Тварь Божья

- Копайте, братие, копайте! - подбадривал работающих товарищей самый молоденький из иноков, за что заслужил уже не один выразительный взгляд от споро машущего мотыгой огромного Феофана. Дескать, ты нам не указывай, а помогай давай! Но любитель давать ценные советы умудрялся ловко прятаться от Феофана за спинами других монахов, таким образом избегая пока то ли внушения с применением словес кротких, но убедительных своей божественной направленностью, то ли кротких не слишком, а вовсе даже наоборот нехороших ругательств, переходящих в небогоугодное размахивание кулаками. Прочие иноки, чуя растущее между этими двумя напряжение, старались не подпускать их близко друг к другу — в самом деле, еще драки на месте их будущего подземного жилья, приюта святости великой, не хватало! Конечно, их усилия Феофана, буде он захотел бы поквитаться с малахольным надоедой всерьез, никакие чужие увещевания и сдерживания не остановили бы, но мальчишку спасала феофанова целеустремленность. Раз уж копать — значит, копать, а то ведь до зимы не успеешь! А со всякими там разными душеспасительные беседы можно потом вести, тихонько подкараулив в каком-нибудь отдаленном темном отнорке. Но по-настоящему злым Феофан не был, просто не терпел отлынивающих при любом удобном случае от работы — да, тяжелой, конечно, но раз уж все согласились жить в пещерах, выкопанных собственноручно, так нечего теперь! И непутевого мальчишку, присоединившегося к инокам совсем недавно, он действительно вразумлял бы Божьим словом, а не кулачищами, каждый из которых по размеру мог сравниться с головой отрока. Вот и сейчас он лишь тяжело вздохнул, отер со лба пот, украсив кожу грязными разводами, и продолжил работать. Скорее, скорее, стужа не за горами! И без пещерок, где можно худо-бедно, но угреться возле заботливо разожженного костерка, им всем придется ох как плохо!   Поначалу иноки хотели, чтобы каждый рыл себе подземное обиталище сам. Но позже, критически оглядев друг друга, поняли: с подобной не очень-то простой в плане телесной выносливости задачей справятся не все из братьев. Вон тот совсем хлипкий, этот в летах преклонных... ну куда им лопата да мотыга? Вернее, и лопату, и другие землекопательные орудия им дать можно запросто, но что выйдет потом? Ничего хорошего, понятное дело! А Господь наш повелел любить ближних подобно себе — значит, оставить их, беспомощных, в затруднительном положении есть грех непростительный. Отсюда закономерно вытекало следующее рассуждение: брать мотыги всем вместе и копать жилье коллективно, а не единолично каждому над собственной келейкой трудиться. Вот и махал Феофан своей мотыгой так, что прочие старались держаться от него подальше: а ну как, рвением охваченный, зацепит ненароком? Костей ведь не соберешь — эка силища невмерная у человека!   И Феофан зацепил, зацепил... Но не какого-нибудь из своих незадачливых соседей, сражающихся с ним рядом с неподатливой землей холма, ни даже мальчика, продолжающего болтать без умолку где-то совсем уж позади... нет, все вышло гораздо загадочнее и впечатляюще. Мотыга в могучих руках Феофана в очередной раз взлетела вверх, яростно обрушилась на земляную стену впереди, и она, эта стена, еще мгновение назад являвшая собой совершенно заурядную комковатую массу с торопливо разбегающимися насекомыми и мучительно извивающимися дождевыми червями, чьи разрубленные тела во множестве валялись под ногами у иноков, неожиданно издала странный звук, будто застонала. Звук этот был неслышен ушам, он раздался в головах у иноков, заставив их сморщиться в болезненных гримасах, а особо нежных сжать руками виски: им мстилось, что низкое ужасающее гудение внутри черепа вот-вот заставит его развалиться вовсе.   - Что это, братие? - дрожащим голосом вопросил из задних рядов отрок-заноза. Ответить вразумительно на сей простой с виду вопрос не смог никто. Монахи притихли, не решаясь заговорить в полный голос, да и вообще не решаясь, словно бы опасались снова потревожить то неведомое, что дало о себе знать минуту назад. И их, минут, минуло еще немало, прежде чем иноки осмелились на робкие шепотки, так и не переросшие снова в полноценные громкие разговоры. Нет, они вполголоса бормотали молитвы, переходящие в предположения о случившемся, одно диковиннее другого, потом снова сменяющиеся молитвами и горячими (или робкими, у кого как) просьбами к Небесному Отцу оградить от зла. Но Бог, возможно, именно сейчас отвлекся на другие, более важные дела, или молитвы, творимые под землей, плохо достигали его престола, только не успели иноки, торопливо переглядываясь, вздохнуть с некоторым облегчением, и снова, размахнувшись мотыгами, погрузить их в исходящую густым запахом сырости землю, как вгоняющий в дрожь звук повторился... а дальше произошло и вовсе жуткое.   Заступ Феофана вывернул очередной кусок земли, плюхнувшейся вниз с выразительным шорохом, и застрял, словно зацепившись за что-то. «Корень», - подумали иноки дружно, строя болезненные гримасы — очень уж страдальческим был бьющийся в голове звук - а Феофан, явно желающий сделаться среди прочих братьев лидером, попытался освободить мотыгу, резко потянув ее на себя: он полагал, что это заставит корень лопнуть. И если бы сокрытое в стене и вправду являлось корнем, все бы так и случилось, но увы. Чем сильнее тянул Феофан, тем невыносимее становилось стенание в головах иноков, часть из них, не выдержав, попадала на колени, мученически раскачиваясь, остальные, ощутив, что звук рождает в их душах чудовищный неконтролируемый ужас, ринулись к выходу из пещер, слепо отпихивая друг друга с пути, дергающаяся мотыга Феофана обрушила еще часть земли, обнажая тайное — огромный кожистый карман неприметного темного цвета с почему-то неприятно красной изнанкой, влажно блестящей в свете тусклых фонарей иноков. В оттянутую полость уже успела попасть земля, а находящаяся за карманом часть стены тоже была отнюдь не простой обыкновенной почвой. Нет, она загадочно поблескивала в душной полутьме, а желтые огоньки монашеских светильников отражались в ней, будто в неизвестно как попавшем сюда зеркале с неровной, слегка закругленной поверхностью, будя в душах людей дополнительный страх. Феофан выронил мотыгу, крестясь дрожащей рукой и понимая обострившимся сверх меры чутьем на опасность: кажется, они побеспокоили в здешних недрах нечто живое, но такое, чему до сей поры не находилось места ни под солнцем, ни в человеческих представлениях об устройстве мира. И пока он судорожно додумывал, кожа, оттянутая его заступом, с громким чмоканьем вернулась на свое место, подобно отпущенной резинке, закрывая мокрую выпуклость. Да, ее стало не видно, но продолжающая сыпаться вниз земля вскоре обнажила под собой новую нежно-шершавую даже на вид и абсолютно чужеродную здесь поверхность, которая непрочно смыкалась с поверхностью нижней, сморщиваясь в месте их соприкосновения. Те смельчаки, что задержались в пещере — а, точнее говоря, просто не успели выбежать вон, оттертые от выхода более удачливыми товарищами, - замерли на полушаге, разом то ли окончательно подпав под власть всепоглощающего ужаса, то ли в один момент от него избавившись, и медленно, неуверенными движениями принялись оборачиваться к чудовищной находке. А из земли, распахнув испачканные веки, на них уставился исполинский глаз — уставился лишь на доли секунды, чтобы затем стремительно зажмуриться, породив в мозгу пригвожденных к месту людей новый разрушающий тела и души стон.   … Совсем еще недавно (или уже давным-давно? Кто знает и сможет сказать наверняка? Чья система летосчисления совершеннее во Вселенной?) он жил себе припеваючи, не ведая забот, на родной планете, навсегда погруженной во мрак. Ее солнцем была угасающая звезда, совсем почти не дававшая света, хотя зловещие багровые отблески, не отгоняющие вечную тьму, а делающие ее словно бы еще более непроглядной, и светом-то назвать не поворачивался язык. Дела обстояли подобным образом уже давным-давно, и жители планеты успели приспособиться к условиям вечной ночи, взобравшись на следующую ступеньку эволюции по сравнению с собою прежними — их глаза сделались поистине огромными, научившись улавливать буквально отдельные фотоны. А потом звезда и вовсе погасла, так что ко времени рождения незадачливого героя нашей повести все кругом погрузилось в благословенный мрак — ласковый, бархатный, непроницаемый для зрения совершенно. По правде сказать, он опустился на планету еще задолго до появления на свет (какая ирония!) того, о ком идет речь; надобность в глазах отпала совершенно, но эволюция, как мы знаем, нетороплива, и органы зрения размеров поистине впечатляющих с лиц исчезать отнюдь не спешили, напоминая своим владельцам о прежних временах, когда все было другим и ночь сменялась днем хотя бы иногда.   Жители планеты могли, кстати, покинуть свою неприглядную родину в любой момент, отправившись к мирам более гостеприимным — уровень развития технологий вполне это позволял. Они могли, да, но не хотели. Ведь разве легко справиться с тянущей тоской в сердце, которая возникает моментально и не торопится отпускать, стоит лишь помыслить о переселении? И глаза, колоссальные, сверхчувствительные глаза... куда девать их там, где все вокруг заливает свет, свет яркий, беспощадный, чье даже мимолетное касание им нестерпимо? Конечно, ученые вовсю трудились над решением данной проблемы и даже наверняка изобрели бы (если не изобрели уже) какую-нибудь хитрую штуку для успешной адаптации к новым условиям жизни, но обитатели планеты оказались очень консервативными в своих чувствах и стремлениях, отчего возможное переселение начинаться отнюдь не торопилось. Но вот молодежь — особенно такая, в чьей голове, кажется, и до старости будет гулять ветер, - жаждала новых ощущений неистово. И, не умея с той неистовостью совладать, вчерашние дети загружали свои пухлые студенистые тела в космолеты и отправлялись навстречу неведомому. (Не следует думать, будто пухлая студенистость — особенность исключительно молодежи; нет, таковыми являлись все жители планеты, о которой идет речь.) Некоторые, к неописуемой радости родителей, потом возвращались — несолоно, как правило, хлебавши, но большинство оставалось где-то там, среди невыносимо сверкающих звезд, навсегда.   Подобная история произошла и с нашим героем — исключительно по причине его врожденной непутевости вкупе с плохими оценками по космографии в школе. Разумеется, когда его космолет стартовал, стремительно оставляя родной мир далеко-далеко внизу, он задал навигационному устройству координаты ближайшей планетарной системы, где, по данным ученых, условия существования являлись вполне приемлемыми для тех, кому даже малейший отблеск света, попавший в глаза, причиняет страдания неимоверные. «И зачем эти дурацкие глаза, если у нас уже полно других органов чувств, гораздо совершеннее? - с досадой подумал наш герой, пыхтя над устройством для навигации. - Как замечательно вообще без глаз! Лети, куда хочешь, и не беспокойся о собственном здоровье и комфорте!» То, что света во Вселенной все же больше, чем тьмы (во всяком случае, не в самом космосе, а на его планетах), не принималось им во внимание абсолютно — эх, молодость! А если она еще и абсолютно без царя в голове... то результаты космических путешествий явятся поистине плачевными. Так, естественно, и случилось. Координаты, после долгих напряженных раздумий вроде бы успешно введенные в навигационную машину, оказались — ну конечно! - неверными, причем неверными не слегка, а в корне. Повинуясь рассчитанному курсу, космолет отправился в сторону, прямо противоположную желаемой, через некоторое время достиг планеты, освещенной отвратительно яркой звездой, и вдобавок, самовольно войдя в атмосферу, сломался — ну не предатель ли? Незадачливое существо именно так (и еще многими другими словами — правда, уже совсем нехорошими) обзывало падающий корабль, а потом, позабыв от ужаса все ругательства напрочь, только истерически выло на одной ноте, передавая свой страх всем, кто мог его... нет, не слышать, а воспринимать, ведь похвастаться тем, что слышат инфразвук, могут на Земле не очень-то многие. Но вот космолет с жутким грохотом рухнул, уйдя на довольно приличную глубину в неправдоподобно мягкую почву новой планеты, которой отныне суждено было сделаться домом для нашего невезучего путешественника. Рухнул, но не взорвался — удача чуть ли не единственная в жизни, зато грандиозная, да, ничего не скажешь. Системы безопасности при экстремальной посадке тоже сработали как надо — и вот наш герой, благоразумно не вылезая наружу весь (ужасный, выедающий глаза свет! Нет, ну что за условия! Прямо издевательство!), высунул на разведку одно из щупалец, дабы постепенно вырыть себе что-то типа норы, в которой можно будет впоследствии с комфортом разместиться, покинув все же здорово искореженный космолет. Собственно, здесь и воздух сносный, хоть кислорода, пожалуй, маловато, и пища какая-никакая есть... Жаль только, с родителями и друзьями он разлучен теперь уже навсегда, ведь починить то, что осталось от космического корабля, при своих позорных знаниях он сумеет вряд ли. Значит, навеки — а живут ему подобные очень долго! - один, один настолько, насколько не бывает одиноким ни один сирота, если он в своем мире, а не на непредставимом от него расстоянии! Наш герой поначалу здорово приуныл (да что там! Откровенно расклеился!), но потом жажда жизни, свойственная молодости и на Земле, и повсюду во Вселенной, победила.   Он изучал на ощупь место, где оказался, ел с волчьим аппетитом, характерным для еще не выросшего до конца организма, расширял свою подземную нору, стремясь закопаться так, чтобы жгучее солнце не могло достать его, даже если станет светить в несколько раз ярче, много размышлял, что прежде было совсем для него нехарактерно, пытался сочинять стихи, прозу и песни, пел те из них, которые выходили не вовсе ужасными, и те, которые любил слушать там, у себя. Иногда плакал, горько жалуясь неизвестно кому, на жестокую судьбу, иногда ругался последними словами... в общем, жил. Даже к одиночеству своему привык постепенно. Ведь оно не беспощадный свет, напрочь выжигающий глаза, не что-то безжалостно твердое и острое, нагло зацепившее нижнее веко и оттягивающее его со страшной силой! Того и гляди, земля еще нападает в зазор между ним и глазом, раздражая последний еще больше, то есть уже вовсе невыносимо! И что это вообще вдруг случилось, кто тут появился внезапно с намерениями не очень понятными, но совершенно явно недобрыми? Разумеется, недобрыми, тут никаких сомнений, ибо они совершенно не реагируют на его стоны, исполненные жалобной мольбы! Хотя нет, кажется, поняли... За веко, во всяком случае, своими страшными крючками (или что это у них?) больше не тянут. Эх, выползти бы целиком и познакомиться получше, ведь через слой земли, отделяющий его от пугающих визитеров, ничего толком не разберешь, но свет, ужасный свет... Нет уж, лучше не дергаться, а смирненько сидеть в своем удобном логове, надеясь, что чужакам вскоре надоест здесь и он уберутся восвояси. И вообще, они, наверное, по сути своей безобидны, если до сих пор его не убили... конечно, он великоват размерами, но все равно: хотели бы, так расправились в два счета!   Иноки, тесно сгрудившись у противоположного конца пещеры, с трепетом рассматривали выступающий из стены невероятный глаз и хриплым от волнения шепотом продолжали строить гипотезы. - Неужели сие есть исчадие бездн дьявольских, для наказания грешников предназначенных? - с дрожью вопрошали одни. Другие, настроенные не столь радикально или просто более смелые (и Феофан в их числе) против подобного утверждения возражали, но сколько-нибудь вразумительных идей, не связанных с адом, предложить не могли. Правда, где-то в глубине души они явственно ощущали, что не сатанинское, жаждущее погубить их всех смертью лютой, то создание, а просто странное (и страшное, конечно, чего уж там!) существо, притом не злое, а безобидное и даже, кажется, несчастное... И непонятно, одно оно здесь или в толще потревоженной земли обнаружатся еще подобные? Но это вон сидит смирно — хотя, возможно, его сдерживают усердные молитвы некоторых братьев? - и враждебности не выказывает совершенно никакой. Только отчего-то жмурится очень уж старательно, что наводит на определенные подозрения: вдруг они жестоко ошибаются в своей доверчивости и тварь, скрывающаяся в стене, действительно суть гость из преисподней? Ведь Божьему созданию тот слабый свет, который имеется в их распоряжении, повредить не может ни в коем случае!.. Хотя... В аду-то тоже светло, наверное, там костры горят, как-никак, на коих грешники жарятся! Опять, выходит, промашка... И лишнее доказательство славы Господа нашего, создавшего столько чудес больших и малых!   … Так и не придя к определенному выводу, но все сильнее сочувствуя неведомому существу, иноки попытались засыпать раскопанное, дабы вернуть холму, под которым намеревались жить, изначальный покой, но перелопаченная земля все равно пропускала внутрь свет, пусть и совсем мало. Чудищу же, чей глаз так и красовался напротив входа в пещеры (нет, щупальца пока на отвалились и можно прокопать себе новое убежище, но это дело долгое — еще бы, мягкие плоть против жесткой земли!), хватало и его, чтобы жмуриться все сильнее и безнадежнее. А порой из-под плотно сомкнутых век текли обильные медленные слезы: глазу становилось все хуже. Так и возник Печерский монастырь — каменная защита от света для того, кто скрыт в холме. А как по-другому? Разве можно, чтобы страдало живое, пусть и страховидное весьма? Нет, ни в коем разе! Ведь оно все-таки тварь Божья, а Господь наш завещал милосердными быть.