Хрустальный мир в ее руках

Говоришь — какой след остался от твоего пребывания в этом моем мирке? Какие такие мои правила исчезли после пустой дороги туда? Все.

— Золец, дрова-то кончаются. Давай быстро в лес, покуда солнце еще не село! — Как с деревни обратно пойдёшь, к Ларсенам зайди, пора им уже нашу сеть возвращать. Только с дедом их бесед не веди, он тебе все зубы заговорит. Не то что без сети, без ботинок домой придешь. — Вчера какой ветер гулял, слышал небось? Добеги до колодца, проверь, не обвалилось ли чего там. Эх, мы под такими ветрами ходили еще когда Старик в седле крепко держался. Так и проходили день за днем в не блещущей красками, но довольно суетной и занятой жизни Золеца. Всякий час ему находилось дело. Когда отец прирос к стулу и не смог больше подняться сам, хозяйство легло на плечи юноши. Его путь петлял меж избами соседей, уходил вплоть к темневшему за пригорком лесу, возвращался обратно к их избе и падал с высокого холма вниз, к бушующему морю. А по воскресным дням устремлялся к тем самым далеким скалам, возле которых Золец встретил ее. Время шло, но Одельгарде не то, что не померкла в памяти — она взяла полную власть над доброй половиной его мыслей. Словно упавшая с ночного неба луна, она разбилась на тысячу осколков, и осколки эти проникли в душу. Впились в трепещущее странным незнакомым чувством сердце. Алмазная звездная пыль клубилась в раздумьях Золеца и не оседала ни на мгновение. На границе меж явью и сном он видел, как Одельгарде возлегает на пыльном каменном ложе, и как яркая алая кровь струится на его пальцы. Как темнеет росчерк шрама на смеющемся рте. Как липнут к взмокшему от волнения и боли высокому лбу золотые пряди. И как она с силой хмурит белые брови — чтобы боль и волнение эти от него, Золеца, старательно скрыть. Он не встречал прежде королев — но с первого взгляда понял, что не было нигде, ни в одном из множества государств такой, как она. — Золец, да где тебя черти носят? — окрикнул его отец из своей комнатки. Облизнул палец, высунул руку в окно, ловя направление ветра. Сощурил бесцветные стариковские глаза и цыкнул: — Буря придет сегодня, но есть еще время. Ступай, надо выловить столько, сколько успеется до непогоды. Ступай-ступай, я не хочу по твоей милости одни сухари сегодня грызть. Отец был одним из стаи морских волков — из тех, что оседают на берегу не по своей воле, но от бесчисленных ран. Прежде он был одним из лучших рыбаков не только в деревне — его имя слышали по всему дикому краю. Ходил в любой шторм в море, перевозил меж портов товары и даже бил китов по чьим-то байкам. Отнявшиеся ноги бросили моряка на ветхий стул, с грохотом двери в море захлопнулись на засов. С каждым прожитым годом отец серчал, седел и старел заметнее других стариков в деревне. Слабое тело посадило на цепь еще молодой и бунтарский нрав. Не желая злить его лишний раз, Золец собрался рыбачить. Услышав шум сборов, тот притих и только можно было различить, как стучат сухие пальцы по дощатому оконцу. Золец прикрепил поясную сумку с инструментами, заготовил снасти, а после подошел к печке. Та занимала собой весь угол комнаты, мазалась самой черной сажей при всех стараниях ее очистить и нещадно коптила стены. Присев на колени возле шестка, Золец отодвинул заслонку и шепнул: — Черт. Эй, черт, помощь твоя нужна. — Покоя от тебя не дождешься, — прохрипели ему насмешливо в ухо, — чего надо? — В море собираюсь. Буря грядет, но отец требует идти, не хочу с ним ругаться. Мне бы так сделать, чтобы шторм не подымался, пока вновь к берегу не пристану. Подсобишь мне маленько, а? — Подсобить? — хихикнула темнота печи, — как с принцессой? — Да чтоб тебя чугуном там придавило, по гроб будешь мне припоминать? И не принцесса она никакая, а королева. Хоть к Ее Величеству прояви уважение. — Не ворчи, мне все люди на одно лицо, что принцесса, что королева. Так чего, бурю попридержать для тебя? А ты мне взамен чего дашь? — Яблоко будешь? — с ухмылкой Золец вытащил из-за пазухи зеленоватый плод. В печи недовольно заворочались и даже, кажется, принялись жаловаться, что приходится быть на побегушках у столь неблагодарного мальчишки. Золец рассмеялся, прикрыв рот кулаком и стараясь не беспокоить отца. — Как же легко беса вынудить разбеситься! Ей-богу, смешной ты, черт. Знаешь же меня, что за платой не постою, так наколдуй мне мирного моря сегодня. А я тебе дров побольше подкину. Печь жарче обычного растоплю, по рукам? — По рукам, — отмахнулись ему в ответ, — выучил, паршивец, чем задобрить. Иди, раскидывай сети, улов сегодня хороший жди. Золец прикрыл заслонку обратно, вскинул на плечо сеть и вышел вон. Весело было ему на душе. Отец частенько причитал, что сына неясно где черти носят, только ошибался — самый настоящий черт жил прямо у них в печке. Уносил к скалистым берегам себя Золец сам. Шагая к лодке вниз по усыпанной камушками песчаной дорожке, Золец вскинул голову. Отец сидел у окна — потому махнул ему рукой. Когда болезнь сковала ноги, отец не просил оттащить стул от окна. Он глядел на море изо дня в день — то присматривал за рыбачившим сыном, то… То взирал на него с той же тоскливой любовью, с которой на море глядел и Золец. В памяти не осталось образа матери, отец припоминал о ней все реже. И чем старше становился Золец, тем менее смешной и все более близкой к правде казалась ему мысль, что его породило море. И его, и отца — они появились где-то средь волн, с чистой соленой водой в венах и с белыми облаками заместо плоти. Отец казался ему морским зверем, однажды выброшенным на берег и потому ставшим человеком. А Золец… Быть может, однажды возник в стае крикливых чаек и парил в бескрайнем тумане — а в особо сильную бурю рухнул наземь, обретя взамен человечью душу. Лодка уходила прочь от берега. Мягко качалась на спокойных пока еще волнах. Золец рыбачил. Где-то здесь он и выловил случайно черта. Забросил невод — а вытянул рыбу-удильщика. Черную, исколотую причудливыми шипами, скалившуюся острыми тонкими зубами. Мигающий осколочек света мерцал на «удочке»-усике. Глупостью привиделось ему тогда есть такую удивительную и редкую рыбу. Мало ли — подумал Золец — их на свете по пальцем пересчитать можно. А он сейчас съест ее, и их того меньше станет. Хотел уже бросить обратно в воду, как рыба заговорила. Морской черт впрямь оказался чертом — настоящим. Умеющим напустить на море шторм или полный штиль. За решение отпустить предложил он Золецу выполнить любое его желание. Почесав немного в затылке, Золец попросил исцелить отца и помочь ему возвратиться к морской жизни. Черт вылупил и без того большие мутные рыбьи глаза и обернулся сгустком темного дыма: — Чудной ты на голову. Но твоя удача, мальчишка — мне на добрых дураков смотреть любо. Готов самое заветное желание на старика потратить? И пускай, что он за шалости с тебя шкуру готов спустить? — Ты в семью мне не лезь, — нахмурился Золец, — если можешь отцу помочь — помогай, а не умеешь — так плыви тогда. А то покрещу тебя сейчас, будешь знать. — Ахах, и верно глупый еще совсем, — расхохотался черт, — ты ж сам некрещеный, что мне твое знамение? Будь ты крещен — то не словил бы беса в невод, нет у тебя против меня средства. — Нет у нас церкви в деревне, — пожал плечами Золец, — ответь лучше, сможешь отца спасти? — На ноги поставить не сумею, — признался черт, — не все мне в мире подвластно, ой не все. Но поддержать разум в здравии могу, а то старость к нему подбираться тоже скоро начнет. Могу от иных хворей уберечь, чтобы долго твой отец жив был, пусть и сидячим. Чтобы не знал он другой слабости. Вздохнул Золец. — Ладно. Уговор. Что тебе нужно за это? Душа моя или как? Долго смеялся бес — но удивлен был тем, как Золец готов отдать ради отца душу. Им, чертям — сказал он — души не надобны, потому как с душами им делать нечего. С душой человек рождается и ему она до смерти принадлежит. А желание он предложил лишь потому, что Золец его отпустить собирался. Добро за добро — или как у них, чертей говорят — долг за долг. Подивился черт на Золеца, даже растрогался с такой сыновьей любви. Потому предложил: — Я могу все заботы о здоровье отца твоего на себя взять. Но тогда вот что — ты меня должен среди людей поселить. Хочу посмотреть на вас, понять, что вы за твари божьи такие. Со дна моря мало что разглядеть получается. На том и порешили. С тех пор черт жил в печке, отец не хворал вовсе, а Золец на жарко растопленную печь выменивал лишний невод крупной рыбы. Едва он ступил на берег и выгрузил улов из лодки, небо затянули тяжелые тучи. К дому он шел уже под расходящимся дождем. Черт может придержать грозу — но тогда она разразится вдвойне сильнее. Таковы правила. Колдовство никогда не случается без приложенного усилия — и никогда не исчезает бесследно. Этому Золец выучился за годы, что черт жил в их печной трубе. Домик их располагался поодаль от деревни, в самом ее конце. Стоял на высоком холме — а внизу уже колыхались соленые волны. Дом парил над морем, летел посреди небес вместе с чайками и уходящим за тучи солнцем. Золец шел, ловил взглядом остатки солнечных лучей на сегодня. Быть может, повстречай королева тогда не его, а их деревенского барда — Тига — тот сложил бы о ней десяток песен. И теперь распевал бы, что белый туман рисует над горизонтом ее величественные черты. Что блеск камней подобен блеску глаз, а одинокий солнечный луч сияет словно золотые волосы. Золец оставил рыбу сохнуть в маленьком сарае. Пока бушует буря, делами не заняться — потому и торопиться ему было некуда. С замирающим сердцем он поглядывал на расходившуюся в своей яростной пляске грозу. Он не бард и стихов не слагает — поэтому облик Одельгарде виделся ему в грозе. В том, как она сносит кроны деревьев и рвет на лоскуты черное небо. В том, как лупит по земле тяжелым ливнем и как холодит тело небесная вода, как стенают горы от ее ревущего голоса-ветра. Блистает молния — рассекает свежий воздух сияющий меч. Меч, в единое лезвие с могучей рукой слившееся. И будет течь кровь, ее и чужая — как будет проливаться дождевая вода по сохнущим землям. Она как гроза набегает на бранное поле — и стремительно уносится вдаль. Оставляя за собой напоенные травы, разрушенные корабли и разбитый молнией дуб. Оставляя после себя разбитое вдребезги сердце — напоследок взглянув на небо, Золец хватается за горячую грудь и уходит в дом.

***

Гроза на сей раз буйствовала до самых сумерек. Луны нельзя было разглядеть на полностью захваченном мглою небосводе. В отцовской комнате горела маленькая свеча, пока Золец расставлял на столе нехитрый ужин. На кухоньке возле печи отцу было слишком жарко, поэтому свой угол он покидал лишь в редкие дни. И покидал для того, чтобы в самую сухую и солнечную погоду посидеть на крыльце, пока сын возился с хозяйством. — Я намедни с Берг разговаривал, — после пары ложек припомнил отец, — она заходила, пока ты Бог весть где пропадал. Так она рассказывает, что неподалеку от нас сражение было. У скал, ближе к заливу. Не слыхал, Золец? — Нет, — мотнул тот головой, надеясь, что они скоро сменят тему. — Вроде в той стороне, куда ты рыбачить постоянно уходишь. Не видел битвы-то, а? Золец поднял голову. Отец серьезными глазами пристально смотрел на него и ждал ответа. Пламя свечи дрожало, темные тени испещряли морщинистое лицо старика. Седые волосы чуть колыхались от проникшего в комнатку ветра. Собравшись с духом, Золец снова мотнул головой и уставился в тарелку. Он редко лгал отцу, но говорить о своем присутствии подле битвы не хотел — как не осмелился бы рассказать и о встрече с Одельгарде. Отец стиснул в руке ложку — и древко едва не треснуло от этого: — Не ври мне, Золец. Если не был там — то намотай на ус, пусть еще и не вырос он у тебя, что нет нужды шастать так далеко. Война идет, понимаешь? Слышишь меня, говорю? То-то же. Не туда забредешь — и мигом голову снесут, враг отовсюду вылезть может. Берг сплетен не любит, она если говорит — то сама в то верит. Было сражение. Рядом с нами. Потому не суйся никуда, чтоб тебя, дурака, не прирезали. Старик откашлялся и неловко взялся за грудь. Золец резко поднялся, протянул ему стакан воды. Отец выпил, постарался взбодриться и расправить плечи — но печаль довлела в его взгляде: — Нехорошие времена тебе достались. Вот мы как жили — что заработал, то себе и оставил. Гляди, какую избу я выстроить смог, да ты не видел, на каких кораблях я в море ходил. Прекрасные были корабли! А теперь все для армии, все на войну уходит — и люди и деньги. Проснешься — а за окном пушки грохочут. Плохие времена, Золец, потому и сердитый я нынче. Я в твои годы до столицы плавал и горя не знал. Разве что на корабле за провинность розог получить мог. А ты?.. Сухие смуглые пальцы затарабанили по столу. — А ты можешь уйти и назад не прийти уже. Боюсь я того. Или в рекруты возьмут тебя — и пропадешь с концами. Нет, не мог я о таком в твои годы думать… Невовремя Старик наш скончался. Отец всегда называл прежнего короля Стариком — с тихим уважением и неясной мягкостью в голосе. Теперь он повернул голову к окну, за которым лил сильный дождь. Гром поутих и молнии уже не сверкали, но непогода все еще укрывала собой побережье. — Королева справится, — вдруг подал голос Золец, сам того от себя не ожидая, — она сможет привести нас к победе. И настанет мир. — Королева, — вздохнул отец, медленно отпив из стакана, — да что королева… Сама еще ребенок. Она ж одних с тобой лет быть должна. Представь, раз — и тебе войско за собой вести, каково? Глупые вы еще, дети малые, такие еще должны уму-разуму учиться у старших…а не мечами махаться. Что будет-то?.. Долго молчали они оба. Отец доедал, то и дело поглядывая на улицу. Золец бродил по комнате, заложив руки за спину и ссутулив неловко плечи. Неприятная грусть вместе с пылью оседала на стол и застланную отцовскую койку. Когда ложка стукнула о дно пустой тарелки, отец отодвинул от себя посуду и откинулся на спинку стула. Посмотрел в потолок и впервые за долгое время улыбнулся: — Знаешь, Золец, а ведь я нашего Старика еще молодым видел. — Ты встречал самого короля? — от удивления внутри стало щекотно и волнительно, — не рассказывал, не слыхал! — Да ни к чему было, — махнул отец рукой, — мы тогда в столицу плыли. В первый раз я туда отправился. Не припомню, чего с нами приключилось, но наш капитан ввязался в смутный спор, едва до кровавой драки не дошло дело. На площади то случилось, неподалеку от порта, к которому пристали. Так и вышло, что Его Величество проезжал мимо и драку нашу заметил. И чего ж ты думаешь? Подъехал, расспросил всех про все, еще и рассудил честь по чести. Нашего капитана с возвращенным товаром отпустил. Добрый человек был, понятливый. Золец продолжал слушать, приоткрыв рот. Отец вспоминал: — И драку-то прервал, помню, руку лишь подняв — но такая спокойная сила была в нем. Сразу видно, что королевских кровей — статный, высокий, и он сам, и конь его — как статуя. Волосы золоченые. Закат был, солнце за море садится, воздух такой солью пахнет — а он в этом закате над нами гарцует на коне. И вроде ж смотрит мирно, только наперед знаешь, набрешешь или заспоришь — вот этой саблей и обезглавит. Отец совсем исчез из комнаты — он глядел на желтые отсветы свечи на стене и мыслями унесся далеко в прошлое. Туда, где тонуло за горизонтом солнце и его блики играли на драгоценном камзоле молодого короля — Золец ярко видел очерченную картину. И жаркий теплый воздух, и сияющая среброглавая столица, и полный редких товаров прекрасный корабль. Сам отец — еще полный сил, на ногах и с копной русых волос — в моряцкой одежде и с кортиком на поясе. — Как же так вышло, что не было при нем войн, а как дочь на престол взошла — так и напали? — спросил себя сам отец, — кто их разберет, этих королей. Эх, как ни посмотри, а где они — и где мы. Верно, Золец? Я вот встречал короля — а что с того? Ничего в моей жизни не поменялось. Да если бы ты королеву в той битве встретил — разве что изменилось бы? Запомнил бы, конечно… Я до седин дожил, сколько своих плаваний забываю — а его помню. Отец повернулся к Золецу: — Для нас их повстречать — как самое памятное. А мы для них? Фью, — присвистнул он невесело, — мало ли он таких как я видел? Мы для них — мелочь. Не положено Их Величествам на крестьян дольше минуты своего времени тратить. Ступай спать, пока я тебе еще баек не выдумал. В полном молчании ушел от отца Золец. До того пересадил его на кровать и потушил свечу, но не проронил ни слова. Нежданное откровение отца заполнило все его мысли — и обрисованный облик короля сменялся столь памятным обликом Одельгарде. Верно сказал отец, пускай и не зная об их встрече — ничего не значит крестьянин в глазах правителя. Мало ли рыбаков могло встретиться ей, мало ли знахарей? Разве среди новых боев да важных раздумий у нее есть хотя бы минута для размышлений о Золеце? И коль была бы та свободной минута — пристало ль королеве вспоминать перемазанного сажей крестьянина? Кругом нее бравые воины и ученые министры. Нет там места ни Золецу, ни малейшему воспоминанию о нем. Потерев усталые виски, Золец забрался за теплую печку. У него была комнатка на чердаке, но если он падал духом, то ночевал в прогретом углу. Зола осыпала стог мягкого сена, поверх которого разбросаны были сушащиеся лечебные травы. Они же пучками были развешаны наверху. Цветы и листья терпко пахли землей, зеленью и приятной сухостью. Золец падал в них лицом, забывая о въевшемся в рубаху и кожу запахе рыбы. Забывая в теплоте печи о тяжелой работе и болезни отца. Так же стоило бы забывать об Одельгарде — но в эту ночь, как и во все предыдущие, он не сумел этого сделать.

***

Долгое изматывающее совещание близилось к концу. Министры без конца опрокидывали в себя стаканы ледяной воды и велели приносить новые. Ужин переносили трижды — и вряд ли кто из них сумеет проглотить хотя бы кусок перед сном. Усталость выдыхали они вместе с воздухом из легких, тревога мерцала в глазах вместе с отблесками свечей. Волнение — неописуемое простыми словами и пустившее корни глубоко в измученные сердца — витало вокруг и оседало на стол. Они будут совещаться сегодня. Будут совещаться снова и снова — и всякий раз будут новые непростые задачи, новые недобрые вести и новые страхи. За будущее. За страну. За гибнущих в битвах солдат. И за себя. Королева Одельгарде стояла у широкого окна, заложив руки за спину. Ее взору открывалась спящая неспокойным сном столица. В тех домах, что выстраиваются один за другим по ту сторону дворцовых стен, так же тревожатся и волнуются люди. Закрывают глаза с мыслями — не объявят ли на рассвете новый период мобилизации? Не выйдет ли Ее Величество на балкон с ужасными словами о капитуляции или прочим, отчего замирает болезненно сердце? Не обрушатся ли чужие снаряды на тихо сопящие крыши в белой заутренней дымке? Пока же ночь, Одельгарде слушает предложения министров. Думает. Рассказывает им об увиденном на разных концах фронта. И вместе они пытаются сплести стратегию с реальностью в непробиваемое полотно, что сумеет прочно укрыть страну. Много планов сегодня разработано, много маршрутов размечено на картах, еще больше решений принято — и совсем очевидных, и таких, о которых тяжко будет сообщить армии. Одельгарде каждый раз чует резкую сухость в горле, когда выступает с речью то перед одной, то перед другой частью армии. И всегда резюмирует кратким — затянем потуже пояса. Нельзя затягивать бесконечно, иначе пояс-удавка пережмет дыхание окончательно. Об этом и твердит ей военный министр. Солдатам нужна передышка. После замечательного разгрома врага в холодных северных водах ей удалось одержать еще одну важную победу. Противник собирает силы, на это потребуется время. Можно дать воинам отдохнуть, надо поддержать их настрой ощущением, что война близится к завершению. — А какова действительность? — не отворачиваясь от окна, спросила она, — мы можем рассчитывать на победу? Военный министр ответил: — Разведка докладывает, что их ресурсы стремительно исчерпываются. Расчет был на нашу скорую капитуляцию, все же мы не с огромной империей воюем, только… — Поймите правильно, Ваше Величество, — подхватил министр финансов, — если они проиграют — то мы сумеем и контрибуций требовать, потому как на них можно рассчитывать. Пройдет год, два, но они восстановятся от потерь, это теплая страна с налаженной экономикой. Они готовились к войне заранее, пусть и не предполагали силы нашего сопротивления. — А мы — что? — с нехорошим предчувствием уточнила Одельгарде. Внутри ее грызло недовольство — она слишком мало знает обо всем, что касается правления. Продолжает расспрашивать самые простые и ясные вещи, судя по снисходительным взглядам министров. Отец вряд ли спрашивал хоть вполовину настолько наивные вещи. — А у нас территория меньше, погода суровая, — пожал плечами министр финансов, — им наши земли нужны ради удобных выходов к морю, не более. Мы не добываем много золота или драгоценных камней, мы… Как бы проще разъяснить? Если они проиграют — то поражение будет подобно сильною перелому ног. Или колотой ране в руке. Он взглянул на перевязанное плечо королевы. Поправил очки и продолжил: — А если проиграем мы… Представьте, что вы не успели бы выставить руку, Ваше Величество. — Стрела сразу в сердце, — с горьким пониманием кивнула она, отойдя от окна, — или в голову. — Именно, — согласился военный министр, — поэтому мы должны побеждать. Вынуждать их терять деньги и людей — чтобы им пришлось как можно скорее убраться отсюда к черту. Чтобы потерять меньше солдат, потратить меньше средств, не дать им откусить ни единого дюйма земли. Народ поздравляет вас с победами, Ваше Величество, но… — Но мы просто не имеем права на поражения, — закончила его мысль Одельгарде, — да, я слышу вас. При этом вы говорите, что воинам нужен отдых. Тоже не буду спорить, им нужно отвлечься, нельзя держать столько людей в беспрестанном напряжении. Как считаете, может, провести парад? Празднество в честь последних побед? — Праздник? — вскинул лохматую бровь один из генералов. — Повысить жалование офицерам нет возможности, — принялась объяснять Одельгарде свою идею, потихоньку входя в раж, — все сборы с народа идут на армию до последней монеты. Выкатить в каждом полку по несколько бочек вина — дрянной путь. Сейчас они напьются, назавтра проснутся разбитыми, истощеннее прежнего. Но мы можем созвать их на один большой праздник. Устроить пир, что говорится, на весь мир — дать им один день гуляния. Отдыха. Министры внимали ее словам — говорить Одельгарде обыкновенно удавалось не очень, но сейчас в ней горел живой интерес: — Знаете, это как…как до войны. Никаких разговоров о пушках, вместо казарм предоставить им ближайшие дома для ночлега, вместо сидения в окопах — бал на одну ночь. Пускай приведут своих жен, пускай знакомятся с девушками столицы, пускай наедятся вдоволь и… Одельгарде сама замолкла, посчитав речь законченной. Военный министр взял слово: — Мне понятна ваша цель, мне симпатична ваша идея, но есть в ней одно «но»… — Да, — перехватил его министр финансов, — деньги. Откуда? Бал, охрана перед дворцом и в самом дворце, провизия на такое количество человек, придётся разбить нечто вроде лагеря в королевском саду. Если вы хотите поддержать дух армии, нужно сделать свободный вход для всех, кто причастен к службе, а не только генералам и офицерам. И вы этого желаете, как я понял, только…на какие средства? Собрание молчало — каждый понимал, что страна грызет последние корки хлеба. Возвращались мысли к уже сказанному — если они проиграют, то потеряют и эти затвердевшие корки. Огласи сбор денег с высших слоев общества — и оттуда наскребутся жалкие остатки фамильных драгоценностей. Одельгарде стояла, опустив голову на грудь. Она была готова умереть за своих людей трижды и более — потому что видела, как они отдавали все. Последнее. Неважно, какие порядки царили при жизни старого короля. Сейчас страна была перемолота, переплавлена и слита в единый стальной клинок — и не было видно разницы между крестьянином и дворянином. Потому что на глазах Одельгарде гибли и те, и другие. Без разбора и зачастую без единой жалобы на искривленном предсмертным криком устах. И все же они заслуживали этого — единственной летней ночи, когда позволено забыть о войне, позволено порадоваться жизни. Позволено побыть человеком, а не молчаливым орудием. — Вскрыть фамильную сокровищницу, — глухо проговорила Одельгарде. Необъяснимое чувство просквозило во взгляде министра финансов. Церемониймейстер, начальник дворцовой охраны, глава королевских телохранителей — они хотели бы переглянуться в поиске поддержки, но не решились двинуть головами. Сокровищница королевской семьи была неприкосновенна, никто не припомнил бы, вскрывали те двери хотя бы раз. Не для того, чтобы гордо возложить на столы из слоновой кости новые трофеи и дары, а чтобы… Взять их оттуда? По приказу Ее Величества? — Если мой народ отдает мне последнюю рубаху, — загорелые пальцы крепко стиснули перевязанное плечо, — он имеет право взять то, что есть у меня. Вскрыть сокровищницу, продайте все до последнего стола — но чтобы через неделю у наших солдат был такой праздник, какого не бывало со времен Альдо Сребролюбивого. Выполняйте приказ. — Но, — осмелился выдохнуть военный министр, — там же несметные богатства ваших предков… В том числе знаменующие их победы. — Память, — разъяснил со своей стороны один из молодых генералов. В то же мгновение их пронзила стужа, вырвавшаяся из-под совиных век хрустальных глаз: — Если останется лишнее — переправьте средства армии. Не тратьте чрезмерно, думаю, министр финансов сумеет с этим разобраться. Пускай трофеи предков знаменуют не запылившиеся триумфы былых времен, а куют в огне новую победу. Иначе…иначе память эта никому не потребуется. Мертвой стране память ни к чему. Присутствующие стояли — сидеть при столь холодной, звенящей металлом, речи королевы никто не смел. Одельгарде заложила руки за спину и широким шагом пересекла зал совещаний: — Исполнять. Завтра к вечеру жду отчет по первым расчетам и приготовлениям. А теперь идите ужинать и не смейте приближаться к моим покоям. Тот, кто раньше завтрашнего, — она мельком взглянула на часы, — сегодняшнего полудня осмелится меня беспокоить… Не сносить тому головы. И вышла.

***

Ее тошнило от усталости и разговоров. Одельгарде летела по выстланным паркетом коридорам в неприступную часть дворца, где находились ее покои. Необходимо было остаться в тишине, в одиночестве и напрочь позабыть обо всем случившемся. С детства Одельгарде отличалась нелюдимостью. Открытая в общении лишь с отцом, она сторонилась людей — и черта эта мучила ее до сих пор. Война перековала ее, насильно выучила подолгу разговаривать, выносить чужое присутствие, насильно выучила доверяться и одновременно держать людей на расстоянии вытянутой руки. Война калечила, отрывала руки и ноги, протыкала насквозь грудь, сворачивала шеи — но не меньше она выворачивала наизнанку души. Крушила разум, оставляя сгусток страха и тревоги в черепной коробке. Одельгарде видела и сумасшедших, и нервенных воинов, которые при том боялись вернуться домой. Боялись, что там, вдали от бранного поля покончат с жизнью из-за поселившегося навеки внутри беспокойства, не сумеют быть на свете без ожидания опасности. Не хотели показывать себя — изуродованных изнутри и снаружи — близким людям. Легче было погибнуть для своей семьи героем, чем вернуться уродом. На руке перевязку меняли недавно, но посреди ночи лекарь придет снова. Омоет соленой водой от инфекций, перевяжет шелковой лентой и чистыми бинтами, вновь подивившись отличному шву неизвестного мастера. Быть может, попытается выведать у королевы ответ — и вновь будет довольствоваться гробовым молчанием. Неведомый врач чисто удалил наконечник, не допустил заражения, сохранил руку — ни единого нерва не было задето, все пальцы подчинялись и не страдали онемением. Лекарь молчал, но любопытство мелькало в спокойном взгляде. Одельгарде села на кровать, гладя занывшую рану. Широкую кровать она не расстилала ни разу за все возвращения в военную столицу. Словно лечь на белые простыни было слишком больно. Как если бы… Как если бы и не происходило ничего страшного. Она спала поверх расшитого золотом покрывала — и заворачивалась в надежный теплый плащ. Если придет нужда, она отдаст и золоченое покрывало, и шелковый балдахин, и каждый инкрустированный каменьями завиток изголовья. Пускай все вокруг сменит черный цвет знамен и белый орнамент аскетичного герба. Она не стыдится своего флага, не стыдится того, что среброглавая столица обретает все более темные оттенки — это их цвета, символ их родины в противовес раздражающей цветастости врагов. Черный, белый и серо-синий — истинная палитра детей холодного моря. Детей яростных ветров. Детей заоблачных скал. Одельгарде легла, сбросив стоптанные сапоги. Рана болела — и в унисон ей стенало спрятанное внутри чувство. В приоткрытое окно доносилась ночная прохлада, с порта прилетал запах терпкой соли. И с собой дыхание моря приносило образ одного-единственного человека, чей облик мучил Одельгарде все это время. Сколько прошло дней? Второй месяц минул со славной битвы в диком краю — но мальчишка-рыбак тенью преследовал королеву. Одельгарде запахнулась в плащ, медленно вытянувшись. Пригреваясь. Расслабляясь. Даже самого встревоженного и натянутого в струну от раздумий человека смиряет сон. Но она еще не окуналась в дрему — лишь раскачивалась над ней, продолжая думать. Как его звали? Странное имя, отчего-то похожее на луч золотого светила. Зол… Золотник? Златоцвет? Имя вертелось на языке, но ему не удавалось сорваться — да и пускай, Одельгарде отлично помнила худое осунувшееся лицо. Помнила живой теплый взгляд темных глаз, помнила ласкающий слух мягкий голос. Он весь был как нагретый очаг, как касание солнечного зайца, как отзывающийся в груди крик тоскующей чайки. Такой добрый — и бесконечно грустный. Улыбка с прогорклой болью. Одельгарде закрыла лицо руками, позволив сильным плечам содрогнуться. Чувство гадкой змеей ужалило в душу, подлым весенним ручьем точило камень — тот самый, который по слухам в народе был у нее заместо сердца. Одельгарде о том знала, и наверняка мальчишка этот знал — твердят ведь, что у Одельгарде сердце каменное. И пускай бы так было! Пускай валялся бы под ребрами кремниевый обрубок. Пускай не сводило б при виде трупов юных рекрутов, не сжималось от звуков плача, не вздрагивало при отголосках пушек… Пускай не терзалось бы от мыслей про перемазанного сажей не то лекаря, не то рыбака. Не то колдуна. Слишком тяжела была жизнь Одельгарде, слишком сильно пахла кровью и слишком громко звенела мечами — потому ее тянуло к любой заботе и доброте. Рыбак солнечным осколком упал в самую душу, искрой согревая и обнадеживая, что ей может повезти снова. Снова и снова — пока она не принесет в страну победу и мир. Но согревающий костер нельзя было подпускать слишком близко. Нельзя было влюбляться в летящую посреди синего безоблачного неба чайку. Потому что у нее, у воюющей королевы нет своего очага — и не может быть любви в сердце. Потому что вся жизнь ее — одна бесконечная битва, где нет места празднествам, а есть место лишь скрипу древних дверей сокровищницы, откуда пора забрать запылившиеся трофеи. Потому что боль от глупой влюбленности тянет куда сильнее спазма в заживающем предплечье. Только глупый, такой же глупый и нестерпимый мальчишка-рыбак-знахарь-да-хоть-сам-черт об этом не подумал, да и думать был не обязан. Не обязан волноваться о воине, ненароком встреченном среди скал — и уж тем более не обязан думать, как запомнились его случайные слова про живые синие глаза. Поэтому и разбил вдребезги королевское сердце — поэтому Одельгарде не смогла забыть о нем в ту ночь, как, впрочем, и во все предыдущие.

Мы так торопимся успеть оставить след в чужих сердцах И незаметно перепеть глухую стрелку на часах