military

— Ты хочешь выбраться из всего этого, но что ты для этого делаешь, ничтожество? Эти слова эхом отдаются в разуме Феликса до сих пор. Их произнёс кто-то из мелких офицеров, что иногда слоняются по корпусам с проверкой. Ли тогда просто попытался заговорить хоть с кем-то, истерзав себя трехмесячным молчанием, и был очень удивлён, когда понял, что и эти люди находились под влиянием Минки. Как иронично всё выходит: Феликс не ценил чужие жизни, действовал единственно возможным для себя способом, что по сути должно цениться в армейских условиях, а в приоритете у всех всё равно остались люди, чьи бездыханные тела давно кормят червей. Сработал самый банальнейший эффект бумеранга: Феликс доигрался, что теперь и его существование никто не ценит так, как должно. Все люди, кстати, подвержены эмоциям. Не бывает абсолютных нейтралов. Однако решения, сделанные на эмоциях, чаще имеют статус из ряда вон выходящих, неуместных и слишком сумасшедших, чтобы прислушиваться к ним или считать правильными. Ли же, поддавшись своим эмоциям, в отчаянии выбрал не ту жизнь, стоя на подоконнике перед раскрытым окном девятого этажа. Считается, что страшна не сама суть суицида или потери человека, а то, что происходит в его голове в тот момент, когда он решается на подобный шаг. Ужасна та внутренняя война, с которой борется юноша, которую ощущает в последние секунды своей жизни. Какие эмоции он испытывает, срываясь с крыши дома? Каково это, глотать пачками таблетки и медленно угасать? Увы, обычный человек, вероятно, потеряет свой разум, если попытается понять суицидника. В самом конце своего пути Феликс в полной мере понял свой проступок. Он в порыве исправить ошибку наскоро написал записку своим корявым почерком, в которой и вправду признался в убийстве, попросил снять обвинения с Сонхва и умолял помнить его, как хорошего человека. Он, словно ребёнок, так по-детски глупо попытался обосновать свои действия, надеялся посмертно восстановить хотя бы каплю репутации – хотел оставить хоть какие-то тёплые воспоминания после себя. — Герои не умирают, слышишь? — Но мы ведь не герои, — тонкой иглой этот краткий диалог вновь вонзается под рёбра Минки, когда он читает клочок бумаги, оставленный Феликсом у раскрытого окна. Сон рад, что Ли набрался смелости во всём сознаться, пусть даже убежав от последствий весьма сомнительным образом. Он, конечно, мог бы произнести написанные слова вслух и вряд ли кто-то стал бы после этого плохо к нему относиться. Впрочем, Феликс всё решил сам. В последний раз. А времени на рассуждения о глупости самоубийцы у Минки нет – руководитель вызвал его к себе, едва узнав о новой смерти, что скандальным слухом разлетелась по всему корпусу. — И как ты это объяснишь? — с порога начинает вещать мужчина, из-под насупленных бровей глядя на вошедшего командира. — Двое погибли на задании, третий за решёткой, четвёртый прыгает с окна. Что вообще творится в твоём отряде, Сон Минки? Неужели ты уже не можешь контролировать своих людей? — Не заметили ли вы, сэр, что этот беспорядок начался после ваших твёрдых слов о доборе людей? — Минки показательно фыркает и приподнимает подбородок в пренебрегающем жесте. — Прочитайте это. И записка плавно опускается на чужой рабочий стол. Начальник некоторое время с зарождающейся в глубине глаз злостью смотрит на своего подчиненного, а затем всё-таки тянется к бумаге и дарит ей внимание. Он с каждой новой прочитанной строчкой темнеет всё больше – многое начинает проясняться. И даже то, что другие говорили правду, потому как были уверены, что Сонхва не мог подставить соратника. — Он мог соврать, — сосредоточенно констатирует факт начальник. — Я знаю, что вы давили на него. — Трупы не врут, — сказал, как отрезал, отпуская мурашки по чужой спине. — Даже если так. Эта записка снимает обвинения с Пака, однако не освобождает от ответственности тебя, — мужчина хмыкает и немного смягчается, отбрасывая лист обратно на лакированную поверхность рабочего места. — Если слухи о потерях дойдут до президента, подразделение расформируют. — Да ради бога! — Сон взрывается и отвечает непривычно громко. — Только перед уходом я требую, чтобы Сонхва освободили. — Ты никуда не уйдёшь, — начальник упирает руки в стол и бросает на него предупреждающий взгляд. — Оставьте меня, наконец, в покое, — Минки делает абсолютно то же самое, непозволительно близко приближаясь к своему руководству. — Восемь ебанных лет. Я уже износил себя. — Ты так говоришь, потому что тебе нужно время после потери брата, — утверждающе информирует мужчина, вызывая только лишь смех. — Я им только задыхаюсь, — лидер рычит, до выступающих вен злясь на внезапное учение. И, может быть, этот спор и привёл бы их к какому-то компромиссу, однако в следующую же секунду Минки отшатнулся от стола, крепко зажимая рот ладонью, и согнулся едва ли не пополам. Он обнял себя рукой за рёбра, сильно сжал свою рубашку сбоку, а потом из его лёгких вырвался сухой и очень громкий кашель, будто его органы рвались под давлением этой слабости. Сон прокашлялся в свою ладонь, от неистовой боли зажмурив глаза, но и убирать руку от лица не спешил, словно что-то скрывая. Мужчина, уставившись на него жутко удивлённым взглядом, сразу всё понял: — Минки, покажи мне ладонь. Ответом стало лишь нервное отрицание головой, на что руководитель, не мешкая, быстрым шагом обошёл свой стол и буквально отодрал руку лидера от его губ. То, что он увидел, поразило его куда больше, чем желание подопечного расформировать собственный отряд – вся ладонь покрыта тёмной кровью. Минки, впрочем, лишь опустил голову и, резко забрав запястье, рукавом вытер остатки лимфы на губам. — Как долго? — начальник отошёл к своему бару и выудил оттуда бутылку коньяка – на трезвую голову думать об этом слишком тяжко. — Первые симптомы через две недели после прибытия, — Сон говорил очень тихо, чувствуя огромную вину за то, что так глупо попался. Лучше бы и дальше врал о хорошем состоянии, лучше бы и дальше скрывал. — Значит, ты заражён больше трёх месяцев, — подытожил мужчина, стоя спиной к подчинённому и отпивая янтарной жидкости из бокала. — Ты специально не говорил? — Да, — Сон не видит более смысла врать. — Настолько плевать на собственную жизнь? — руководитель оборачивается и ухмыляется в лицо Сона. — Теперь – да, — Минки собрал в едва работающие лёгкие побольше воздуха и уверенно продолжил: — К сожалению или к счастью – не знаю – на том задании я понял кое-что важное. Увы, это понимание сейчас загоняет меня в тупик – у меня попросту не хватает сил взять и переступить всё это. И, разумеется, я знал, что не смогу поднять на себя руку. — И ты выбрал болезнь как панацею от всех проблем? — Именно так, — Минки звучит правдиво, а руководитель чувствует себя отцом, что поймал сына на лжи. Он выдерживает полминуты тишины, размышляя о его словах, а затем объясняет своё решение: — Знаешь что, Минки, мне всё равно на твоё мнение. Тебя госпитализируют сегодня же, а ваш любимый Сонхва на время твоей реабилитации займёт пост командира подразделения. Сон только лишь кивает, горько усмехаясь – очень предсказуемый конец, потому что занимать верхушку отряда некому, кроме Пака, а так просто подыхать и разносить заразу ему бы никогда не позволили. — Я не дам тебе легко умереть. Будь добр, попытайся справиться с вирусом, — последнее, что слышит Минки, выходя из чужого кабинета.

***

Руководитель совсем ничего не объясняет Сонхва, когда его под стражей приводят к нему в кабинет. Мужчина просто просит снять наручники с рук снайпера и просит его расслабиться, быть может, присесть. — Слышал о Феликсе? — издалека начинает он. — Да, — Пак хмыкает, хотя подсознательно он рад, что его наконец-таки освободили. Даже злорадство имеет место быть, потому что в этот раз начальство само же наступило себе на хвост. — Объяснять тебе, получается, ничего не нужно, — руководитель кивает сам себе, а потом тяжело вздыхает, дабы вылить порцию важнейшей инфы: — Твое поспешное освобождение мотивировано тем, что в ближайшее время ты займешь пост Минки. Временно, разумеется. Займешься наставничеством, вернешь моральный дух бойцам и отвлечешь их от произошедшего до момента, пока Минки не выйдет из лазарета. — Официально я исключен из отряда, — Сонхва скрещивает руки на груди и хмыкает. — Поправимо, — мужчина уклончиво отвечает, разглядывая полупустую бутылку того самого коньяка. — Пак, это приказ, и он не обсуждается. — По какому поводу Минки госпитализирован? — снайпер не меняет своего положения и всё также не хочет принимать глупый приказ – за время его заточения он многое обдумал. — Швы разошлись, — запрещено говорить правду, чтобы не ввести людей в состояние паники. Сонхва выгибает бровь и открыто смеется. — Так забавно, что вы считаете меня настолько идиотом, — Пак говорит с пренебрежением, а потом наклоняется вперед и меняется в лице до сухой серьёзности: — Принято, сэр, я отконтролирую отряд до возвращения лидера. После же покину подразделение и армию в целом – мне осточертело быть извечным козлом отпущения только лишь потому, что вам не нравится моя манера речи. — Никто тебя не отпустит, — мужчина злится и сжимает челюсть, хотя понимает, что на месте Сонхва поступил бы также. — Да ну? — он дергает ворот своего свитера, дабы опустить его и показать уродливый, ещё не совсем заживший шрам с парой торчащих нитей. — Выпустите брак на поле? Тогда будьте добры, снимите и с Ёсана этот ярлык. — Пак Сонхва, ты понимаешь, к чему приведут твои выходки? — он рычит, взглядом исподлобья одаривая наглого подчиненного. — Вы услышали моё решение, сэр. Я покину армию в ближайшем времени, — отвечает чётко и настолько твёрдо, что мужчина не находит слов, дабы отвергнуть слова снайпера. Сонхва пользуется его временным замешательством и выходит прочь из кабинета. Самого Минки в тот же вечер забирают в госпиталь, подключая к аппаратам искусственной вентиляции лёгких – ему уже было сложно даже дышать, отчего, собственно, и появилась кровь при кашле. Болезнь на своей предпоследней стадии полностью уничтожила иммунитет Сона и пожрала большую половину полезных клеток, делая лечение практически невозможным. Однако врачи попытаются, все усилия приложат, дабы вытащить парня из этого дерьма. Потому что Минки сильный. Он обязательно справится. Он должен.

***

Спустя примерно неделю по всему отряду расползается слух о болезни Минки. Говорить о том, что каждый член подразделения был подавлен и в диком ужасе – бессмысленно, потому что это итак вполне логичный факт. К тому же, всех вне очереди отправили на доскональное обследование с целью выявления вируса, потому как каждый пересекался с лидером и легко мог подхватить заразу. К концу медосмотров подразделение выдохнуло и позволило себе расслабиться, прекращая ежеминутно думать о том, заражен ли кто-то ещё – врачи сообщили, что носителем вируса являлся только лишь Сон, который, впрочем, с прилёта в Корею ни разу не контактировал со своими подчинёнными в особо опасной близости или слишком долго. Через полтора месяца госпитализации Минки Сонхва вернулся в строй со статусом временного лидера, который ему так трепетно вручил руководитель, даже не смотря на громкие возгласы протеста. Все обвинения аннулированы, жалобы и предупреждения так же разлетелись мелкими обрывками бумаги. Жаль только, что на место снайпера специального подразделения Сон Минки ему более никогда не вернуться – Сонхва сам решил, что подобная жизнь ему больше не нужна. Он выжал из себя всё: был на грани просидеть половину своих лет за решеткой, повидал границу между жизнью и смертью, вдоволь накупался в чужой крови и банально перестал ощущать себя нормальным человеком. Армия делает из людей марионеток, лишает их нервных клеток и возвращает домой потенциальными клиентами местных психбольниц. Сонхва плещется в этом дерьме едва ли не с детства, потому что родителей у него нет и никогда не было, а последний опекун просто-напросто выкинул его в академические руки военных, когда Пак по малолетке отказался от поступления в указанный вуз и начал всячески противиться воспитанию. Ему тогда было неполных четырнадцать лет – его начали обучать как раз вовремя, чтобы из него вырос идеальный солдат. Сейчас ему почти что двадцать семь, и кроме стрельбы он ничего не умеет. Впрочем, в глубине его сознания вариантов развития событий всё же осталось два: либо он действительно уходит из армии и покидает Корею, дабы успокоить свою душу, либо остаётся и заменяет Минки в случае его смерти, продолжая свой принудительный путь военного пса. Он ценит и вправду любит Минки и как друга, и как своего лидера, поэтому не хочет спускать дело всей жизни Сона в унитаз. Всё равно, что Пак вечно дерзил ему, каждый приказ оспаривал и делал всё по-своему – Сон был тем командиром, который заставил снайпера думать своей головой, дорожить людьми и отучил от бесконтрольных убийств. Да, раньше Сонхва слепо следовал приказам сверху, которые давались ему отдельно от остальных отрядов; он был одинокой уличной шавкой, даже будучи с кем-то в группе; он добивался своей цели любой ценой и не боялся подставить очередного новичка, полностью игнорируя смерти невинных людей и чужие проблемы; он убивал и упивался кровью, если кто-то мешал ему выполнить указ. Сонхва как никто другой понимает, каково это – убивать своих: на его счету как минимум четверо убитых соратников и один мёртвый лидер. И всепоглощающий стыд за свои действия он ощутил только попав в отряд Минки. Тогда ещё никто не знал о его политике ведения боя и выполнения приказов, кроме самого Сона, который досконально изучил его дело. Единственное, что Минки сказал ему об этом: «будешь пытаться убить меня или кого-то из моих – смотри, как бы первым пулю в лоб не получил». Эти слова слишком долго повторялись в разуме Сонхва, пока он не сдался на очередном задании, которое, в общем-то, провалил. На его пути тогда встал Юнхо: он запретил ему покидать строй и не испугался, когда Пак направил в его сторону дуло своей винтовки. Проще говоря, снайпер многое переосмыслил, породнившись с этими людьми, и явно не готов так просто терять их. Только поэтому он согласился стать лидером отряда Минки, хотя руководствующая роль ему перманентно противна. Он будет с ними ровно до того момента, пока Сон не выздоровеет – вера в командира теплится на дне души каждого члена подразделения.