pariahs

      В животе воют голодные волки, скребут острыми кривыми когтями стенки желудка и рыком срывающегося рассудка, обещают сожрать самих себя, если Чимин в скором времени не забросит в себя что-нибудь съедобное. И под "что-нибудь" подразумевается всё, что угодно, потому что идут третьи сутки, как у них закончились припасы. Лишь на донышке пластиковых бутылок мизерное количество питьевой воды, оставленной на самый крайний случай.       А пока Юнги и Намджун планируют воссоздать сделанный ими фильтр, не имея при этом достаточных физических сил, которых, должно быть, не хватит даже на то, чтобы дойти до речки. Хосок же жуёт траву, не брезгуя тем, что она не раз вдоль и поперёк была ими же истоптана, в то время как Асоль тихо плачет в свой спальник, в сонном бреду зовя папочку, которого обещает никогда не прощать за то, что он так и не пришёл за ней.       Сильными держатся, или, если углубиться и не привирать, обладают подобием сильного морального духа, Суён и Чонгук. Последний тратит всего себя и сохраняет выдержку ради Тэхёна, которому изо дня в день легче не становится. Он перестал кусаться зубами и кусать словами, но не может даже двинуть руками ради хотя бы обманки того, что в порядке, потому что не получается обнять прижимающего его к сердцу Чонгука в ответ. Слёзы полностью иссушились, так что Тэхён больше не плачет, изредка стонет в особенно болезненные моменты, частота которых становится опасной для его жизни.       Казалось бы, каждый из них сейчас там. В камере пыток, куда с первого дня их нахождения был заточён Тэхён. Им пришлось разделить на десятерых чуждые себе испытания и неосознанно поддержать друг друга тем, что проживают не свою боль, ощущающуюся как давнюю, родную, заслуженную. Уже и непонятно, кого и за что сюда «посадили», иными словами Чимин описывать их затянувшееся в лесу заточение не желает.       Хочется обозлиться на всех и каждого, одновременно слезливо просить прощения за всё что делал, о чём думал и чего ещё не натворил. Он готов на коленях умолять ответственных людей и как никогда понимает состояние Тэхёна, однажды предложившего господину Ли отсос за дозу. Его дозой становится еда, платой за неё он может дать только своё ни на что неспособное тело, он отдался бы даже его прихвостням, лишь бы его накормили.       — Признаюсь, ребята, — шумным хрипом произносит Хосок, передними зубами жующий стебелёк горькой на вкус травы, которая никак не насыщает, но немного одурачивает организм, что кидает сигналы SOS о скорой кончине, — я в таком состоянии, что готов пить мочу и есть собственную ногу. Если, конечно, никто из вас не захочет стать первым блюдом нашего лагеря, который в скором времени станет каннибалистическим, — лениво усмехается, делая это из последних сил, которые хотелось бы потратить на что-нибудь полезное, однако говорить и слушать необходимо. Только бы взаправду не увидеть в своих друзьях мясо.       — Я настоятельно рекомендую Суён больше не ложиться с тобой в одну постель, — пресно смеётся Чимин в ответ, удивляясь тому, что не воспринимает слова Хосока как серьёзную угрозу, которая вполне себе может превратиться в реальность.       — Ты что, первым я бы съел Намджуна. В нём больше всего мяса, всем хватило бы. И, в отличие от того же Чонгука, наш лидер точно не будет сопротивляться, — с особой мечтательностью в едва державшихся открытыми глазах продолжает Хосок и с большим трудом сохраняет себя в сознании.       Они проснулись пару часов назад, так толком и не проспав из-за незаполненного ничем, кроме окисляющего внутренности сока, желудка. И не могли даже пойти на речку, чтобы умыться и вновь притвориться перед самими собой, сделав вид, что всё в порядке. Что они просто отдыхают в не самом оснащённом удобствами летнем лагере и очень скоро за ними приедут родители, с интересом расспрашивая, чем занимались все каникулы и захотят ли они сюда вернуться следующим летом.       — Господи, Хосок, — закатывая глаза, возмущённо вздыхает Сокджин, что сидит у соседнего дерева и тяжело дышит. Каждый вдох вызывает боль в желудке, однако между отсутствием боли и жизнью он выбирает второе. — Мы наслушались твоих фантазий на любую тему, но говорить о том, как бы ты съел кого-то из нас, уже перебор.       — Чувак, у меня даже сил на то, чтобы встать с места нет. Не говоря о том, чтобы отобрать у Чонгука его игрушечный нож из тупого камешка, наброситься на Намджуна и оторвать кусок его бедра, — Хосок вынуждает себя посмеяться, потому что естественным путём у него совсем не получается выразить то, что он всего лишь шутит. Других способов выживания у них не осталось.       Когда Хосок перестанет шутить, Сокджин закончит паниковать, Асоль прекратит истерить, а Чимин — бросаться колкостями, тогда можно смело считать, что они потерялись.       Не просто в лесу, но потеряли самих себя, свою человечность и рассудок в угоду животным базовым потребностям. Еда и секс встанут во главу иерархии их смехотворных попыток выжить. На троне чувств пока что сидит мутнеющее желание остаться людьми, остаться друзьями. Помочь и получить помощь. Изредка целоваться, обмениваться пустыми словами поддержки, шутить и ослабленно смеяться над даже идиотскими анекдотами Хосока.       Утомлённые улыбки на испачканных в грязи и слезах худых и бледных лицах заменяют тепло щадящего солнца, негромкие фантазии о будущем, которые лёгким приятным бризом остужают пылающие от безысходности тела, что покрываются мелкими ожоговыми пузырьками, наполненными раскалённым разочарованием.       — Мне послышалось, или вы обсуждаете мои бёдра? — тихий смешок из глубин леса заставляет каждого из сидевших в кривом полукруге ребят с облегчением выдохнуть в собственных мыслях.       Любой раз, когда кто-то исчезает из поля зрения и покидает лагерь, вынуждает их жить на перепутье страха за чужую жизнь и здоровье. Ещё одного раненного они не осилят, ведь каждый из них уже до безнадёги покалечен.       — Не в самом лучшем ключе, поверь, — с улыбкой отвечает Сокджин, следя за тем, как Намджун и Юнги, медленно передвигая ногами, что практически не отрываются от земли, приближаются к ним.       — Что-то новое? — интересуется Юнги, кидая взгляд в сторону Тэхёна, лежащего во впитавшем до последних ниток его пот, кровь, слёзы и мольбы о спасении спальнике.       Рядом с ним сидит Чонгук, уткнувшийся нечитаемым взглядом в сторону бесконечного числа деревьев, что отделяют их от цивилизованного мира. А может, спасают его от них. Таких неправильных, недостойных, неизлечимых. Им всё же кажется, что спасаются они от того мира, который просто не захотел увидеть в них что-то большее, чем непослушных детишек.       — Его нытьё из ре-бемоля плавно перетёк в до-диез, — кусая верхнюю губу, подмечает Хосок и смотрит Тэхёну в спину, уже не замечая того, чтобы его спина поднималась. Хоть какое-то доказательство того, что он ещё дышит.       — Это одно и то же, — не убирая серьёзность на насупившемся лице, бурчит Юнги и радуется даже этому.       Значит, у Тэхёна остались ещё силы на то, чтобы издавать какие-нибудь звуки. Поразительная трансформация Юнги, отчаянно сыскивающего во всём, даже самом неприятном и мучительном, что-то хорошее. Было бы смешно, если бы не так грустно от мыслей о том, что он может не дожить до момента, когда сможет поделиться этим со всеми, в своё время отвернувшимися от него. Похвастаться и возгордиться, что смог спастись от самого себя и поставить себя же на пьедестал собственных желаний. Он позаботится о своих чувствах и убережёт от тех, кто когда-то обещал его выслушать и понять, но сделал обратное.       — Как видите, музыкалку я тоже бросил, — ответная усмешка Хосока уже не веселит. Даже самого парня, который с грустью всматривается в свои заляпанные грязью и травой пальцы. — Думаю, я точно вернусь в школу и продолжу обучение. Хочу поступить в универ и научиться вести родительский бизнес. Вот, что бы я сделал, если бы мы выжили.       Его внезапное откровение сопровождается звонким пением птиц. И если раньше они завидовали той беспечности, с которой пернатые будили их по утрам, вынуждая завидовать наличию у них крыльев, то сейчас их мелодия стала тревожной. Взбалмошной, без намёка на гармонию, заражающая беспокойством и страхом, с которым стая птиц сейчас пролетает над их вздёрнутыми к небу головами.       — Уже ебучие птицы посходили с ума, — шепчет Чимин, медленно по мере оставшихся физических возможностей встающий на ноги, и подходит к Юнги, так как боится.       Потеряться и потерять его. Потому что, если и наступит апокалипсис, а то и если у них сейчас общие галлюцинации из-за голода и усталости, Чимину хотелось бы до последнего не отпускать руку человека, впервые показавшему ему то, что она не противная, что она не заразит уродством.       Следующей странностью становится сильный, но короткий ветер, обдувший их сморщенные в удивлении лица с такой скоростью, что они не успевают даже толком посмаковать лишний сгусток воздуха, которого с каждым днём из-за усиливающейся жары становилось меньше.       Первым спохватывается Юнги, который, будучи всё таким же неуверенным в своих проявившихся в этом лесу навыках, поднимает на нахмурившегося в глубоком размышлении Намджуна голову. Он никак не хочет обнадёживать зазря ребят своими догадками и надеется, что названый лидер их лагеря сможет прочитать его мысли по выражению лица. Уголки губ едва держат улыбку в узде, когда как глаза выдают всю беспомощность и слабость перед такими низменными эмоциями, как надежда.       Намджун знает, что лес — это не созданный искусственно людьми городок для подопытных в лице подростков. Дождь и летний зной доказательство тому, что от леса можно ожидать что угодно. Будь то взбушевавшаяся живность или внезапный ветерок. Но никак не отдалённые голоса людей, которые со всех сторон кричат, едва достигая до их обманчивого слуха глухими зазываниями имён.       Может, это очередная галлюцинация и нет никаких голосов. Что никто не кричит «Ким Намджун», за которым следуют «Ким Тэхён» и «Квон Асоль». Разными тембрами, увеличивающимися в своих громкостями. Может, это всё приятный сон, в который Намджуну наконец посчастливилось упасть. Причуда, где их ищут, что о них не забыли, что их перестанут наказывать.       — Пожалуйста, скажите, что я не свихнулся и не один слышу эти голоса? — испуганным тоном бормочет незаметно подошедший к ним Чонгук и часто дышит, запыхавшись даже через метр сделанных в их сторону шагов. Смотрит круглыми полными мольбы глазами и просит так отчаянно убедить его в том, что он не один.       Намджун не торопится как-либо отвечать, ведь не знает правды. Соврёт ли, сказав, что слышит то же, что и другие, оборачивающиеся вокруг, но боявшиеся сделать шага. Страшно каждому, никто этого и не скрывает. Они боятся тех, кто их зовёт, боятся друг друга и, в первую очередь, самих себя. Доверия не осталось ни к кому. В особенности, к собственному слуху, всё пытающемуся дорваться до сознания. Убедить в том, что это не галлюцинации, что уши взаправду слышат собственные имена и фамилии, и что важнее, нотки беспокойства в становящихся всё ближе голосах.       — Мы здесь! — выкрикивает Суён на остатках энергии и тяжко кашляет после своего крика, вырываемого опустошением из сухого горла.       — Сюда! — её крик подхватывает Хосок, прижимающийся к скукожившейся девушке как можно ближе, и вынуждает остальных последовать своему примеру.       Взяться за истошные хриплые крики, выдёргиваемые из истерзанного нутра так, что слова царапают стенки глоток и испивают последние капли сил, готовые вот-вот покинуть их тела, управляемые сошедшим с ума разумом. Если это коллективные слуховые видения, то пусть. Не хочется ничего не делать и ждать погибели или того, когда кто-то из них свихнётся окончательно от голода и набросится на другого, не просто одарив оскорблениями.       Искать, требовать и вырывать зубами заслуженное спасение — то, что делает их людьми. Сильными, сплочёнными и готовыми на подвиги ради другого.       Чонгук подбегает к пытающемуся приподняться на локтях Тэхёна и смеётся сквозь слёзы. Пугает и одновременно обнадёживает заполошно моргающего парня. Тем, как громко кричит в воздух просьбы спасения, заражает упованием долгожданного спасения. И Тэхён находит остаточные унции сил ради того, чтобы присесть на месте и сделать последнее, на что хотел бы потратить энергию, пока не стало слишком поздно. Вытирает крупно трясущимися пальцами влагу с чумазого лица, растирая по огрубевшей коже грязь. Натужно улыбается, приближаясь губами к чужим содрогающимся в немых криках, что выдавливаются глухим хрипом, и целует, на деле падая в Чонгука телом и чувствами.       Пока на фоне свирепо кричат другие ребята, пока из-за деревьев появляются люди в форме, пока в его руках истошно плачет один нечестно обвинённый парнишка, Тэхён давит на него губами, которыми не может даже пошевелить. Просто прижимается потрескавшейся покрытой толстыми корочками крови кожей к влажной, вибрирующей от тихих всхлипов, и не успевает озвучить одну важность: они ещё будут вместе. Тэхён обещает.

: : :

      Люди сменяются людьми. Приходят одни, уходят предыдущие. Говорят одно и то же, говорят разные вещи. Задают свои утомляющие вопросы, просят больше деталей, требует точностей. Совсем не замечают в полуоткрытых глазах Юнги желание исчезнуть здесь и прямо сейчас. Чтобы не было его в этой палате, чтобы не было его нигде.       Вернулось.       Стоило деревьям вокруг смениться металлическими стенками вертолёта, в который их посадили, стоило щебету птиц и громким смехам разделивших с ним лесные страдания ребят замениться слезливыми криками матери, в аккомпанемент которой играл шум униформ представителей правоохранительных органов, шелест бумаг секретарей мэра, сухо озвученные диагнозы врачей и нежные голоски заменяющим ему капельницу медсестёр. Стоило Юнги вернуться в мир, куда его тянуло, как выяснилось, всего две недели, а не, как им всем мерещилось, целый год, как к нему вернулись отрешившиеся от него демоны, что сейчас утягивают его назад в свою обитель.       Под толстый слой одеяла, под которым Юнги прятался со сладкими фантазиями о скором суициде. Ещё чуть-чуть и всё будет. Так ему казалось тогда, так хочется думать сейчас: ещё чуть-чуть и всё закончится. Закончится он, как человек. Как неудачный проект своих родителей, которые даже не признали собственной вины ему в лицо.       Ради чего он менялся, Юнги не понял. А поймёт ли когда-нибудь? Пусть и не сразу, как только выпишется из частной больницы, закрытой от представителей прессы. Может, через несколько дней, а то и недель. Может, когда наконец вспомнит, как же херово ему было всю его сознательную жизнь.       Хотелось бы поговорить сейчас с Чимином об этом. Теперь Юнги знает, каково это иметь человека, умеющего его слушать. Это приятно. Ему хочется ещё. И, должно быть, всё же был смысл в его испытаниях. Самостоятельно он этого вряд ли понял бы.       Он важен, он нужен.       — А где остальные ребята? — спрашивает Юнги у отца, когда тот, стоя в его палате вместе с комиссаром полиции, обсуждает что-то на своём, взрослом.       Такие беседы при детях, коими они остаются для родителей, не ведутся в полный голос. Уж тем более, с ними не делятся деталями обсуждаемого, им не расскажут о том, как проводится расследование, не объяснят всех производимых наказаний, не спросят, хотят ли они обвинить родителей в похищении.       — Милый.       Первой к нему подбегает мать, лицо которой искажено в тревоге. Не наигранно. Ведь мать играть не умеет. Беспокоилась, и, признаться, Юнги это нравится. Не потому что родительница осознаёт всю мерзотность совершённого. Просто он продолжает являться недополучившим материнской любви мальчишкой, что хочет видеть в её глазах озабоченность и взволнованность за него. Может, у матери это получится лучше, чем делал он, когда надо было о себе позаботиться.       Ведь именно поэтому они его отправили, да? Чтобы Юнги научился любить себя, так? А теперь пусть скажут, усвоил ли он свой урок. Или учился не только он, но и родители? То, как на него смотрит повернувший к нему голову отец, как шумно дышит раздутыми ноздрями, в свою очередь, играя невозмутимость бесподобным образом. Юнги почти поверил. Или просто захотел поверить в то, что отцу на него плевать и что ему ни капли не жаль. Кажется, Юнги пока не готов услышать слова сожаления голосами родителей.       — Они в порядке, — произносит мужчина, и Юнги слегка удивляется. Ведь за секунду до этого мать, повернулась к отцу и попросила у него помощи. А то и разрешения. Непривычная гармония партнёрства, которое за камерами ему пока не удавалось увидеть. — Старайся, как можно больше спать и отдыхать. Тебе нужны силы, Юнги, — говорит далее, не смущаясь ни присутствия комиссара, беседу с которым ему перебили, ни того, как звучит его низкий обычно строгий голос.       Виновато.       — Мы поговорим с тобой, когда ты наберёшься сил. И всё тебе объясним, — добавляет мать, кажется, нехотя, однако отец никак не выказывает своего недовольства её словам. Должно быть, поговорить — это та необходимость, в которой они трое сильно нуждаются.       И Юнги послушно набирает эту силу. Пытается спать по ночам, всё так же просыпаясь в поту и преследуемом страхе оказаться вновь окружённым деревьями, где его пугает не заточение в лесу, а осознания того, что им всем всё ещё больно. Что они до сих пор никому не нужны.       Но он стал сильнее. Он стал всё чаще думать о жизни, реже о смерти. Ест, когда приносят еду, гуляет, когда на улице не очень жарко, сдаёт нужные анализы и даже принимает в своей палате психолога. Тот, в первую очередь, говорит с ним о теме его заточения в лесу, уже в середине сеанса приняв за факт то, что Юнги уже очень давно требуется долгая и глубокая терапия.       Домой ему разрешают вернуться лишь через неделю. И, если быть честным с самим собой, Юнги отчаянно не хотел этого делать. Он желал вернуться, он мечтал об этом все те дни, что приходилось спать в спальном мешке и испражняться на виду у всех на корни деревьев. Грезил об уюте, комфорте, привычном жизненном обустройстве. Об интернете, рамёне, любимой музыке и убивающих скуку фильмах.       Получив всё это назад, Юнги начинает скучать по ответственности за чужие жизни, по размышлениям вслух о том, что делать дальше. По шуткам Хосока, нравоучениям Намджуна. Скучает по вечно смущённой улыбке дерзкого на вид Чимина, по его тонкому голосу, шёпотом пересказывающего ему по ночам прочитанные бульварные романы, что помогали Юнги засыпать и видеть сны, где они повторяли сюжеты любовных приключений обсуждаемых героев.       — Я хочу поговорить, — говорит он в один из вечеров своим родителям, когда застаёт их в одном помещении.       В общей столовой, за большим столом, в привычной тишине, но в непривычной обстановке, где они на двоих делят одну бутылку виски. Молча испивают дорогой напиток, что должен был дать им смелости сделать первый шаг, с которым к ним сейчас подходит внезапно повзрослевший сын.       Прошла почти неделя с его возвращения домой, что делает две недели с их спасения. И всё это время он набирался сил ради серьёзной беседы, в душе мечтая, что родители хоть раз в его жизни побудут взрослыми и сами к нему придут. Скажут те самые заветные слова, после которых детям должно стать легче. Его новый психотерапевт, прописавший ему антидепрессанты, во время их пока единственного сеанса сказала, что никого не учат быть родителями. Этому не обучают в школе, государство не проводит пробных экзаменов перед зачатием, уж тем более, никто осознанно не задумывается о том, что, создавая новую жизнь, может случайно её же уничтожить.       — Я многое рассказал вам в письме, — говорит Юнги, когда мать показывает взглядом сесть рядом, а отец, налив немного янтарной жидкости на донышко своего бокала, притягивает его к подростку. Не так он себе представлял не раз показанные в фильмах моменты отца-сына, где старший впервые даёт своему отпрыску попробовать алкоголь. — Но видимо…       — Какое письмо? — его перебивает мать, ошарашенно хмурясь. Смотрит на с непониманием насупившего брови отца и возвращает взгляд к Юнги, который молча пробует на вкус виски.       Неприятно и противно, но он привыкнет, он не сомневается. Нет ничего, к чему человек не смог бы не привыкнуть. А это всего лишь алкоголь, создающий настроение, добавляющий смелости, рушащий судьбы и лишающий жизни.       — Так и знал, что он вам их не отправит, — горько усмехается Юнги, следя за тем, как в бокале плещется виски, тонкой полоской омывая донышко. — Господин Ли заставил нас написать родителям письма. Якобы чтобы убедить их заплатить за нас выкуп. Мы тогда знатно посрались с ребятами из-за них. И стало быть, он либо не собирался передавать вам наши откровения, либо, прочитал и решил, что мы выдадим слишком много лишней информации, — произносит он и не слышит ничего в ответ.       Взамен он получает намного больше, чем глупые слова и неубедительные оправдания. Влагу глаз матери и дрожь роняющих пустой бокал на стол пальцы. Сжатые губы отца и глубокую впадину раздумий между густых бровей.       — Мы не хотели, чтобы всё было именно так, — всё же нарушает тишину мать. Не визжит, не обвиняет, но оправдывается. Один ноль в пользу Юнги. Он поставит ещё.       — Конечно, не хотели, — с различимой едкостью отвечает он и нехотя выпивает остатки напитка, дабы утихомирить с помощью его горечи нарастающий в глотке комок сдерживаемых слёз обиды. — Как и я не хотел впадать в депрессию, отдаляться от людей, не ходить в школу и мечтать о самоубийстве.       — Этот выблядок Ли Ёну говорил, что вы проведёте месяц в летнем лагере, где вас займут всякими заданиями, научать выживать в лесу и будут тщательно следить за вашими активностями, — объясняет мужчина и хватается за пустеющий после Юнги бокал, чтобы налить себе и залпом выпить. Видно, обсуждать содеянное в трезвом состоянии ему не удавалось. Поэтому Юнги узнаёт об этом только сейчас.       Он смотрит на родителей, широко распахнув глаза, и верит в то, что их обманули. Как в своё время кто-то недалёкий убедил их в том, что заводить ребёнка, играть в реальной жизни роль счастливой семьи и вести двойную игру — это хорошая затея. Так и сейчас.       — Мы думали, это поможет тебе выбраться из своей комнаты и… жить, — сквозь рёв и лепет добавляет мать и старательно вытирает мокрое от непрекращающихся слёз лицо.       Юнги хочется сдерзить и посоветовать ей запомнить эту эмоцию, ей в актёрстве она определённо понадобится. Но не может. Он не такой. Хотел бы быть, но не получается. Ненавидеть, обвинять, кричать о том, что не верит в их благие намерения, демонстрируемые неверным способом.       — Всё, что мне было нужно, — это чуточку вашего внимания, — Юнги признаётся в том, что годами таилось внутри, хранилось за крепким замком и никак не планировалось быть показаным свету. Говорить о том, что ему что-то нужно, так непривычно и страшно. — Я… я хотел, чтобы вы помогли мне, а не играли роль родителей. Может, я хотел слишком многое и совсем не от тех людей, — дополняет с кислой улыбкой, выражающей глубокую боль от осознания того, что те, кто априори должны были вести его за руку хотя бы до определённого момента, смотрят на него, выражая полную беспомощность.       — Сынок, — тяня буквы, говорит мать такое мягкое слово, настолько редко выходящее из её уст, что Юнги хочет разрыдаться. Оно его раздражает и одновременно до безумия нравится. Больше, наверное, нравится, поэтому он поднимает на женщину влажные глаза и выжидательно смотрит, на деле не надеясь услышать какую-нибудь замысловатую мудрость. — Нам очень жаль. Мы… мы виноваты перед тобой.       Юнги, нечасто слышавший слова по типу «мы» и «нам», потому что никогда не считал родителей парой, двумя половинками чего-то общего, хочется поверить в искренность озвученного извинения. Хотят они этого или нет, они навсегда будут его матерью и его отцом. Эта неразделимая связь, которую, чего уж там таить, не хочется терять. Других родителей у Юнги не будет.       — Мы сделаем так, как тебе будет удобно, — произносит отец, ничуть не скрывая того, как передние зубы кусают нижнюю губу в явном желании сдержать печальные эмоции, что он прекрасно демонстрирует перед режиссёрами, но жадничает делать это в кругу членов семьи. — Прислушаемся к твоим желаниям. А если их не будет, то в первую очередь посоветуемся с тобой перед тем, как предпринимать какие-либо шаги.       — Я… — Юнги сначала запинается перед ответом, ведь совсем не ожидал, что отец встанет на его сторону. Он и мечтать о таком боялся. Мечты — вещь болезненная, ведь они имеют свойство не воплащаться в реальность, до этого изящно обманув иллюзиями того, что всё будет так, как хочется. — Я хотел бы продолжить ходить в школу, — начинает он дрожащим голосом и, подняв глаза, замечает тёплую улыбку матери.       — Это… это было бы великолепно, — тихо произносит она и одобрительно кивает, кажется, удивляясь не меньше, чем Юнги.       Наверное, если бы месяцами ранее они сели бы вот так за общий стол, разлили бы по бокалам виски или любой другой напиток, что изредка отвлекал бы от неловких переглядываний, и поговорили бы без крикливых обвинений и обид на то, чего уже не исправить, то всё было бы совсем по-другому. Не было бы ни леса, ни истёртых чувств. Может, не было бы и изменившегося Юнги, что хочет стать самостоятельным и вести за собой.              Наверное, хорошо, что они не сделали этого раньше.       — И ещё… я хочу жить отдельно, — твёрдо произносит он напоследок, не спрашивает и не просит разрешения. Всего лишь ставит перед очевидным фактом, на который отец едва заметно кивает, когда как мать удивлённо охает.       Затем Юнги встаёт из-за стола, тяжко вздыхая от того, как учащённо бьётся в волнении сердце, и уходит к себе в комнату, в этот раз планируя не прятаться под одеялом, а потратить несколько часов на поиски жилья.       Сказать, потребовать, настоять на своём. Наверное, надо поблагодарить родителей за то, что научили его этому, на своём примере показав, как не нужно жить.

: : :

      Громкая клубная музыка выбешивает до трясучки в кончиках пальцев. Чонгук презирает подобные места, поэтому искренне не понимает, как тут оказался. Но вот он, проталкивается сквозь тяжёлые тушки танцующих даже у барной стойки людей, цедит про себя ругательства, недовольно хмурится и пытается в толпе отыскать нужное ему лицо.       Чего только не сделаешь ради другого человека, одним своим существованием теребящего ему чувства. Родители стопроцентно не этого ожидали, когда отправляли его на перевоспитание в ублюдский лес, но, что хуже, бросили его в круг таких же невыносимых подростков, один из которых влюбил в себя, что уже которую неделю после спасения не отпускает, всплывая в мыслях и включая во внутренней стороне век, словно на большом экране, видеоряд с воспоминаниями.       Яркие образы в голове болезненного тела, фантомные слабые прикосновения, что всё же горят огнём в тех местах, где гладили, любили и без слов обещали защитить. Всё это не забылось, даже когда спустя почти месяц после выписки из больницы Чонгук продолжил оттуда, откуда его вынужденно прервали.       Врёт. Конечно же, он врёт.       Его прервали, но продолжает он уже не на улицах, где растирал бы кулаки в кровавое мясо, а кости чужих лиц в порошок. Он больше не желает оставлять после себя раны и гематомы, пылать от злости и усиливать родительское разочарование.       Сейчас он плетётся вдоль танцпола и слышит знакомый звонкий смех. Хосок сидит в чилаут зоне на просторном диванчике. В окружении многочисленных девушек, ни одна из которых не является Суён, ради которой тот вообще-то хотел стать лучше. О чём-то им втирает и принимает наигранные смешки девушек. Не изменяет себе, шутит и даже целуется с одной, уже через секунду перемещая губы к шее другой.       Чонгуку хочется возмутиться. Ему казалось, что они изменились. Ведь не может же он быть единственным, кто останавливал себя перед тем, когда тело машинально давно заточенной установкой делало привычное? Эти две недели нахождения в лесу не должны были пройти бесследно, не об этом они все грезили столько дней.       И когда он делает шаг вперёд, чтобы всё же замахнуться впервые за долгое время кулаком и ударить Хосока для отрезвления, как ему преграждают дорогу.       — Суён, — шепчет он заполошно, но девушка его не слышит. Смотрит пьяно из-под полуопущенных век и тянется пальцами к шлёвкам его джинсовых брюк.       — Не хочешь развлечься за неплохую цену? — произносит она ему в ухо, опаляя дыханием кожу и вызывает мурашки по всему телу.       Чонгук отскакивает от неё как ошпаренный, не веря собственному слуху. Тяжело дышит, пытаясь выловить ртом отрезвляющую дозу кислорода, и смотрит по сторонам в поисках спасения. Он вновь беспомощен, попал в ситуацию, где кроме сокрушающей агрессии не видит иного выхода. Был бы Намджун рядом, обязательно отчитал бы Суён за то, что вернулась в эскорт. Был бы Юнги тут, определённо поднял бы Хосока за уши, ведь тот хотел продолжить учёбу. Был бы здесь Тэхён…       А он здесь.       Чонгук замечает его на соседнем диванчике. Сталкивается взглядом, всматривается в рассредоточенные глаза и понимает, что на него смотрят, но совсем не видят. Тэхён, сидевший в полном одиночестве, вкалывает во внутренний изгиб локтя иглу и прикусывает нижнюю губу в ярчайшем наслаждении, которое сейчас испытывает. Дорвался до дозы, получил желанное, наплевал на все свои обещание и перечеркнул пережитое срывом.       Почему Чонгук удивляется, непонятно. Тэхён же всегда был таким. Слабым, никчёмным и безвольным. Наверное, по этой причине Чонгук ненавидел и одновременно был в него влюблён. Потому что был ровно таким же.       Лучше бы все они умерли от голода в том самом лесу. По крайней мере, их души покидали бы тела с очищенной совестью и раскаяньем, о котором когда-то рассказывал маленькому Чонгуку священник церкви, что они с братом и матерью посещали так давно, будто бы и не было тех лет никогда.       Чонгук родился и умрёт во тьме.       И должно быть, прямо сейчас он взаправду умирает. Отмирают конечности, вынуждающие его застыть на ровном месте перед довольно улыбающимся ему в лицо Тэхёном. Погибают светлые к этому парню чувства. И сокрушаются стены вокруг. Так выглядела бы смерть в его сознании, однако Чонгук просыпается.       Во влажной постели, в поту и в глубокой панике. Грузно дышит ртом и намеренно вырывает из себя истошный крик. Вокруг нет деревьев, рядом нет Тэхёна. Костёр не горит, а над головой не плавает в чёрном океане Луна. Он в своей комнате, где страхи превращаются в кошмарный сон. Где никто не защитит его от самого себя и не понявших его взрослых.       И, наверное, думать о том, как поживают ребята, что с ними, где они и, главное, захотят ли они с ним общаться, — это плохо. Чонгук не должен был к ним привязываться так, чтобы просыпаться уже которую ночь, отчётливо слыша громкое сердцебиение, что долгие минуты не возвращается в норму.       Пора бы отпустить мысли о том, что было, и сосредоточиться на том, что будет.       На матери, подавшей на развод с отчимом, который, пусть и не знал, через какие испытания придётся Чонгуку пройти, вынудил её согласиться на эту затею с похищением. На учёбе и более глубоком изучении языков, в особенности французского, что показался ему крайне интересным. На самом себе и том, что его злит, что терзает внутренности и что вынуждает прибегать к дракам, которые помогают обманывать окружающий его непонятный мир и скрывать под образом буйного подростка обиженного на взрослых ребёнка.       Но не на Тэхёне, которого он в последний раз видел в бессознательном состоянии, повисшем на его теле. Пытающимся в последний раз обнять и что-то бормотавшим о том, чего Чонгуку не позволили узнать, разбудив и попросив повторить.       Тэхёна забрали первым, в отдельности от всех. Чонгук даже не знает, жив ли Тэхён. Он искал. Ведь как бы ни хотелось отречься от неисцеляющихся чувств, он искал статьи о сыне мэра. Искал его соцсети, в которых не было никакой активности с момента их похищения. Искал школу, за порог которой его даже не пустили, что говорить о том, чтобы узнать через администрацию информацию о проблемном ученике.       И, стало быть, для Тэхёна Чонгук стал пройдённым этапом. Этаким отвлечением от ломки и бренности их заточения в лесу. Всё вполне заслуженно, хотелось бы сказать Чонгуку и в мыслях оправдать парня, но это стало невозможным, когда он понял, что заслуживает хотя бы словесных объяснений тому, почему Тэхён его не ищет. Даже если Чонгук нашёл бы одну и сто причин этому, он готов каждую из них услышать его устами, увидеть хотя бы одну в обращённых на него глазах и просто убедиться в том, что без него Тэхёну будет намного лучше.

: : :

      Уведомление о добавлении в новый чат вынуждает Чимина чуть ли не запищать от неопределённой радости. Он держит себя в руках, прощаясь с нанятым матерью психологом после очередного сеанса, что и в этот раз не прошёл без слёз и рассказов о том, как же он обижен на единственную родительницу.       Уже очень давно, ещё до того, как та вошла в число взрослых, красиво обманутых сейчас ожидающим в изоляторе суда Ли Ёну. Говорил о том, что даже не может разозлиться на то, что та повелась на мошенника, уже годами пользовавшегося отчаянием родителей трудных подростков и воплощающим в жизнь свои садисткие методы воспитания.       Чимин всего лишь обижен за то, что она, как и другие родители, не захотели помочь ему другими методами. Может, они и не осознают всей той любви и привязанности взрослых к своим детям, скорее всего, совсем недооценивают их родительские чувства и, должно быть, ещё долгие годы не смогут понять причин, по которым те прибегнули к такому способу помощи. Ведь именно «помощь» называлась во главе мотивов. Наказание и воспитание стояли пониже, оттого и теряли свою значимость.       За две недели разлуки впервые увидев мать в больничной палате, Чимин долго на неё кричал. Заливался слезами и даже разворошил собственную койку, не зная, куда деть эмоции и как ими управлять. Лишь когда он заметил в глазах родительницы вину и отчаяние, понял, что не знает и она.       Новость: взрослые так же, как и их дети, не знают, как жить.       Годы, жизненный опыт и социальный статус не прибавляют мудрости, наличие потомства не делает умелыми в жизни. Им приходится расти вместе с ними, и матери, не имевшей поддержки в лице слишком рано покинувшего её мужа, стоило бы дать шанс.       Сколько бы Чимин ни убеждал Юнги в том, что никогда не простит единственного члена своей семьи, вне стен из деревьев и потолка в виде звёздного неба, жизнь совершенно другая. Люди воспринимаются по-другому, и, скорее всего, дело всё же не в них, а в том, каким Чимину пришлось стать, чтобы выжить.       В чат мессенджера по одному добавляются новые лица, и Чимин уже в машине с личным водителем следит за появляющимися в списке участниками, выискивая нужное для себя имя. Никто из ребят, которые сейчас находятся онлайн, не торопится что-либо писать, и Чимин в числе тех самых трусов.       Он счастлив, что Намджун всё же сделал обещанное и нашёл каждого из них, но труслив, потому что не решается отправить хотя бы примитивное «привет, лесные дикари». О чём с ними говорить, когда нет вынужденности обсуждать готовку, фильтровку воды или каким изощрёнными способами можно было бы отомстить Ли, дабы отвлечься от того, как сильно хочется утопиться из-за отсутствия гигиены во рту и дискомфорта нахождении в одной и той же одежде который день подряд.       Может, они и не стали теми друзьями, коими нарекли себя, когда не видели иного спасения, как договориться продолжить связь, что не должна была быть нарушена возвращением в мир, где их всё так же не ценят, не признают всерьёз и не понимают?       Чимин отмалчивается, однако не собирается притворяться, что их и не было в его жизни. Каждый из ребят стал её частичкой. Хочет он этого или нет, но вынудить себя забыть их, чтобы стереть из памяти пережитое в лесу, у него не получится. Потому что в таком случае придётся забыть и самого себя. Нового, сильного, понимающего и пытающегося жить так, чтобы не жалеть впредь о содеянном. Появились совсем не нужные страхи, открылись неизведанные грани психологических расстройств и неприятными способами выяснились отношения, однако всё это — Чимин. Такой, какой есть. Нельзя оторвать от себя кусочек, чтобы показать всем, что он не такой. Как и нельзя манипулировать сознанием и вынуждать себя стереть из памяти эти две недели, которые собою во всю, вдоль и поперёк, заполнили такие же, как он ребята, что разделяют с ними похожие недуги и одновременно являются полной его противоположностью.       Он в течение следующего часа, за который никто так ничего и не отправил, тратит на то, чтобы рассмотреть личные профили каждого из ребят. Узнать их с той, лишь описанной на словах, стороне, что, он знает, не является круглой истиной. Её, не прикрытую блёстками хвастовства и самолюбия, ему уже показали в лесу.       Первым его удивляет профиль Хосока, который ещё позавчера поделился фотографией. На ней он селфится с широко улыбающейся Суён, прижавшейся к его щеке, и от этого Чимин не может сдержать собственной улыбки. И продолжает держать её на лице насильно, так как сильный укор зависти и желания сделать такое же фото с Юнги превозмогает все эмоции на данный момент.       Он пишет ему первым. Отправляет в личные сообщения непримечательное «Привет. Это Чимин» и сразу же выходит из окошка чата, чтобы отвлечь себя от ожиданий того, когда галочка загорится синим. Когда Юнги прочитает его сообщение и проигнорирует.       Следующим к изучению становится профиль Асоль, которая взаправду была популярна в сети. И открыв последнее видео, что, на удивление, является единственным за последний месяц. Чимин ожидает увидеть то, что девушка будет рассказывать о лагере, о господине Ли и о том, что им пришлось мыться в дикой речке. Однако там Асоль делится своим новым увлечением, рассказывает о том, что решила почаще выходить на природу и уже неделю, как вместе со своим новым другом посещает кулинарные курсы. Чимин коротко усмехается, догадываясь, о каком именно друге, тоже недавно полюбившем готовку, идёт речь.       И не успевает он вновь подумать о том, почему у них с Юнги не продолжилось общение, как телефон специфично пикает, оповещая о входящем сообщении:       «Привет».