Полевые заметки

Это было обычное, серо-грязное время суток, потому что во мраке Аме можно спокойно отличить только ночь, и то, если прожить здесь хотя бы несколько лет. Сенсей совсем недавно убил Ханзо, предыдущего главу Амегакуре, и пусть формально он и захватил власть, до реального контроля хоть над чем-то было ещё далеко. Так что пока сенсей устанавливал его, наверняка под неразборчивую указку того мужчины, мама заботилась обо мне одна, что означало, едва ли обращала на меня внимание, погружённая во всё ближе подкрадывающиеся реалии новой жизни. Я была предоставлена самой себе. У меня не было много книг, а кроме книг вообще не было никаких развлечений, так что я отдавалась чтению насколько могла, учитывая мой довольно скудный запас кандзи. Иногда мне доставалось что-то по проще или манга, и я могла записывать новые символы, почти сразу зная, что они означают; иногда мне приходилось гадать, как читается какое-то слово, находить какие-то закономерности и составлять значение из ранее изученных кандзи, а иногда просто считать количество строк, когда я совсем не понимала происходящее. Вполне возможно, что мой интерес к тому, как слова пишутся, возник именно тогда. Конечно, даже если чтение и было единственным развлечением во всей Деревни Дождя, оно не могло занять собой много времени. Даже если бы моя семья не имела столь известное и печальное прошлое, выжить в стране, которая настолько долго была в состоянии войны, что перестала быть способна обеспечивать что-то кроме силы шиноби, было трудно. Сложно было достать еду, у единиц был свой собственный дом, и у тысяч людей было оружие, которое ради крыши на ночь и сухого пайка раз в несколько дней было направлено на всех без исключения. Не то, чтобы все ненавидили друг друга, не проявляли милосердие или были полностью морально разложившимися; это просто то, что делает с людьми война, длящаяся десятилетиями. Ты, скорее всего, даже не узнаешь, что война в Амегаруке никогда не была войной, в которой учувствовала сама деревня. Мы просто очень удобно находились между тремя великими странами, не имели никакого сильного правительства и были лишь полигоном для трёх войн, одна из которых была Третья Мировая Война Шиноби. Когда я была в Конохе, ни в одном из учебников, доступных массам, это не упоминалось, и Коноха была самой открытой по отношению к войне. Так что я не виню тебя, если ты полюбишь какую-то другую деревню, другую страну, и никогда не сможешь полюбить тот ад, которым является Страна Дождя. Поскольку войны в самом Аме едва ли прекращались, мы никогда не делили внешние конфликты на разные и не понимали, когда они кончались. Для нас война была всегда, началась ещё три поколения назад и кончилась с убийством Ханзо, когда Пейн установил контроль над всей деревней. А поскольку в тот момент этого ещё не случилось, то в Аме не было никакого мира, все продолжали убивать друг друга и я, маленькая девочка семи лет, не могла остаться в стороне. В тот день я читала книжку, пока мама ушла на несколько часов, чтобы переговорить с кем-то о чём-то, чтобы сделать что-то, что мне нельзя было знать. Я читала книжку, я записывала новые слова, чтобы спросить у мамы про их чтение, я убила человека. Ничего необычного, кроме того, что я тогда убила впервые. Я не помню, что это был за человек, как он выглядел, как он двигался. Он был настолько обычным, что даже пытаться запомнить хоть что-то о нём было бы пустой тратой времени, и пусть я ещё не понимала ничего про время, где-то в мыслях у меня промелькнуло: «Я могла бы сделать больше, если бы люди, думающие, что у них есть какое-то право на существование, не мешали мне». Я запомнила только одну его черту – мотив, с которым он напал на маленькую девочку. Он говорил о своей младшей сестре, которую убил кто-то из моих близких, и будет честно, если я тоже умру. Его чувство справедливости поразило меня; прожив всю жизнь в грязи, ужасе и реальности всего плохого в мире, я никогда не думала, что такие вещи существуют где-то кроме детских книжек. Пока он распинался о вселенской несправедливости и как он один, безымянный никто, сможет её исправить, мне оставалось только вылупиться, не понимая ни единого его слова. Кажется, я тогда сказала: «В этом мире нет справедливости. Единственное, что действительно существует, это боль», - или что-то в таком роде, потому что я отчётливо помню, как словно заведённая кукла повторила какую-то из фраз Нагато-сенсея, которую он говорил во время своих ежедневных философских проповедей. Возможно, именно в этот момент моя роль как злодея окончательно укрепилась, и мне уже не было дороги назад. Он в ярости атаковал меня, однако возраст и наличие оружия никак не сыграли ему на руку; было глупо предполагать, что если у национальной знаменитости, у врага народа есть дочь, то он не научит её защищаться. Убить его было легко, как физически, так и морально. В тот момент я не чувствовала себя как-то особенно, просто скорчилась из-за чужой крови на руках и одежде, и спокойно продолжила читать. Через полчаса ко мне пришла мысль, что если бы я его связала, я могла бы узнать больше о «справедливости», могла бы выпытать информацию, которая пригодилась бы сенсею. Но, было уже поздно, так что я быстро забыла об этом. И, если бы эта история на этом закончилась, я бы вряд ли стала её включать, но, к сожалению или к счастью, у неё был эпилог. Через несколько часов мама вернулась, и я быстро рассказала ей эту историю, желая поскорее перейти к изучению новых слов. Но она просто стояла, молча. Её лицо было изуродовано ужасом, губы плотно сжаты, на глаза наворачивались слёзы. Она была так неподвижна, что я несколько минут изучала морщины, которых никогда не замечала, и внезапно поняла, насколько же страх – мерзкое чувство, не столько потому, что тебя парализует что-то, полностью забирает твой контроль над телом, душой и жизнью, а потому, что это выглядит отвратительно. Я всегда считала маму красивой, и, поскольку я была очень похожа на неё, я считала, что я тоже буду красивой. Это выражение лица, которое я никогда раньше не видела, навсегда убедило меня в том, что я не должна испытывать страха, не должна показывать его. И до недавнего времени я действительно не находила причины испытывать что-то подобное. В итоге мама смогла пошевелиться, прижала к себе так крепко, как никогда прежде или после, и тихо попросила меня отныне и впредь никого не убивать. Я, конечно же, согласилась. Это был первый раз, когда я соврала– Нет, лучше сказать: С того момента не было ещё такого, чтобы я сказала правду.