Панорамные окна

— Ты… Иначе, как тектоническим разрывом земной коры поблизости от Хрустального, повлёкшим за собой побег из глубины ада ее личного демона, объяснить его появление Алена не могла. В самом деле, восемь лет — ни сном, ни духом о нем, а тут — здравствуй, жопа, Новый год. Как всегда, блин, под Новый год нарисовался. Как будто ей в прошлый раз не хватило! Нормальные люди салаты доедали второго января, а она сидела, лепестки от Аниных букетов обрывала: аборт, не аборт, сказать, не сказать. Вопрос любит — не любит даже не стоял. Не аборт. Не сказать. Любовь вынести за скобки и сократить, невзирая на содержащуюся в ней переменную. Представляла ли она себе эту встречу? Нет. Никак. С первых же дней сына запретила себе. Надежда на лучшее — чувство приятное, но контрпродуктивное. Лучшая жизнь — сейчас, другой не будет. Лёва задавал неудобные вопросы про отца. Алена что-то наплела ему, соврала, не говорить же, что из пробирки родился! У всех был папа, и у него тоже должен был быть. Хотя бы воображаемый. И вот, теперь «не из пробирки» было так очевидно, что ей хотелось выколоть себе глаза. Гены генами, а тут и без молекулярной биологии дебит с кредитом сходился. Оба лохматые, черноволосые. Рука сама потянулась к голове сына — и пальцы увязли в густых смоляных прядях, перебирали жесткие волосы, она готова была поклясться на всех религиозных талмудах мира, что даже наощупь они были один-в-один такие же, как у его отца. А ещё той же линией вырисовывался профиль и угол нижней челюсти. В тех же плоскостях лепились нос и уши на красиво очерченном, правильном овале лица. Густые чёрные брови, пушистые ресницы. Нахрена вообще мужчинам такие длинные ресницы?! Только глаза Лёве в генетической лотерее достались другие, и те — не от матери. От неё, кажется, было только умение влипать в разного рода истории. Он и сам по себе — та ещё ее история. За одну ночь умудрилась вляпаться в пожизненное приключение. Сергей улыбнулся — так улыбаются, когда нежданно-негаданно встречают старых знакомых. С ноткой приятного удивления. Что могла для него значить та их связь восемь лет назад? Если бы к ее боку в этот момент не жался маленький черноволосый мальчик, если бы этого мальчика в принципе не было на свете, она бы тоже, наверное, просто приятно удивилась. Может, мялась бы — что сказать, что спросить. Распереживалась бы и покраснела от смущения. А теперь ей хотелось просто убежать, телепортироваться куда-нибудь в другую вселенную, забрать немедля сына и исчезнуть, лишь бы исключить возможность того, что клубок восьмилетней лжи потянется за тоненькую ниточку и начнёт разматываться. — Привет? — с какой-то вопросительной интонацией произнёс он, — Какими судьбами? — Это ты какими судьбами? — ответила она вопросом на вопрос. Сердце заколотилось, затрепетало в запоздалом узнавании. Наверное, просто забыло, каково это — биться не механически, а что-то большее вкладывая в каждый толчок о ребра. Забыло на долгие восемь лет, ничто не могло его всколыхнуть, а тут вдруг очнулось от первых же нот его голоса. — Нехорошо вопросом на вопрос, Сергей Александрович! — хихикала она, когда, в ответ на «можно мне кофе?» слышала угрюмое «а сколько ты весишь?». Он всегда вздыхал и закатывал глаза. Наверное, напрягало его это неуместное девичье кокетство. Напрягало и очаровывало одновременно. Он боялся ее, как огня, и сам же тянулся, может, совсем того не замечая, но она знала тогда — каким-то неуловимым женским началом, едва-едва просыпающемся в ней, чувствовала, что означает этот тягучий, тяжелый взгляд, которым он смотрел, когда думал, что она не видит. А ее прошибало до дрожи, и вдруг все, что она делала в те минуты, становилось как-то чересчур жеманно, нарочито, вульгарно. Если она смеялась, то громко, тоненько, высоко запрокидывала при этом голову. Если что-то делала, то движения приобретали неуклюжую сексуальность, показушность, несвойственную ей манерность. Если говорила, то начинала растягивать слова, вытягивала вперед пухлые губы, закатывала и прикрывала глаза. Это его отрезвляло: темнота и тяжесть уходили из глаз, оставалась только какая-то насмешливая нежность. Очень скоро она научилась играть оттенками. Как неразумное дитя впервые осваивает законы мира, в котором живет — наблюдая. Ее влекла тьма — и одновременно пугала. Что-то неуемное, странное, жгучее трепетало внутри, когда он так смотрел. Когда она нашла выключатель от этого взгляда, то стала похожа на ребенка, впервые взявшего в руки коробку спичек. Сначала огонь на кончике деревяшки вызывает первобытный страх, но чем чаще чиркаешь о коробок, тем больше завораживает пламя, тем дольше возможно спокойно наблюдать за тем, как оно подбирается к сжимающим дерево пальцем. В какой-то момент даже не страшен ожог и можно позволить оранжевым язычкам осторожно лизнуть и опалить кожу. Когда она впервые почувствовала это — отсутствие страха, то не стала, как обычно, смеяться, а заглянула ему в глаза, приблизилась, прижала дрожащие ладони к мужской груди. Он казался окоченевшим, одновременно скомканным и вытянутым в тугую струну. Перехватил ее запястья, больно отстранил от себя. В тот же вечер он говорил с ее матерью о возвращении в Хрустальный. Алена ждала от мамы привычного выговора на тему лени и бездарности, а получила куда больнее. — Так я тебя воспитывала, дрянь? Чтобы ты взрослым мужикам на шею вешалась? — мать, бледная, даже не орала на нее. Беззвучно злилась. В уголках ее рта клокотала белая пена. По сценарию Алена должна была сжаться где-нибудь в углу комнаты и замереть, но воспитанное игрой с огнем бесстрашие вдруг вырвалось из нее и тут. — А ты хотела, наверное, чтобы я была как ты, да, мам? Чтобы у меня ничего и никого не было? Даже папа тебя не выдержал! Мать побелела еще больше, а потом отвесила ей тяжелую пощечину. — Отец тебя не хотел. Поэтому и ушел. Не смей даже говорить о нем в этом доме! Щека горела. Горела, несмотря на мороз, которым обожгла улица. Горела в приложенном снегу. Горела весь час, который она, по пробкам, ехала в такси к нему домой. Что, интересно, он чувствовал, когда она появилась на пороге, неодетая и красная от холода и слез? Но каким-то образом понял все без слов. Одел в свою огромную куртку, которая доходила ей до колен, рукава которой могли вместить три ее руки. Одел и повез обратно домой. Так все кончилось. Она старалась не вспоминать, о чем ему кричала, в чем обвиняла. Как отказывалась выходить из машины. Как дома их двоих встретила притихшая и все такая же бледная мама. У нее болезненно впали щеки, а глаза опухли от слез. Она все бормотала «спасибо, спасибо». Алена сразу ушла к себе, легла на постель — прямо в куртке, зарылась в нее лицом и забылась. Ночью, уже в горячем бреду, мать раздевала ее, давала какие-то таблетки… После болезни жизнь вошла в привычную колею. Забытая Сергеем куртка висела у них в кладовке до сих пор. Левуш как-то нашел ее и напялил на себя. Алене сделалось дурно. — Где ты это взял? — Там, — почувствовав в ее голосе что-то неладное, сразу же испуганно признался сын, а потом спросил: — Это папина, да? И с такой надеждой смотрел на нее, что она просто не нашла в себе сил соврать. — Папина, папина. Повесь, пожалуйста, на место. Наверное, она сделала это зря: дала ему что-то настолько осязаемое. Не стоило так будоражить и без того болезненное, яркое детское воображение. Символ. Эта куртка превратилась у них чуть ли не в музейный экспонат — Лева показывал ее всем, кто имел неосторожность оказаться у них в гостях. Это было так понятно и одновременно больно ей, самой выросшей без отца и в то же время бесило. Временами ей казалось, что когда-нибудь она превратится в собственную мать и ударит его только за то, что посмел заговорить о нем. Может, поэтому ничего и не сказала Сергею. Не хотела, чтобы когда-нибудь Лева услышал от нее то же самое, что когда-то пришлось узнать ей самой. На некоторые вопросы не нужен ответ — и это, кажется, был тот самый вопрос. — Я теперь тренирую вторую младшую группу, — пояснил и без того очевидное он. Мужчина уставился на сына, который пытался стать продолжением ее бока, цепляясь маленькими пальчиками уже не за руку, а за свитер, в котором Алена так и выбежала из тёплого помещения тренерской. На улице стоял двадцатиградусный мороз, и на льду, пусть даже на крытой арене, это ой как чувствовалось. Она крепче прижала к себе мальчика одной рукой, вторую спрятала глубже в рукаве. В аду, блин, жарко должно быть. Там должна быть лава и раскалённые сковородки. Пока из горяченького был только скоростной мыслительный поток: обрывки идей, вопросов, идиотические предположения, все приправлено эффектом неожиданности и паранойей. — А это… — Сергей указал глазами на Лёву. Алена вдохнула поглубже. Холодные пальцы взмокли. Выхода все равно не было. — А это мой сын, — сказала она, и чуть вытолкнула мальчика вперёд. — Лев. Лёва, познакомься. Возможно, это твой новый тренер. Сергей Александрович, — сын недоверчиво обернулся на неё и нахмурился. Алена собрала остатки решимости. Их хватило на одну фальшиво-одобрительно-беззаботную улыбку: — Он очень хороший, я когда-то у него тренировалась. «А ещё он твой папа, который нихрена не знает о твоём существовании. Ха», — это уже услужливо добавило подсознание. — Мы вообще с твоей мамой давние друзья! — сказал Сергей. От этого заявления она вытаращила глаза. Мужчина невинно пожал плечами и подмигнул ей. — Привет! — присаживаясь на корточки и протягивая Лёве руку улыбнулся он. Мальчик хотя бы отпустил мать наполовину, а, пожав протянутую ладонь, отклеился уже целиком и заулыбался отцу в ответ. — Коньки с собой? — продолжил Сергей. Лёва кивнул ему и снова повернулся к ней: — Мам! Алена подтолкнула ему чемоданчик с коньками. — Держи. Сын завертелся в поисках раздевалки. — Тут переодевай! — подсказала мать, — Чтобы на моих глазах. — Да может я раздевалку ему… — встрял новоиспеченный тренер. Это почему-то очень взбесило. Умный самый, что ли? Она лучше него знала, где тут и что находится. Другой вопрос, что Лёва за пять минут мог сотворить с раздевалкой такое, что елка в ЦСКА показалась бы будничным происшествием, не стоящим внимания. — Он не ходит один в раздевалку, — отрезала она. Слава Богу, Сергей возражать не стал. Теперь они вдвоём смотрели на скамейку, где Лева, расстегнув чемодан, вынимал из него коньки и твёрдые чехлы. Алена почти наверняка знала, что он не справится сам: перепутает левый и правый конёк. Забудет снять мягкие сушки. Забудет про носки или про накладки на голеностоп. Один шнурок завяжет, а второй нет. По-хорошему, она должна была повторить ему вслух порядок действий. Но тут взыграла тупая какая-то материнская гордость. Умом понимала, что рано или поздно придётся сказать Сергею про особенности Лёвы. Глупой гордости хотелось, чтобы он видел: сын замечательный, самый-самый лучший, умный, такой же, как все остальные дети в группе. — Сколько лет? — прервал молчание мужчина. — Шесть, — на одном дыхании соврала. Не поморщилась. — Вообще-то, семь, — раздался недовольный возглас со скамейки. Алена вспыхнула: — Тебя вот спросили?! — А зачем ты меня маленьким выставляешь? — сверля ее пытливым взглядом допытывался Левуш, — Тут же не метро. Каждый родитель однажды жалеет об усилиях, приложенных к тому, чтобы ребёнок заговорил и с тоской ностальгирует о тех временах, когда, кроме невнятного «агу», дитя никакого компромата в силу объективных причин выдать не могло. Она краснела и бледнела, пока Розанов, расплываясь в широченной гаденькой усмешке, одними губами выговаривал ей: — Ай-ай-ай, Алена Сергеевна. Врать нехорошо. И мне, и сотрудникам метрополитена. — Отвали, а, — понизив голос, отозвалась девушка, и уже громче пробормотала свое оправдание — и для него, и для оскорбленного до глубины души сына, — Я просто запуталась. Недавно день рождения был. Извини, Лёв. И снова облажалась. Так бывает, когда не готовишься к важным разговорам. Когда в голове нет вызубренного наизусть списка разрешённых и запретных тем, нет заранее продуманных ответов на неудобные вопросы. Когда вообще не ожидаешь от жизни никакой подставы в духе: «привела ребёнка на тренировку, а там твой недобывший». — Когда у тебя день рождения, Лев? — вдруг заинтересовался Сергей. Материнское сердце пропустило один удар. Усилием воли Алена заставила его биться дальше. Нормальный вопрос. Глупо же вообще — врать про возраст и дату. Тренеру эта информация нужна, может, для построения рабочего процесса. Да и все равно он бы узнал — Левины документы через него рано или поздно пройдут. Увидит и отчество. Тем глупее и подозрительнее будет выглядеть ее враньё. В конце концов, едва ли он помнит, в каком году это все было. Едва ли для него это вообще важно, даже если на секунду предположить, что он всерьез заинтересуется ее сыном. Лёва замялся и, в поисках поддержки, умоляюще зыркнул на мать. Алена вздохнула: никак не выучит не то, что месяцы — времена года, и те даются с трудом. — День рождения в сентябре. Осенью. Когда листики желтые падают с деревьев, помнишь? Сын тряхнул головой в знак согласия. Сергей о чем-то задумался, пристально наблюдая за его попытками расшнуровать коньки. Потом спросил: — Слушай, а когда мы с тобой виделись… в последний раз? В каком это было году? — Не помню. Лет восемь-девять. Десять. Давно. — Я тогда в Барселону летел… Сейчас, подожди. — Мой папа играет в Барсе! — снова подал голос провокатор со скамейки, и, вздохнув, добавил, — Поэтому живет там… Все рушилось куда быстрее, чем она могла себе это вообразить. Вот уже и взгляд, брошенный на нее мужчиной, был крайне многозначителен. Алена развела руками — мол, врала, как могла. Лева в ожидании смотрел на своего нового тренера, видно, хотел восторженной реакции. — Вау. Да ты крутой парень, я смотрю! — сказал Сергей, и, с сомнением глянув на шнурки, которые сын за это время успел связать в какие-то китайские иероглифы, предложил ему: — Тебе с шнурками помочь? — Помогите, — охотно согласился мальчик, — Только сильно тянуть не надо. Жизнь не готовила к тому, как это будет видеться и чувствоваться. К тому, что вопреки всему, она будет смотреть на них двоих с нежностью и затаенной надеждой на лучшее. На взаправдашнее лучшее, не на то, про которое каждый день внушала себе, не на то, которому полагалось радоваться, чтобы ненароком не сойти с ума от безысходности. Что ей на секундочку захочется невозможного — чтобы у Левы был папа, который будет завязывать ему шнурки. Она дернулась было вмешаться — сказать, что на левой ноге, кажется, вовсе нет носка. Ее опередили. — Вот так, Лев. Носки, потом коньки. Запомнил? Две лохматые головы синхронно обернулись на нее. — Я готов, мам! — объявил сын.