Панорамные окна

Цепочка получилась нехитрая: ехали домой — попросила Сергея завезти в магазин — тяжелые пакеты должен был кто-то занести. И дальше — банальная вежливость. Предложить чай. Как-то же сына нужно воспитывать, чтобы знал правила хорошего тона! Розанов о такой ерунде, как правила и хороший тон, похоже, даже не задумывался. Мало того, что вежливо не отказался, так еще и внаглую спросил: — Может, лучше ужин? — Можно, конечно, — быстро оглянувшись на Леву и убедившись, что тот развесил уши и слушает, ответила Алена, — Но должна вас предупредить, что у нас макароны и сосиски. Как-то не ждали сегодня гостей, — последнюю фразу она произнесла с нажимом, надеясь, что намек «свали» в ней читается как нельзя более отчетливо. — У мамы самые лучшие в мире макароны! Оставайтесь! — радостно заверещал сын. — Ну, макароны, так макароны, Алена Сергеевна, — улыбнулся Сергей. — Макароны — так! Макароны! Макарошечки! Макару-у-улины! Загогулины! — разошелся Лева, подскакивая на каждое слово вверх, точно мяч-попрыгунчик за десять рублей из автомата. — Уууууу-а! — с размаху боднул Сергея, да так, что тот еле удержался на ногах. — Тише ты, — потирая ушибленный бок, взмолился мужчина, — У соседей, наверное, штукатурка с потолка сыпется. — А их не жалко, гады они! — отмахнулся Лева, — Так мама говорит. — Лева! — Ну что, мам, это же они каждый день сверлили, когда я маленький был. Я просыпался и плакал, а мама никак не могла заснуть из-за этого. Так что… — он присел на корточки, выпрыгнул изо всех сил наверх и приземлился с оглушительным грохотом на обе ноги. — Вот вам! Розанов одобрительно заржал, и вдохновленный этим сын еще несколько раз подпрыгнул. — Поиграешь с Сергеем Александровичем, пока я готовить буду? Лева тряхнул лохматой головой и по-хозяйски потянул отца в свою комнату. — Пошли, я тако-о-ое покажу! О всяческой субординации ребенок тут же позабыл. — Руки только помойте! — запоздало напомнила Алена. — Мам, смотри! — Лева выставил перед лицом раскрытую ладонь и демонстративно ее лизнул. — Помыл! — сияя от восхищения собственной выходкой, сообщил он. В Левиной комнате стоял шум и гул. Сын бесновался: визжал, выкрикивал, изображал из себя то ли сбитый самолет-истребитель, то ли стремительный локомотив. В любом случае, ей все равно казалось, что он копирует гиббона в брачном периоде. Изредка завывания Левы перемежались ровным, бархатистым голосом Сергея. Они смеялись. Топали. Кажется, кто-то кого-то щекотал, догонял. Что-то с грохотом упало на пол. Беспрестанно пиликал китайский музыкальный руль — мальчику уже семь, через полгода в школу, а он до сих пор обожает орущую пластиковую безделицу с кнопками, предназначенную для трехлеток. Когда-нибудь она нарочно сломает этот ежевечерний источник раздражения — лучше бы сделала так раньше, когда сын еще не догадывался о существовании сменных батареек. Тогда можно было бы просто избавиться от противных звуков, которые издавали кнопки — а без них любимый руль представлял собой бесполезный яркий кусок пластмассы, и к нему Левуш быстро потерял бы всяческий интерес. Теперь уже поздно, он не только знает про батарейки, но и сам в состоянии их заменить. Это он носки надеть и шнурки завязать не может без маминых указаний — просто не считает нужным обращать внимание на такие мелочи жизни. И этого как раз не изменить. Он весь — яркий, искрящийся, бьющийся электрическим током поток эмоций, впечатлений, ощущений, он часто не понимает, где, в какой реальности в принципе находится, его разрывает от необходимости действовать, наверное, даже руки, ноги и черепная коробка при этом чешутся. Его коротит от всего цветного, громкого, быстрого, нового, ему нравятся крайности: самый высокий турник на детской площадке, на который нужно залезть и грохнуться, самый тяжелый мяч в тренажерном зале — его он пытался поднять, а потом благополучно обвалил себе на ноги, самый глубокий бассейн… С бассейном отдельная история. С уличным бассейном на Аниной даче, который, как полагается, замерзает зимой, но не до конца. Где-то три сантиметра льда, дальше — студеная вода. Но Лева об этом, конечно, не думал, когда, улизнув из теплой беседки, где взрослые вели свои скучные разговоры, занырнул туда. Бомбочкой ли, ласточкой али ясным соколом — доподлинно неизвестно, потому как сделал он это совершенно без свидетелей. Зато стоило Алене услышать характерные «шмяк!» и «бульк!» — он ударился о лед и провалился под воду — она сразу поняла: что случилось, где случилось, с кем случилось. Лева отделался легким испугом, разбитой губой и переохлаждением. Это был первый, но далеко не единственный день в жизни Алены, когда она всерьез думала, кому передать опеку над ребенком, если после очередного шмяк и бульк у нее откажет сердце. — Мы завтра же воду спустим! — обещала ей перепуганная Анина мама. — Неизвестно еще, что было бы без воды, — хмуро заметил Даня, и Алену от его слов передернуло. — Тише ты, блин! — возмутилась Аня, — Ничего страшного не случилось, и ладно. Ты же не собираешься больше прыгать в бассейн, Лев? — Прыгать — нет… — стуча зубами, пообещал сын и, не успели взрослые вздохнуть с облегчением, задумчиво добавил: — Там нужно на коньках. Алена закрыла лицо руками и разрыдалась от бессилия. Ее жалели, помогали изо всех сил: Аня увела сына спать, Даня обсуждал с тестем, чем закрыть чертов бассейн на остаток зимы, да так, чтобы там ни на коньках, ни нырнуть, ни как-либо еще покалечиться ребенок не смог. Она знала, что дело не в бассейне. Нет бассейна — найдется турник. Нет турника — как оказалось, есть елка. Нет елки… Продолжать можно бесконечно. И это только чтобы не убился! А было еще ежедневное: тренировки, после них обычно приходилось выслушивать поток любезностей от наставников Левы, детский сад, из которого звонили через два часа и требовали забрать — через месяц она поняла, что больше времени тратит, чем выигрывает, когда изо дня в день пытается его там оставить. Были заботы, от которых никуда не уйти: накормить, одеть, искупать, выслушать, подлечить, обстирать… Была работа — по большей части, по ночам. Иногда находились помощники, но рассчитывать все равно приходилось только на себя. Зачем? Ради чего было себя на это обрекать? Самый частый вопрос, который она себе задавала. Еще тогда, когда он был размером с горошину. Когда больше напоминал уродливого головастика, чем человеческий эмбрион. Это и волновало больше всего: кто он? Ребенок? Случайный сгусток нескольких сотен клеток? Если последнее, то переживаний должно было быть не больше, чем из-за флюса или бородавки. Не жалеем же мы раковую опухоль? Кисту? Родинку? — Это человек? — ей казалось, что уж врач-узист точно должен знать, учатся же зачем-то в медицинском! Женщина в белом халате слегка растерялась. — С точки зрения медицины… — Мне не надо с точки зрения медицины! — с жаром возразила Алена, — Мне просто… — она долго пыталась подобрать слова и, в конце концов, выдавила из себя только жалобное: — Просто понять. Для себя. Внятного ответа так и не получила. Но, чем больше думала о нем, тем больше было жаль этого головастика. Она где-то прочитала, что у него уже есть своя нервная система. Значит, ему будет больно? Поймет ли он, что больно — это именно больно? Он не падал с попытки исполнить аксель. Не выливал на себя кипяток. Не ломал молочный зуб, пытаясь раскусить фундучную скорлупу. Она придумала очень много разных «не», по которым можно было бы идентифицировать боль, а свое самое первое ощущение боли так и не вспомнила. Может, первый вдох — это уже было больно, и тогда она поняла? Еще у него был хвостик. И плавнички вместо пальцев. У нее тотально ехала крыша, а перед глазами, как назло, был мамин аквариум и там плавала рыбка гуппи. И рыбку было жалко несмотря на то, что она была маленькая и очень глупая. Неделя прошла. Ее ждали в клинике. Ее ждала Аня, она же пообещала, что поможет все разрулить. И даже умная, рассудительная, замечательная Аня ничем не смогла ей помочь. Алена медлила со сборами, никак не могла решить… — Какую одежду носит убийца рыб и головастиков? — Чего? — У него хвостик, Ань. И плавнички вместо пальцев. Может, даже жабры есть… — сказала она и горько расплакалась. — В океанариум тогда свози ее, что ли, — вздохнул на другом конце провода Даня. Аня пожала плечами, хмыкнула, и действительно — отвезла. Целая вселенная проплывала у нее над головой. Огромные и жадные акулы. Противные медузы. Они оставались противными, даже когда светились, точно новогодние гирлянды. Причудливые морские звезды. Кораллы. Самые-самые разные рыбы — с плавниками и хвостиками. С жабрами. Были пестрые, были почти призрачно-прозрачные. Вселенная Левы была кричаще, вырвиглазно-яркой. Его нельзя было не заметить и не услышать. Она не стала нейрохирургом. Не выступила в тот год ни в одном из новогодних шоу. И на следующий год — тоже. Так и не встретила свою настоящую любовь. Практически лишилась матери. Иногда казалось, что он рожден в наказание — чтобы все-все забрать у нее. Высосать до дна, как черная дыра. Как дементор. Когда смотрела на испещренный красными полосами живот. Когда отваливалась спина, а ноги еле слушались, ныли тазовые кости, не желая носить огромное уродливое тело. Когда это самое тело норовило исторгнуть его из себя — много, много раз, она хотела этого и одновременно боялась. Он не спал с самого рождения, кажется. Кричал. Не желал быть нигде, кроме ее груди. Она носила его часами. Дни мешались в одну кучу, все было одним длинным, нескончаемым днем. Зачем? Что бы она сделала, если бы в точности знала, как это будет? Если бы знала, как навсегда изменится тело. Что рожать его придется почти целые сутки в адских муках, в такой боли, что ни одно падение, ни один перелом не сравнятся с нею. С шумом и грохотом вселенная сына вырвалась из комнаты, пробежала по коридору. Звуки брачующегося гиббона едва не оглушили. — Мам, представляешь, Сергей Александрович смог собрать мою железную дорогу! Значит, все-таки это был стремительно несущийся паровоз. В голубых глазах плескалось счастье, неподдельное, искреннее. Он забирал все сложное и возвышенное, а радовал вот так — простым, бесхитростным образом. Когда улыбался ей среди длинного-длинного дня. Это, кажется, готово было перевесить все, все несбывшиеся мечты, всю боль, бессонные ночи, все заботы, которых он требовал каждый день. — У тебя вода выкипает, — заметил вошедший следом Сергей. У него растрепались волосы, верхние пуговицы на рубашке были расстегнуты, рукава закатаны небрежно, раскраснелось лицо. — Что? — усмехнулся он в ответ на пристальный взгляд. Алена помотала головой, избавляясь от этой нахлынувшей задумчивости, как от неприятного наваждения. — Ничего. Поднялась из-за стола, откопала в нижнем ящике кухонного гарнитура спагетти. Сын притих, прилип к ее боку, внимательно следил за каждым движением Ели опять весело — в основном, веселил всех Лева. В этот момент она очень-очень радовалась его существованию и неуемной жизненной энергии, которая захлестывала с головой. О чем бы ни хотел поговорить Сергей, на что бы ни рассчитывал, у него не было никаких шансов это получить. После ужина он засобирался домой, Алена готова была уже выдохнуть: вряд ли бы он еще пришел к ним. А даже если бы это случилось снова, у нее был прекрасный отвлекающий ушастый фактор. — Я же вам кое-что не показал! — вдруг встрепенулся Левуш. Наверное, она слишком долго соображала, учитывая, что знала его, как облупленного. — Лева, не на… — запоздало возмутилась мать. — Это папина! Он улыбался во все двадцать молочных зубов, демонстрируя отцу его же куртку. — Классная куртка, Лев! — пробормотал Сергей. — До завтра? — с надеждой спросил мальчик. — До завтра. Алена боялась даже поднять взгляд. Она чувствовала на себе этот застывший немой вопрос, знала, что не потребуется даже ничего говорить — ему будет достаточно увидеть ее лицо. — Мам! Скажи «пока»! Мама! — требовал сын. — Мама устала, Лева. Спокойной ночи, Алена. Утром еще поговорим. Входная дверь закрылась за ним с тихим хлопком.