло, насколько бы жалко и глупо не звучало.       Яков Петрович отмахнулся от навязчивых мыслей, будто вокруг него летали изголодавшиеся комары, и он отпугивал их. Кучер находился на улице и путь в село Диканьку долгий, поэтому лучше сразу перейти к сути. Столичный следователь надеялся прибыть в Диканьку как можно скорее, пусть лошадей необходимо было пожалеть, а то ещё умрут в дороге.       — Я, Николай Васильевич. — С теплотой ответил Яков Петрович. Николай Васильевич совсем ещё юн. По молодости все совершали безрассудные поступки. Много выпивали, так что он не упрекал писаря. Столичный следователь пролистнул обгоревшие страницы. — Жизненный опыт — топливо для писателя. Он исчезает в процессе сочинения. Ну, примерно так же, как и эти книги. — Мужчина постучал пальцами по книге, точно собеседник не обладал умом. — Чем больше страданий и разочарований — тем лучше писатель. Так что, не расстраивайтесь, яхон…       Яков Петрович примолк и покосился на настороженного Николая Васильевича.       Яков Петрович как бы «ненароком» прочистил горло и продолжил:       — Николай Васильевич. У вас ещё всё впереди. — Яков Петрович улыбнулся и протянул книгу Николаю Васильевичу, ни на секунду не отводя пристального взора.       

***

      Гоголь не смог посмотреть в карие глаза Якову Петровичу. Ощутить несбыточный жар, исходящий на сей раз не от камина, а где-то глубоко внутри себя. То, как в груди становилось тяжело, будто на неë кинули валуны и с садисткой медлительностью стирали рёбра в порошок.       Всё происходило, как в первый день их рокового знакомства…       Гоголь поднёс ледяные ладони ко рту и изо всех сил подул на них, после чего принялся активно тереть ладони друг о друга, подобно больному. Состояние — хуже некуда, однако он сам виноват в произошедшем. Яким, как и всегда, был прав. Лучше бы его послушал, экий дурак.       Гоголь не подгонял как себя, так и Якова Петровича. Он вслушивался в речь столичного следователя, и иногда прикрывал веки, успокаивая гудение с помощью последних крох воли, которые у него ещё сохранились.       Гоголь краем глаза заметил то, как Яков Петрович протянул не до конца уничтоженную книгу. Очередная ошибка. Почему у него ничего толкового не выходило?       Гоголь сел поближе к краю кресла и несмело приподнялся, смотря то вниз, то на руку Якова Петровича. Мозг услужливо подкинул приятные воспоминания, и пальцы на секунду дрогнули, вынуждая Николая Васильевича собраться с духом и потянуться к книге. Непонятный порыв придал ему уверенности.       Ледяные и изящные пальцы Гоголя коснулись не только обложки, но и кожи Якова Петровича, отчего Николай Васильевич почувствовал знакомую и отрадную теплоту, что поневоле заулыбался от растекающегося блаженства. Постепенно писарь поднял её, окончательно осмелев и аккуратно дотронувшись до запястья столичного следователя, точно собирался обхватить его и никогда не отпускать.       Хорошие и радостные моменты долго не длились, а несчастья и горести сопровождали человека до конца жизни, как натренированные ищейки.       Гоголь кинул скорый взгляд на лукаво ухмыляющегося Якова Петровича. Вполне вероятно, очередная иллюзия, однако в сосредоточенном взгляде столичного следователя появились диковинные искорки, стремительно набирающие силу. Неужели подобный контакт не вызвал у него отторжения или омерзения?       Гоголь взял книгу и поёрзал на кресле, силясь найти удобное положение. Он повертел её в руках и хрипло выговорил, словно до этого вовсю кричал и раздирал глотку, из-за чего голос не полностью окреп.       — Спасибо, Яков Петрович… — Гоголь ленивым движением открыл её и закрыл, вложив накопившуюся злобу в хлопок. Нет смысла переживать — добрая половина произведений стала золой. Никто не прочитает его стихи. Оно и к лучшему. — А… — Он повёл плечами и провёл ладонью по шее. Немного сжал её, не заметив того, как взор столичного следователя задержался на пульсирующей венке. — Что вы тут делаете? — Равнодушие плохо далось писарю, ведь на самом деле он испытывал противоположные чувства.       

***

      Яков Петрович поначалу оторопел от поступка Гоголя, но оказывать попыток сопротивления не стал. А ведь, юное дарование в первую встречу было невероятно скромным и тихим. Сейчас же, Николай Васильевич сделал первый шаг, из-за чего в глазах столичного следователя заплясали черти, и губы расплылись в лукавой ухмылке.       Отрадно видеть, как Николай Васильевич тянулся к нему, подобно цветку к солнцу.       Яков Петрович кивнул на благодарность Николая Васильевича и сцепил руки за спиной. Наверное, с какой-то стороны его поступок — дурной и неправильный, ведь столичный следователь вломился в чужой дом, как желанный гость.       — Извините, что я так внезапно, Николай Васильевич. — Яков Петрович выпрямился и оглядел Николая Васильевича, дожидаясь от него любой реакции. Вплоть до гневных криков, но их не было. Вместо этого — юное дарование хранило молчание и иногда поглядывало на столичного следователя, точно не он прикасался к его запястью недавно. — Сегодня уезжаю. Возможно, надолго. — Он не питал особых надежд на скорое раскрытие дела. Без помощи писаря возникнут определённые трудности. — Ехал мимо. — Мужчина глазами указал на закрытую дверь, из-за чего собеседник кивнул. — Дай думаю, — зайду. Хотел сказать, — чрезвычайно приятно было познакомиться и поработать вместе, — хоть и коротко.       Яков Петрович не собирался закончить на трагической ноте, словно он навсегда прощался с юным дарованием. Произошло на подсознательном уровне, точно кто-то залез ему в мозг и изменил привычные мысли на другие.       

***

      Во рту Гоголя возникла тошнотворная печаль, вынудив его поджать губы и стиснуть книгу до беления в суставах, точно новость Якова Петровича обрела форму кинжала и распорола кожу писаря, проливая алые реки крови. В горле появился тугой комок, мешающий свободно дышать, будто он находился под водой долгое время, и получилось выбраться на поверхность лишь сейчас.       Совсем недавно познакомились и прощаться?..       Гоголь для предосторожности положил книгу на пол и погладил колени, в то время как тысячи мыслей беспрестанно роились в его голове и вызывали новые боли. Николай Васильевич потратил немало усилий для того, чтобы построить слова в адекватное предложение.       — Я много слышал о вас, Яков Петрович. — Гоголь сдунул надоедливую прядку и повёл правым плечом, точно стряхивал золу. — Что вы — следователь, который умеет раскрывать самые сложные и непростые дела. — Николай Васильевич смущённо почесал кончик носа и посмотрел на Якова Петровича снизу-вверх, словно беседовал с настоящим божеством. — Так люди говорят…       Гоголь не вкладывал негативный смысл в высказывание, однако что-то в лице Якова Петровича переменилось, отчего мурашки пробежали по всему его телу и невидимые когти разорвали глотку писаря.       Черты лица Якова Петровича ожесточились и словно затвердели, создавая хищническое и озлобленное выражение. Глаза источали лютый мороз, и уголок губ дёрнулся.       Ляпнул что-то не то?       

***

      Яков Петрович часто казался излишне самоуверенным и высокомерным, ведь мог без созрения совести выдать колкий комментарий и принизить те же умственные способности собеседника. Ему ничего не стоило сделать это, поскольку он никогда не позволял вытирать о себя ноги и привык отстаивать то, что важно.       Правда в слухах существовала, однако чего Яков Петрович ненавидел всей душой, — грязные сплетни. Люди привыкли попусту трепать языками, разнося поганую ложь, подобно чуме.       Должно быть, это стало главной причиной столь резкой перемены в настроении. Яков Петрович ненамеренно напугал Николая Васильевича.       Эмоции исчезли.       Доброжелательность сменилась опустошающим безразличием, будто они учинили страшную ссору перед прощанием. Скулы заострились, и создалось такое впечатление, что Яков Петрович издал утробное и угрожающее рычание. Ухмылка моментально пропала, словно хорошо созданный мираж.       — Ну да… — произнёс сухо и небрежно Яков Петрович. — Честь имею, Николай Васильевич. — Он положил руку в карман и чуть-чуть склонил голову, выразив почтение, чего удостаивался не каждый.       Раз дело сделано, не имело смысла задерживаться, а то так до Диканьки никогда не доберётся.       Яков Петрович резко развернулся на пятках и намеревался покинуть поместье Николая Васильевича, как услышал встревоженный возглас:       — Яков Петрович!       

***

      Слово — страшное и смертельное оружие, способное расколоть душу человека и разрушить её. Кому, как не Гоголю, понимать подобное, верно?       Но Гоголь и помыслить не мог о том эффекте, который произойдёт с Яковом Петровичем. Неужели, задел столичного следователя за живое, рассказав про слухи и сплетни. Николай Васильевич считал, что чужие роптания не тревожили его.       Гоголь ошибся, поверхностно судя Якова Петровича.       Гоголь мигом подскочил с кресла и воззвал к Якову Петровичу, собираясь удержать его, во что бы то ни стало.       — Яков Петрович! — Гоголь импульсивно ступил к остановившемуся Якову Петровичу и обхватил его ладонь. — Пожалуйста, подождите…       

***

      Яков Петрович еле заметно вздрогнул и замер на месте, не успев сделать и шага. Не подумал бы, что Николай Васильевич может быть настолько упрямым. Юное дарование не переставало удивлять его.       — Что? — задал вопрос Яков Петрович грубее и жёсте, чем обычно, точно вёл беседу с крайне неприятным человеком.       Яков Петрович мельком взглянул на хрупкие пальцы Николая Васильевича и издал мысленный смешок. Выглядел он миниатюрно, а хватка цепкая и сжимал ладонь столь крепко, словно столичный следователь имел возможность пройти сквозь стенку, и оставить юное дарование в одиночестве.       Яков Петрович вдохнул и выдохнул, успокаивая натянутые нервы. Николай Васильевич ведь не специально задел — к чему таить обиду?       

***

      Гоголь нервно облизнул пересохшие губы и свободной рукой растрепал взъерошенные волосы, создавая настоящее гнездо на голове. Он и не думал освобождать ладонь Якова Петровича из «плена», будто именно это вынуждало столичного следователя не уходить.       Гоголь ещё не готов проститься, пока не выяснит детали.       — Куда вы едете, Яков Петрович? — Язык не слушался Николая Васильевича, заставив его совершить глубокий вдох и прочистить горло.       Вчерашние видения промелькнули перед очами Гоголя, как разноцветные огоньки в ночь перед Рождеством. Душа замерла, а после неистово затрепетала и ладони покрылись потом, но к изумлению Николая Васильевича, Яков Петрович не проявил брезгливости.       

***

      Яков Петрович немного помолчал, разглядывая заинтересованного Николая Васильевича. На мокрую ладонь юного дарования не обратил внимания, позволяя ему сжимать её и дальше.       — В Полтавскую губернию. — Яков Петрович посчитал лишним увиливать от ответа, хоть мог сделать это и ввести Николая Васильевича в заблуждение. — У меня там срочное дело. — От зоркого взгляда столичного следователя не укрылось то, как кровь отхлынула от лица юного дарования и голубые глаза округлились, став ещё огромнее и выразительнее. — Что-то мне подсказывает — одно из самых интересных за всю мою службу. — Ни единого грамма лжи.       

***

      Видения — не ложь? Они что-то обозначали?       Ноги Гоголя подкосились, точно по коленкам ударили, из-за чего хватка ослабла, и он едва не свалился обратно в кресло. Писарь удержался лишь с помощью Якова Петровича, поскольку тот вовремя подхватил и надёжно сжал плечи.       — Я… В порядке, Яков Петрович, — просипел Гоголь и кивнул. — Спасибо. — Без поддержки столичного следователя обошлось бы хуже. Николай Васильевич понимал, пусть тошнило от собственной слабости и беспомощности.       Гоголь расправил плечи.       — Вам же там наверняка понадобится писарь, Яков Петрович. Возьмите меня с собой, — выговорил Гоголь настолько непоколебимо, бойко и складно, что брови Якова Петровича поднялись, и взгляд потеплел, отразив одобрение.       

***

      Яков Петрович подхватил Николая Васильевича, не отдавая себе отчёта, словно его тело больше не принадлежало ему. Столичный следователь мог бы и не проявлять участие к молодому дарованию, но при виде чрезмерно нездоровой бледности и секундной дрожи, руки потянулись к его плечам и обхватили, не позволив писарю упасть.       Яков Петрович озабоченно прищурился и осмотрел Гоголя сверху вниз, будто являлся не столичным следователем, а доктором.       Яков Петрович не гнал Николая Васильевича палками и дождался, пока тому станет лучше, и дрожь уймётся. Лишь после этого столичный следователь поинтересовался:       — А вы справитесь, Николай Васильевич? — уточнил Яков Петрович. — Знаете, — дело сложное, дорога — дальняя. И эти ваши… — Уголки губ поднялись против воли столичного следователя, как и смешок невольно вырвался из горла, став похожим на набатный колокол среди безмолвия. — Обмороки. — Таков уж характер его. Не обходился без колкостей и едкостей, даже будучи в хорошем настроении.       

***

      Гоголь понимающе кивнул на высказанные опасения Якова Петровича. Риск может быть не совсем оправданным, однако Николай Васильевич не собирался отказываться от идеи.       Гордо выпрямленная спина, приподнятый подбородок и отсутствие дрожи, словно кто-то другой трясся, как осиновый лист на ветру, а не Николай Васильевич.       — Я справлюсь, Яков Петрович. Тем более, я родился в этих местах и могу быть вам полезен, — пылко запричитал Гоголь, сохраняя решительность с отвагой, будто от решения столичного следователя зависела его судьба.       Яков Петрович не прерывал Гоголя.       Гоголь подметил лукавую и при этом немного Дьявольскую улыбку, отразившуюся на губах столичного следователя.       

***

      Яков Петрович ещё раз убедился, насколько Николай Васильевич прелестен и необычен. Сейчас и подавно выглядел по-юношески наивно, до жути напоминая храбрившегося и в то же время беззащитного котёнка. В уме не укладывалось у столичного следователя — как его можно обижать.       — Ну, смотрите… — Яков Петрович взглянул на плечи Николая Васильевича, а после на свои руки и поневоле убрал их. Нравилось ему ощущать под пальцами кожу юного дарования, однако наседать не спешил. Пусть он привыкнет к чужим касаниям. — Гоголь. — Не имело значения, что в мыслях столичный следователь произнёс совсем другое.       «Яхонтовый мой». — Скажи вслух и тогда у Николая Васильевича появились бы вопросы, а они и без того потратили много времени.       — Даю пять минут на сборы, — отрезал Яков Петрович.       Яков Петрович повернулся к изумлённому Николаю Васильевичу спиной и пошёл к выходу, пока Гоголь озадаченно моргал и заново обдумывал ситуацию.       

***

      Слух притупился. Пальцы вмиг онемели и не слушались как следует, а все переживания нахлынули на Гоголя, разбирая разум на пазлы и после складывая их воедино. Дрожь возобновилась, став неуправляемее, из-за чего он подавленно охнул и свалился в кресло.       Гоголь упёр локти в колени и прижал ладонь ко рту, сдерживая зарождающуюся счастливую улыбку. Стало невероятно легко и хорошо, словно и не было вчерашней попойки, а сам он имел возможность вспорхнуть над грязным полом и затеряться среди облаков, наслаждаясь ветром в перьях и пьянящей свободой.       «Всё-таки, Яков Петрович согласился!..»       Смех раздирал грудную клетку Гоголя, будто там бесновались крысы и искали долгожданный выход. Улыбка становилась всё счастливее и счастливее. Голубые глаза обрели столь яркий и заметный свет, что при взгляде на них сразу вспоминалась радостная весенняя пора; хмельной мёд, льющийся на праздники рекою.       Разум ещё не до конца поверил.       Сердце ликовало, и душа пустилась в неконтролируемый пляс, подобно веселящимся девкам, которые танцевали возле костра и завывали к себе молодцев. Перепрыгивали через костёр и хохотали, кидая прекраснейшие венки в воду.       Один смешок успел заполнить собою возникшее могильное молчание, не позволяя мраку овладеть душой Гоголя.       Осталось рассказать Якиму и уговорить его собрать пожитки.       Яким… Что скажет слуга на выходку барина?       — Николай Васильевич? — зазвучал ропот Якима, сменившийся размеренными и родными шагами. Ну и ворчанием, ведь слуга всегда брюзжал. — Что с вами сталось? Я, кажется, услышал, как вы смеялись.       Лёгок на помине. Яким точно предчувствовал, когда именно нужно появиться и о чём спросить.       «Я обязан уговорить Якима, пока Яков Петрович не уехал». — Гоголь взглянул на входную дверь и глубоко вдохнул. Уж он-то знал, как отреагирует слуга на неожиданное собирание вещей.       Гоголь должен сделать это.       И гори оно всё синим пламенем.