Пламенный цветок

Сердце — не нечто внутри тебя.

Когда ты думаешь, когда вспоминаешь о ком-то, тогда рождается сердце.

Если бы в целом мире ты была одна, сердца бы не было, правда?

© Шиба Кайен (Bleach)

      Несмотря на дождь, они не отрывались друг от друга. Целовались жадно, неумело, но страстно; Хисока опустил ладони Момо на талию, она крепко сжимала ткань шихакушо на его груди. Дождь промочил волосы, стекал по щекам, но холодно не было — было жарко. Горячо. Эмоции Хинамори походили на пожар, но не разрушительный, а теплый, согревающий огонь, и Хисока горел, и каждой клеточкой тела чувствовал, как горит она.       В кармане одновременно запиликали их денрейшинки, настойчиво и противно резанув звуком по виску. Хисока бы не отвлекался, к черту это, но Момо отстранилась и вынула пейджер — растрепанная, раскрасневшаяся, с безнадежно испорченной прической, с мокрыми волосами, она была невероятно красивой сейчас, но хорошо, что отстранилась, иначе Хисока снова бы все испортил — был близок к тому, чтобы подхватить ее на руки, унести куда-то на крышу, и… он встряхнул головой. Нельзя было так. Не с ней. С ней все должно быть правильно и серьезно, за ней нужно ухаживать. Это не та девушка, которую можно просто зажать в уголке.       — Пустой, — растерянно сказала Момо. — На пять часов.       — Один? — хрипло спросил Хисока.       — Один пока что.       — Идем, — он потер затылок, ероша мокрые волосы. — Грохнем его по-быстрому. Держись сзади.              Пустой оказался похож на причудливый гибрид акулы и жабы, огромный и уродливый, но простейший, не из списка опасных. Хисока убил его одним взмахом меча в прыжке, эффектно разрубив маску; частицы рейши рассыпались пеплом в воздухе. Приземлился на одно колено, встал, спрятал Какьёин в ножны.       — Красиво, — протянула Момо. Ее восхищение растеклось по губам карамелью.       — Пойдем сушиться, — сказал Хисока. — Простудиться не простудимся, а ходить так — неприятно, — мокрая ткань противно-холодно липла к телу. Зато подчеркивала фигуру Хинамори: небольшая грудь, тонкая талия, под хакама — округлые бедра. Волосы ее распустились, струясь по плечам, губы припухли… сжав кулаки, Хисока приказал себе держаться.       Они нашли какой-то чердак, где было в меру захламленно и в меру уютно, и было где расположиться, просушивая одежду. Среди чердачного хлама Хисока обнаружил ширму, установив ее между собой и Хинамори — но не мог не понимать, что там, за ширмой, она раздевается, и что она понимает — здесь раздевается он. Ее смущение катило по телу волнами жара.       Сняв верхнее черное косоде, Момо аккуратно разложила его на полу, чтобы сохло, и туда же отправились хакама. Она осталась в нижнем белом косоде, под ним — в белье, и больше ни в чем; это ужасно смущало. Потерев щеки, Хинамори покосилась на стройное мужское тело за ширмой. Хлопнула себя по щекам: нельзя пялиться, он чувствует ее эмоции, он поймет, что она…       Что это было вообще? Сначала они смотрели фильм, а после конца Хисока почему-то… рассердился? На что он мог рассердиться? Момо ничего такого не говорила и не чувствовала, но он убежал, и запрещал ей его трогать, а она потрогала, и… Хинамори зажмурилась. Эти картины его прошлого несли в себе столько боли, что слезы наворачивались на глаза сами собой.       — На пол только не садись, — ворчливо сказал он. Стоять просто так было странно; Хисока оперся спиной о ширму, и с другой стороны так же оперлась Момо.       Так близко, что можно было почувствовать электрические разряды между кончиками пальцев и мурашки, бегущие по позвоночнику. Закусив губу, Хинамори попыталась не думать ни о чем; иногда для кидо следовало очистить разум, и обычно у нее получалось, а сейчас — никак.       Это был ее первый поцелуй. Первый раз, когда парень обнял ее. Первый раз, когда ей сказали про чувства.       Раньше она не задумывалась насчет этого. Не кокетничала с мужчинами, не старалась выглядеть хорошенькой — ее не интересовали свидания, признания и прочая романтика. Момо работала; желая развить свои способности шинигами, она тренировалась изо всех сил, и была счастлива достичь шикая. Была счастлива, когда получалось выполнить очередное заклинание кидо. Хотела повышения по службе, мечтала однажды обрести банкай, но на этом ее мечты заканчивались, и окружающих ее парней она считала просто друзьями. Но друзья так не целуют.       Как теперь смотреть ему в глаза? О чем с ним говорить? Захотелось сбежать — но не сбежит же в таком виде.       — Ты слишком громко думаешь, — сказал Хисока. Момо вздрогнула.       — Т-ты и мысли читаешь?       — Нет, только эмоции, но иногда это почти то же самое… — Хисока потер переносицу. Идиотская получалась ситуация: пошли дежурить, сходили в кино… поцеловались, промокли под дождем, походя убили Пустого и теперь торчали по разные стороны ширмы, пытаясь понять, как жить дальше.       — И что я думаю? — заинтересовалась Момо. — То есть, чувствую?       Хисока откинул голову назад, легко стукнувшись затылком о ширму.       — Испуг. Смущение. М-м-м… растерянность. Досаду. Удивление. Немного радость.       — Да, — протянула она. — Кажется, так и есть. Хисока, я…       — Нет, — перебил он ее. — Не отвечай сейчас. Прости за то, что так поторопил события. Я хотел, чтобы все было иначе.       — Как?       — Не знаю, но не так.       — Понятно, — он не увидел ее улыбку, но ощутил. — Я… я рада, что мои эмоции не причиняют тебе боль.       — Мне больше ничего не причиняет боль, — отрезал Хисока. — И не причинит.       — А кто был тот… — Хинамори прикусила язык. Ее неловкость прижалась к его шее огоньком свечи.       — Не знаю, — отрывисто сказал он. — Убийца.       — Прости.       — Момо, — Хисока скривился. — Давай решим раз и навсегда: это в прошлом. Меня не надо жалеть, мне не надо сочувствовать, надо мной не надо трястись. Мне просто не повезло. На моем месте мог оказаться любой мальчишка. Этот человек был просто садистом со способностями к проклятиям.       — У тебя же до сих пор на коже?..       — Да. Это тоже не повод для жалости и сочувствия. Не боевые раны, нечем гордиться.       В небольшое чердачное окно заглядывала луна. Помолчав, Момо сказала:       — Ренджи хочет сделать татуировки по всему телу.       — Зачем? — хмыкнул Хисока. — Чтобы впечатлить Рукию?       — Не знаю, — его окутала ее нежность. Хинамори любила Ренджи, как друга, и Киру тоже, но к Абараи она относилась немного иначе. Он был ей ближе — тоже парень из Руконгая, открытый, добрый, в отличие от замкнутого Изуру он располагал к себе людей чаще. Или раздражал. Или одновременно. Хисока тоже любил его за это.       — В моем случае татуировки не помогут.       — Я и не предлагала, просто вспомнила… слышишь? — она прислушалась. — Дождь усилился.       — Ага, — поежился Хисока. Капли выбивали ритм по крыше, по стеклу, по бетону вокруг чердачного помещения: тук-тук-тук…       — Мы стали другими, за окнами ливень и твой размывается след… — тихо запела Момо. — Здесь белые стены и все неизменно уже не одну сотню лет…       У нее был красивый голос — не тот, с которым можно выступать на сцене, но приятный и нежный, и она отлично передавала мелодию, которую Хисока раньше не знал, но легко мог представить.       — Снег, упавший на лицо, не растает, сказок с радостным концом не бывает… Если я скажу «прощай», не умножь мою печаль — улыбнись и ничего не отвечай…       Хисоке стало не по себе — он не был суеверен, но эта песня вдруг прозвучала словно пророчеством. Для кого? Для нее? Для него? Для всех?       Действительно ведь ливень за окнами. И — сомнения, и вопросы, и все стало очень непросто. И судьба у них теперь — общая. Давно — общая. И в бессилии признаваться себе очень легко — потому что это правда, он не может заставить себя не то что выйти к ней и снова поцеловать, и зайти дальше — он не может отсюда, прячась от ее глаз, выдавить, что любит ее. Что чувства, о которых говорил — любовь.       — Мне стала обычной дурная привычка сжигать за тобою мосты… Я буду бояться с утра просыпаться с предчувствием близкой беды…       Не будешь, не будешь, хотел сказать Хисока, я не позволю тебе бояться — но она же пела не о себе и не о нем.       — Мы все же не боги — в конечном итоге придется сполна заплатить за все, что имеем, за дождь в Сейретее, за то, что нельзя сохранить…       И затихла. Окончание песни потерялось в перестуке капель. Хисока сглотнул.       — Что это за песня?       — Не знаю. Слышала, как пели руконгайские барды… и запомнила. Не знаю только, почему в Руконгае пели про Сейретей, но и там ведь есть музыканты… должны быть. Прости, я, наверное, плохо пою.       — Да нет, — сказал Хисока. — Нормально. Сойдет, — снова грубости вместо комплиментов. Снова он все портил, прежде чем осознавал.       Момо засмеялась в кулачок.       Дождь мерно стучал по крыше.

***

      Яблочный пирог выглядел восхитительно — хрустящая румяная корочка, узоры из теста поверх, сладкий дразнящий обоняние аромат. Закончивший дописывать последний отчет Цузуки ощутил себя в раю, когда прямо у него перед носом оказалось это великолепие. Подняв глаза, он увидел другое великолепие: пышную грудь Рангику, окаймленную черным воротом шихакушо. Сонный от работы разум медленно сопоставил: яблочный пирог держала ее рука, следовательно, пирог принесла она, если поставила перед ним — то либо пирог предназначался ему, либо она хотела с ним поделиться, что было одинаково прекрасно.       После неудачного соблазнения Цузуки не знал, как смотреть ей в глаза — ей и Гину. Виноваты были вроде бы они оба: Мацумото согласилась играть на раздевание и не останавливала его, хотя он даже предлагать такое своему лейтенанту не имел права. Попробовал бы Тацуми даже намекнуть Исе-фукутайчо, и та бы его испепелила — это было вопиющим нарушением субординации. Но Рангику всегда нарушала субординацию.       С чего Цузуки чувствовать вину перед Ичимару? Это он обманывал Мацумото, пусть он виноватым себя и чувствует.       — Держи, — сказала Рангику. — Это тебе. Я хотела извиниться, — сев напротив, она перебросила за спину гриву рыжих волос. — Не стоило тогда… делать такие ставки.       — Почему? — спросил Цузуки, разрезая пирог ножом для бумаг.       — Ну как почему, — растерялась Рангику. — Я же…       — Что?       — У меня есть мужчина, и нехорошо, что я так… развлекаюсь, — она подперла щеку рукой. Взяла один отчет, просматривая и вряд ли видя цифры.       — С его стороны тоже нехорошо морочить тебе голову.       — Мне? — Мацумото моргнула.       — В последнее время ты постоянно расстроена, — Цузуки протянул ей кусок пирога, умудрившись не накрошить на документы. — Разве не из-за Ичимару?              — Нет, — когда она взяла пирог, их пальцы соприкоснулись — Рангику этого не хотела, но Цузуки успел задержать касание.       — Да, — сказал он. — Это заметно.       Мацумото неопределенно пожала плечами, жуя сладкое тесто с кусочками яблок. Грудь ее при этом соблазнительно качнулась.       — Кто знает, — протянула она. — Может быть.       — Зачем оставаться с тем, кто причиняет боль? — Цузуки внимательно глянул на нее. Рангику покачала головой.       — Это не так. Он не причиняет мне боль.       Ему самому больно. В том и проблема, что ему почему-то больно, но он все скрывает, неизвестно где шляется и ничего ей не говорит… но с Цузуки этим делиться Мацумото бы не стала. Ни с кем бы не стала. Гин — это ее личное, пусть о том, что они вместе, и знает весь Сейретей.       — Ты его оправдываешь. Что, если он тебя обманывает? У него может быть другая женщина.       — У Гина? — не выдержав, Рангику расхохоталась, и этот смех ранил: она не сомневалась в своем Ичимару ни секунды. Расстраивалась из-за него, но мысли не допускала, что он с другой, меж тем как Цузуки не мог представить иной причины для его таинственных исчезновений — однажды подслушал их с Мацумото разговор.       — Нет, — отсмеявшись, сказала она. — Только не Гин. У него нет другой.              — Он тоже не боится, что у тебя появится кто-то другой? — спросил Цузуки, решившись. — Не боится, что тебя у него уведут? Не боится тебя потерять?       — Что? — Рангику хлопнула ресницами. Подумала… Цузуки в последнее время стал немного другим. Она привыкла к чужому вниманию и раздевающим взглядам, знала, что нравится мужчинам, но при этом — что никто в нее не влюблен. Но Цузуки стал смотреть как-то… иначе. Под кожу. В душу. Как сейчас — с нежностью и печалью.       Нет, в ужасе подумала Рангику, нет, не мог же он…       — Я хотел сказать, что…       — Цузуки, — прервала она его. — Мне нужно провести тренировку с личным составом. Шиба-тайчо не успевает, а они уже ждут в додзё, — у входа в додзё вправду ощущались духовные силы рядовых, но отсутствовало реяцу капитана.       — Я могу помочь, — с готовностью отозвался Цузуки. Тренировки он любил больше отчетов, и, как тренер, преуспел — рядовые, не овладевшие чем-то в Академии, могли научиться этому у него при наличии талантов. Цузуки был очень терпеливым и умел находить подход к каждому.       — Нет, — мотнула головой Рангику. — Ты отнеси документы в Первый.       — А потом? — он сощурился. Было ясно — она убегает. От него или от себя.       — А потом, — Мацумото закусила губу. — Выдай задания дежурным.       — А потом? — Цузуки наклонился к ней через стол. Рангику вскочила.       — А потом поменяешь меня в додзё с этими оболтусами! — вспыхнула румянцем и вылетела за дверь.       Цузуки усмехнулся сам себе, отрезая еще кусочек пирога.

***

      В руконгайских идзакая было свое, особое очарование, и атмосфера тоже — особая. Родная, привычная, знакомая — здесь, в маленьком заведении в Хокутане, третьем западном районе, где они выросли. Как здесь появились, как и подавляющее большинство душ, не помнили — просто появились. Приткнулись к кому-то; здесь редко жили поодиночке, даже в благополучных районах, где не нужно было выживать, держались вместе. Тацуми жил с женщиной, которая была ему то ли матерью, то ли тетей, Ватари — с дедушкой. Позже появился Цузуки, но не переродился — будто прибежал откуда-то, и поначалу вел себя, как дикий звереныш, но мать Тацуми взяла его к себе, и вскоре Цузуки научился улыбаться, открылся и пошел на сближение. Ватари жил прямо по соседству, и с детства они дружили. Почти одновременно обнаружили в себе духовную силу, вместе поступили в Академию Духовных Искусств, вместе ее закончили, и служба в разных отрядах ничуть не мешала им видеться — и по работе, и с пиалкой саке в идзакая. Сегодня — без Цузуки, который был посажен за отчеты.       — Понятия не имею, что мне делать, — Ватари подпер щеку рукой, болтая в пиалке серебристый напиток.       — Как что? — фыркнул Тацуми. — Ухаживать.       Он так и думал, что эксперимент Ютаки с Нему закончится именно этим — сложно все время очаровывать девушку и не очароваться ею самому. Предсказуемо Ватари влюбился, но сам себе пока в этом не признался.       — Ухаживать, — протянул он. — И как за ней ухаживать?       — Как раньше. Ты же этим и занимался все время.       — Я ее подбадривал! — возразил Ютака. — Веселил… Делал комплименты… да, — признал он. — Это и называется ухаживаниями.       — Вот и продолжай.       — И что? — Ватари отпил глоток саке. — Что потом? Какой будет конечная цель? Соблазнить ее? Начать с ней встречаться? Жениться? — он нервно хохотнул.       — Можно по очереди, — пожал плечами Тацуми.       — Ага. Особенно этому будет рад Куроцучи-тайчо.       — Ты боишься, что ли?              — Нет, — Ватари задумался, — разве что немного. Во мне нет отсутствия инстинкта самосохранения, а злить Куроцучи-тайчо может только тот, у кого этот инстинкт напрочь отсутствует. Но я не поэтому сомневаюсь. Я просто… просто сомневаюсь. В себе и в ней. Мы оба можем путать чувства с чем-то другим.       — И что ты к ней чувствуешь?       Ватари мечтательно сощурил глаза.       — Она — сон. Сбывшийся сон Куроцучи-тайчо. И она — это тот же Куроцучи-тайчо, только… только девушка. Он запугал ее, поэтому она тихая и замкнутая, но она умеет улыбаться. И быть жестокой. И в ней есть самолюбие, и гордость тоже. При этом она по-детски непосредственна, и это невозможно мило. Я никак не могу понять ее. У нее есть свои цели и стремления, она хочет не только служить своему создателю, но чего она хочет — этого я и не пойму.       — И она красивая.       — И она красивая, — признал Ватари. — Безумно.       — А она о тебе что думает?       — Зовет меня рыцарем, — он усмехнулся краем рта. — И ей нравятся мои птички, — протянув руку, Ютака почесал клювик сидящего на его плече механического совенка.       — А ты ей нравишься?       — Вроде бы да…       — Тогда в чем проблема?       — Да просто я не знаю, с чего начать, — нахмурился Ватари. — То есть… я ни разу не пытался флиртовать. Не представляю, как это.       — Своди ее на Танабата, — предложил Тацуми. — Восьмой отряд скоро устроит праздник. В Руконгае, в Ко-Каку-Роу… это очая лейтенанта Мибу.       — О, — Ватари сверкнул очками. — Точно. У Исе-фукутайчо скоро будет день рождения. Что ты ей подаришь?       Тацуми смущенно уставился в пиалку, поправляя свои очки.       — Еще не знаю.       — И этот человек, — укоризненно произнес Ютака, — учит меня, как вести себя с девушкой.       — Я не могу определиться. Если подарю что-то простое, это будет по-дружески. Если подарю что-то особенное — это будет слишком очевидно. Не могу же я преподнести ей платье? Или золотое колье? Я-то могу, но это же будет значить буквально признание.       — Вот и убей двух зайцев одним выстрелом.       — Нет, — Тацуми покачал головой. — Исе-фукутайчо не примет ничего… такого. Или примет, но ей будет неудобно и я поставлю ее в неловкое положение.       — Подари книгу.       — Ей все подарят книги. Каждый год библиотека отряда пополняется минимум на двадцать шесть томов. А я хочу ее удивить.       — Тогда подари украшение, но не дорогущее золотое колье, которое ей даже некуда надеть, а кулон, серьги или браслет. Они тоже могут быть дорогими, но намного удобнее и компактнее.       — Хм, — лицо Тацуми просветлело. — Точно! Кулон! Браслет лучше не надо, им можно случайно зацепиться за что-то, а кулон — именно то, что нужно!       — И застегни его сам, — посоветовал Ватари. — Надень ей на шею, застегни и шепни что-то на ушко.       Тацуми покраснел, отпивая саке — слишком живо представил эту картину. Приближающийся праздник вызывал у него целую гамму чувств, и он волновался, как старшеклассник перед первым свиданием — и ничем от старшеклассника на первом свидании не отличался. Век шинигами долгий; у Тацуми еще не было девушки и он ни разу не влюблялся. В Академии ему строили глазки однокурсницы, но он никогда этого не замечал — во главу угла ставил учебу. Поступил в Восьмой отряд, потому что хотел служить под началом одного из старейших капитанов— Кьёраку Шунсуй был не одним из первых, но учеником основателя Готей-13. Укитаке тоже был его учеником, но почему-то Тацуми выбрал именно Восьмой, а не Тринадцатый. Почти без причин, эти отряды ничем не отличались; но, увидев Нанао — понял.       Она была безупречна. Идеальна. Безукоризненна до последней детали. Поначалу это пугало: лейтенант будто не могла совершать ошибки. Будто была не человеком, а воплощением правильности, живым напоминанием прочим, каким должен быть служащий Готей-13… а потом, узнавая ее ближе, Тацуми понял, что Нанао только хочет казаться совершенством. Что она ужасно устает, что она часто злится и что в глазах ее плещется печаль, потому что потеряла дорогого ей человека. Нанао стала настоящей, и Тацуми пропал окончательно. Известие о том, что Кьёраку — ее дядя, сделало его счастливым и одновременно ввело в ступор: как понравиться лейтенанту, Тацуми не знал.       Но очень хотел.

***

      — Держи меч вот так, — перехватив запястья Рукии, Кайен поменял ее хватку. — Взмахивай легко и плавно. Грубая сила не для тебя. Представь, что танцуешь.       Сдвинув брови, Рукия взмахнула клинком. Кайен одобрительно наблюдал за тем, как Кучики-младшая кружит в спарринге с невидимым противником. Она делала успехи, но в кидо была лучше, чем в зандзюцу, и на фехтование полагалась меньше, однако Кайен считал, что нельзя развиваться только в одном направлении.       Они тренировались в районе Хокутан, на горе Койфуши; карпов здесь не водилось, но вид открывался прекрасный — деревья ярко зеленели молодой листвой, пели птицы, чистое небо без намека на дождевые тучи раскинулось над головами. Кайен блокировал удар Рукии слева снизу — она отвлеклась на вспорхнувшую птицу. Она часто отвлекалась и все время была грустной; ему казалось, что Рукия не здесь. Что мыслями и душой — далеко.       Ее живот заурчал от голода, и щеки тут же покрылись румянцем — будто это какое-то преступление, хотеть есть.       — Голодная? — спросил Кайен очевидное. Рукия упрямо мотнула головой, но живот заурчал снова.       — Голодная, — резюмировал он. — И ужасно самоуверенная. Давай поедим, Кучики.       Всегда — «Кучики»; Кайен не звал ее по имени. Пусть привыкает к новой жизни — уже не сможет не быть Кучики, нравится ей это или нет.       Корзинку с онигири для них приготовила Мияко, и Кайен с теплотой вспомнил жену, вынимая заботливо упакованные ею рисовые пирожки. Уселся на траву рядом с Рукией, протянул ей онигири и сам, подавая пример, откусил кусочек от своего.       Рукия подтянула колени к груди. Снова — вот она, тут, но где витает мыслями, непонятно.       — Что тебя беспокоит? — спросил Кайен. Думал, что не ответит — она всегда отмалчивалась, но внезапно проговорила еле слышно:       — Я не знаю, зачем я здесь. Я… я хотела вступить в Готей-13, но теперь не знаю, зачем я здесь.       Хотела — вместе с Ренджи. В один отряд, неважно даже, в какой, но вместе. Ей не было важно спасать и очищать души, ей хотелось относительно спокойной сытой жизни рядом с ним, а теперь — ради чего она здесь, если у нее нет никаких великих целей? Если стала шинигами, чтобы не умереть от голода или клыков Пустых?       — Как зачем? — Кайен почти возмутился. — Сражаться и защищать!       — Что защищать? — буркнула Рукия.       — Все, что нуждается в защите.       — Это очень расплывчатое объяснение.       — Хорошо, я постараюсь объяснить яснее, — Кайен лег на спину, заложив руки за голову. Одно из плывущих по небу облаков напоминало зайца. — Знаешь, что наш капитан думает о сражениях?       — Что?       — Он считает, что есть два типа битв: битва за жизнь и битва за честь. Но я считаю, что оба типа сводятся к одному. К сердцу.       — Битва за сердце? — задумалась Рукия. — Как-то странно звучит.       — Вот же придирчивая ты, Кучики, то расплывчато, то странно, — Кайен закатил глаза. — Как по-твоему, где находится сердце?       — Тут, — она коснулась своей груди, надеясь, что ничего не перепутала.       — Возможно, но я думаю, — Кайен поднял руку, сжатую в кулак, — что сердце находится здесь. Каждый раз, когда мы общаемся, между нами рождается кусочек сердца. И если ты всем сердцем хочешь быть здесь, то должна быть здесь… как-то так. Поняла?       Рукия медленно кивнула. Кайену показалось — оттаяла. Немного, чуточку, но оттаяла.       — Еще одно, Кучики, — он сел, скрестив ноги. — Я должен сказать тебе еще одно. Где бы ты ни сражалась, кое-чего ты никогда не должна делать.       — Не бить в спину? — попробовала угадать Рукия.       — Нет, в спину бить иногда даже нужно, смотря какой это противник, — серьезно сказал Кайен. — Но кое-чего тебе делать ни в коем случае нельзя… Никогда не умирай в одиночестве. Наши тела, — он поднял руку, сжав и разжав пальцы, — состоят из духовных частиц. Когда мы умираем, наши тела распадаются, и эти частицы наполняют Общество Душ. И тогда твое сердце отправится к твоим близким и станет их частью… поняла? Поэтому пообещай, что не будешь умирать в одиночестве.       Рукия не совсем поняла, что он имел в виду, но кивнула.       — Да, Кайен-доно. Обещаю.