Чёрные птицы, кошмарные сны

У Бланш никогда не спрашивали, чем она хотела бы заниматься в свободное от учёбы время: когда ей было семь, ей дали в руки скрипку и отправили на первое занятие в прохладный кабинет, где скрипел паркет и стояли деревянные стулья. Из-за стены доносились звуки фортепиано и громкий вокал, а преподаватель смотрел из-под очков тяжёлым и уставшим взглядом. Так начались годы её персонального ада вперемешку с редкими минутами рая. Раем была сама игра. Девочка быстро успела влюбиться в музыку, как только научилась извлекать своим смычком относительно чистые звуки. И когда её никто не трогал, не критиковал постановку пальцев на струнах, положение подбородка и стойку, когда она была одна и, прикрыв глаза, вливалась в течение музыки, она наслаждалась. Такие минуты бывали редкими — и чаще всего она чувствовала себя так, когда выступала на сцене перед большим залом. Яркий свет софитов не позволял видеть зрителей, и она представляла, что играет для кого-то, кого нет рядом. До такого уровня Бланш дошла уже к четырнадцати годам: ездила на конкурсы, выступления, иногда её приглашали на мероприятия с личной программой. Но Бланш никогда не спрашивали, на каком инструменте она хочет играть, и хочет ли вообще. Просто, когда ей было шесть, мать услышала от учителя, что у девочки хороший слух и явно есть талант, — и уже год спустя она впервые заходила в кабинет, держа в руках скрипку, впервые садилась за фортепиано, впервые учила ноты. Её никогда не спрашивали, чем она хочет заниматься. Мама преподносила музыку так, словно это — неотъемлемая часть её жизни, словно с самого рождения было предопределено, что она должна играть на скрипке. И Бланш смирилась. Привыкла к инструменту, сумела полюбить — и до определенного возраста эта любовь была очень искренней, но именно эта любовь её и сломала. Бланш впервые выиграла конкурс в Марселе, когда ей было десять. Призом были всего лишь аксессуары для ухода за скрипкой и смычком, но девочка была счастлива. В двенадцать она полетела в Париж со своим преподавателем, месье Ренаром, и выиграла снова — на этот раз призом были деньги. Бланш и не думала, что сможет их оставить, хоть и надеялась выпросить хотя бы часть, — но мама совершенно бесцеремонно забрала у учителя конверт, даже не спросив, на что девочка хотела бы их потратить. Эта сцена происходила каждый раз, и с тех пор Бланш так и не узнала, на что шли выигранные ей деньги. Мать постоянно жаловалась на то, что им не на что жить, заставляла дочь репетировать усерднее — взваливала на её плечи ответственность за доходы в семье, потому что деньги за её победы порой превышали зарплаты матери. К четырнадцати Бланш специально начала выступать хуже, чтобы не выигрывать, лишь бы деньги не доставались её матери, но Ренар быстро заметил подвох, и он был в ярости — если бы девушке не нужны были руки для игры, он бы наверняка переломал ей пальцы. В четырнадцать ей пришлось повзрослеть, и скрипка на время стала единственным утешением. Бланш играла с упоением, уходя в музыку всегда, когда мысли не давали покоя, и стала играть ещё лучше. Но Ренар не был щедрым на похвалу, потому что, по его мнению, она никогда не играла достаточно хорошо. Это «достаточно» было для Бланш пределом непостижимым и, разумеется, недостижимым. Но она продолжала играть, до боли в пальцах и шее, потому что только это могло заставить её не думать, погружаясь в музыку глубже и глубже. Она ныряла в её поток, надеясь захлебнуться и остаться там навеки. Так музыка стала частью её самой. Но когда состояние Бланш немного улучшилось, музыка стала причинять ещё больше боли. Потому что теперь она ассоциировалась с теми холодными вечерами, когда девушка могла стоять со скрипкой по три часа, пока пальцы не начинали неметь и сжиматься в судорогах, а после шла в душ и стояла под кипятком, силясь смыть с себя воспоминания. Теперь она слышала музыку своего репертуара, к которому так привыкла, и вспоминала свои бесконечные слёзы боли, которая не проходила и въелась в кожу. Теперь сама скрипка стала мостиком в прошлое, и сжечь этот мост было нельзя — скрипка была самым дорогим, что у неё есть, во всех смыслах этого слова. В девять лет Бланш впервые разрыдалась, когда шла на занятие под ноябрьским дождём и сжимала в худых руках зонтик, чтобы его не унесло ветром. Тело дрожало, а скрипка была в надёжном и тёплом футляре. Бланш тоже хотелось спрятаться в тепло и закрыться. Сейчас ей было семнадцать, и она снова рыдала, глуша слёзы подушкой, потому что приближались вступительные экзамены в консерваторию, а Бланш выворачивало от одних мыслей о скрипке. Но она не могла не поступить — потому что больше ей было некуда идти. И по вечерам она рыдала, а утром, приводя в порядок опухшее лицо, летела в репетиционный класс, разминалась за пианино и брала в руки любимый и ненавидимый инструмент. Узел в груди затягивался с каждым днем всё болезненнее, до тех пор, пока наконец не порвался, и ей не стало тоскливо и безразлично. Потому что она поняла, что, как и десять лет назад, ей даже не предоставили возможность выбора — но теперь это зависело не от её матери, а от всех событий жизни, которые привели к такому исходу. Она не могла не поступить в консерваторию, потому что больше ей было некуда идти.

🕊️🕊️🕊️

Когда Кевин вышел из кабинета Ваймака, его изнутри била крупная дрожь. Реакция тренера — отца — на новость оказалась мягче, чем он мог ожидать, но Кевин отчётливо увидел боль в его взгляде. И он отлично её понимал. Но Кевин не мог представить себе ситуации, в которой рассказал бы ему раньше: ни пять лет назад, когда они с Жаном впервые нашли то злополучное письмо, ни — полтора года, когда он ввалился к Ваймаку в гостиничный номер с окровавленной рукой. Тогда признаться в том, что Ваймак — его отец, просто не представлялось возможным. Потому что в первом случае Ваймак всеми правдами и неправдами постарался бы спасти Кевина из Гнезда, и вряд ли кто-то спас бы его самого, а во втором — слишком неподходящее было время, они ещё не успели друг к другу привыкнуть и друг друга принять, не хватало ещё, чтобы ко всем проблемам добавилась новая. И всё же по взгляду Ваймака Кевин понял: отец думает лишь о том, как сложилась бы жизнь Кевина, узнай он правду ещё до смерти Кейли. Жизнь Кевина могла бы быть совсем иной — и слово «иная» даже не сможет передать, насколько именно эта жизнь отличалась бы от нынешней. Время нельзя было повернуть назад, как нельзя было и изменить прошлое, потому что никто не отменял эффект бабочки, но Кевин видел, что Ваймак очень жалеет и ему очень больно. И от этого было тяжело ему самому. Тем не менее, что бы Ваймак ни думал обо всём этом, в первую очередь он был отцом — и таковым считал себя для каждого из Лисов, — а потому после тяжёлого разговора они несколько минут стояли в объятиях, Ваймак мягко похлопывал Кевина по спине, повторяя, что он рад узнать об этом хотя бы сейчас и благодарен, что тот нашел силы рассказать. И Кевин всеми силами подавлял желание разрыдаться от этих объятий и слов, которые желал услышать столько лет. Когда он только узнал о письме, ему мало что было известно про Ваймака — но он видел его команду и относился к Лисам со снисходительным пренебрежением. Просто не верилось, что его отец может быть тренером такой команды. Но со временем подобные мысли перестали иметь значение. Потому что дорогого стоит осознание того, что где-то недалеко у тебя ещё есть близкий человек, хотя ты думал, что остался совершенно один. И ночами, когда не мог уснуть от боли, Кевин представлял их встречу, думал, о чём они будут говорить, терзался мыслями о том, насколько иной могла быть его жизнь… Когда ему пришлось бежать из Гнезда с переломом руки, встреча с Ваймаком случилась и, конечно, была очень далека от его представлений. Кевин никогда бы не предположил, что ему придётся впервые обращаться к отцу в таких ужасных обстоятельствах, что он будет в состоянии аффекта от жуткой боли и паники. Тем не менее, реакция Ваймака оправдала и превзошла все ожидания Кевина, и он остался, почувствовав безопасность. Но лишь теперь — полтора года спустя — все диалоги, что он столько раз прогонял в голове, стали действительностью. Даже объятия Ваймака стали иными — будто, прижимая к себе Кевина, мужчина каждой клеткой тела ощущал свою ответственность за покалеченную жизнь этого человека. У Кевина пока что не было сил убеждать отца в обратном. Итак, когда он вышел из кабинета Ваймака, его трясло, а щёки оказались мокрыми от слёз. Кевин был благодарен Нилу за то, что он промолчал, а делиться с остальными у него уже не было сил, поэтому он позволил Джостену сделать это. Но, конечно, никто не дал Кевину время прийти в себя, — и уже час спустя Лисы расселись по машинам, направляясь к домику в горах. Кевин сразу вставил в уши наушники, включая музыку потяжелее, и закрыл глаза, пытаясь отключить сознание и ни о чём не думать. Хотя он всем сердцем надеялся, что Бланш не захочет расспрашивать его о Жане, разумом он понимал, что это просто невозможно: поставил себя на её место и осознал, что ей совершенно точно будет необходимо узнать как можно больше. Поэтому Кевин не сильно удивился, когда получил сообщение от неё, едва они выехали. Он теснился на заднем сидении с Ники и Аароном, и потому не рискнул отвечать сразу, — но дорога заняла пару часов, и это позволило ему продумать несколько вариантов ответа и все варианты развития их будущего диалога — даже (особенно) самые худшие. — Вываливайтесь, — Эндрю припарковался возле одного из домиков горного курорта, который зарезервировала для них Элисон. Кевин вышел, делая глубокий вдох и разминая спину, а после сразу достал из кармана телефон. «Привет! Это Бланш. Надеюсь, ты всё ещё не против пообщаться. Я буду рада услышать про Жана всё, что ты захочешь рассказать». Он успел перечитать это сообщение за время дороги не меньше двадцати раз, и ещё столько же — прокрутить в голове. Поэтому ответ был уже давно сформулирован и готов: «Привет. Я не против. Спрашивай, что тебе интересно». Возможно, сообщение вышло сухим и не слишком дружелюбным, да и палец Кевина дрогнул, когда он нажимал кнопку «отправить», но в любом другом случае Дэй бы просто послал человека куда подальше — так что Бланш уже должна была быть ему благодарна. Конечно, он боялся её вопросов. Он не знал, что именно ей стоит рассказывать, а что лучше держать при себе — и если бы он мог, он бы рассказал, что у Жана всё хорошо, он тренируется, играет и живёт свою лучшую жизнь, но написать подобное у него бы просто не поднялась рука. И Кевин лихорадочно соображал в ожидании дальнейших сообщений. Стало холоднее, и Лисы собрались в гостиной с напитками, обсуждая всё, что приходило в голову — хотя главными темами для обсуждений всё равно были Нил и, конечно, Кевин с Ваймаком. Вечер в горах проходил неплохо: по крайней мере, там было спокойно в темноте без городского шума. Когда сумерки начали сгущаться, плавно перетекая в ночь, Кевин вышел на веранду и остановился возле деревянных перил, глядя на Голубой хребет вдали. Он прикрыл глаза и сделал глубокий вдох, а потом выдохнул. Свежий воздух наполнил лёгкие кислородом, от избытка которого на пару секунд закружилась голова. Кевин вздохнул ещё раз — на этот раз уже как-то обречённо. Внутри заскребло когтями неприятное предчувствие: он подумал, что эта встреча была не простым совпадением, и что-то за ней точно должно было последовать. Он хотел надеяться, что только хорошее, но мысли не давали покоя. — Ты на похороны приехал или на отдых? — окликнула его вдруг Элисон из-за спины, и Кевин вздрогнул: он и не заметил, когда она успела выйти на веранду. — Я и отдых — параллельные прямые, — проворчал он, разворачиваясь. Элисон посмотрела на него не то с насмешкой, не то с сожалением — слишком слабым был свет, доносившийся из гостиной, чтобы разглядеть, — а потом ушла в дом, оставив стеклянную дверь открытой. И Кевин, ещё раз скользнув глазами по горным хребтам, вошёл следом за ней. Вечер был спокойным — настолько, насколько возможно. Хотя, наверное, дело было в том, что Кевин снова напился до беспамятства — на этот раз из-за чувства вины перед Ваймаком, которое ему внушила Дэн, — и потому мало что запомнил и осознал. Но водка снова и снова обжигала горло, он смотрел, как Нил пьёт виски, переглядываясь с Эндрю, сканировал глазами остальных, и ему не верилось, что все выглядят такими спокойными. Ему самому с каждым днём становилось всё тревожнее, и Кевин не мог выявить причину. Следующее утро началось с минералки, выхода на веранду без футболки, чтобы немного прийти в себя, и с того, что Нил решился снять свои повязки. Когда Рене вернулась с ним в гостиную, на руках Нила не было ни единого бинта, и Кевин против воли уставился на порезы и ожоги, тяжело сглатывая и, как в холодное болото, проваливаясь в воспоминания. Да, Рико вряд ли когда-то использовал автомобильный прикуриватель, но Кевин отчётливо помнил, как его вынуждали быть рядом и смотреть, пока к груди Жана прижимали раскалённые металлические прутья — просто забавы ради. А сейчас перед ним стоял Нил, на руках которого не осталось живого места, но он всё равно выглядел как сталь, так, словно ему абсолютно безразлично, что случилось — сейчас-то у него всё в порядке. Этого Кевин понять до сих пор не мог, и секрет Нила оставался для него секретом. Возможно, он даже в чём-то ему завидовал: Кевин не мог представить ситуацию, в которой он сам отреагировал бы так же спокойно. — Играть можешь? — спросил наконец Кевин, обретя дар речи. На него тут же обрушился град упрёков, возмущённых и презрительных взглядов. — Да, — ответил тот уверенно, игнорируя возмущения, — если, конечно, «Панды» не будут играть слишком жестоко. Даниэль попыталась возразить, но ни Кевин, ни Нил её не слушали. — Хорошо, — лишь кивнул Дэй, но посмотрел на Нила, желая взглядом передать ему то, что ни за что не сказал бы вслух: если тебе нужно об этом поговорить, я всегда здесь, и я пойму тебя всё-таки немного лучше, чем многие из команды. Но он, конечно, молчал, надеясь, что Нил прочтет это по его глазам. «Оказалось, так сложно придумать вопрос. Ты можешь просто рассказать мне про него? Какие-нибудь банальные вещи. Я хочу сравнить его с Жаном из моего детства». Только сейчас Кевин наконец нашёл силы открыть сообщение Бланш и придумать на него ответ. «Вряд ли он будет сильно похож на прошлого себя. Ему пришлось сильно измениться». Весь день Кевин не выпускал мобильник из рук, и с каждым разом тратил всё меньше и меньше времени на то, чтобы продумать завуалированный, но подходящий ответ. Он рассказал ей о том, что в Воронах игроки тренировались больше, чем в любой другой команде, о том, что Жан вообще редко выбирался из Гнезда, посвящая спорту всего себя — здесь, конечно, пришлось выдать ложь, — о том, что методы воспитания Тэцудзи едва ли можно было назвать гуманными, — но Кевин не позволил себе никаких подробностей. Решил, что Бланш и сама догадается, если ей это будет нужно. Как-то незаметно девушка начала расспрашивать Кевина и про него самого, о его увлечениях, о том, как ему сейчас играется с Лисами, — разумно избегая вопросов о том, почему он ушёл: видимо, осознала, что для таких разговоров ещё не пришло время. Когда Кевин как раз писал ей, что Лисы сейчас тренируются очень много и усердно, чтобы выйти в финал, на его плечи вдруг опустились две ладони, а над ухом раздался возглас Ники, от которого Кевин даже подпрыгнул, едва не выронив телефон. — Ке-ев, это что, та девушка? Сестра Жана? Неужели она настолько тебя зацепила? — умилился он. — Когда первое свидание? — Только тогда, когда ты научишься соблюдать личные границы, а это вряд ли случится, пока я буду жив, — огрызнулся Кевин, мгновенно убирая телефон в карман, но все взгляды уже были устремлены на него. Даниэль с интересом приподняла бровь, явно ожидая подробностей. — Она просто хочет узнать больше про Жана. Вот и всё. Ну, представьте, вы столько лет жили вдали от очень близкого родственника, но вдруг находится человек, который был не просто с ним знаком, но жил рядом всё это время. Вы бы не захотели узнать больше? — он устало махнул рукой. Кевину не особенно нравилось быть таким поставщиком информации, особенно учитывая тот факт, что эту информацию приходилось тщательно шлифовать перед подачей, но что-то внутри всё равно грело сердце от мысли о том, что, возможно, брат и сестра воссоединятся спустя столько лет. — И о чём именно ты ей рассказываешь? — вдруг спросил Нил. Кевин поднял на него тяжёлый взгляд, очевидно, заметив подтекст в этом вопросе. — Уж явно не про то, сколько раз Рико ломал Жану пальцы… — Я не идиот, — Кевин сжал челюсти, а Эндрю, сидевший рядом, поднял бровь, показывая, что сомневается в этом, — и я понимаю, что подобное слышать ей пока не стоит. Говорю всё, что могу. — Но она тебе понравилась? — вдруг спросил Ники с такой обезоруживающей улыбкой, что Кевин даже опешил. — Я знаю её два дня, — ответил он наконец медленно. — И я не думаю, что… — Она просто наверняка очень похожа на Жана. А Кевин — мазохист, — вдруг вклинился Аарон, и в комнате наступило напряжённое молчание. Дэя слова ударили под дых: он и не думал об их правдивости, пока не услышал от кого-то другого. Да, Бланш была до ужаса похожа на Жана, и даже чем-то — по поведению, хотя это Кевин уже наверняка додумывал. Но факт сходства отрицать было нельзя, а Кевин действительно не только скучал по Жану, но и винил себя слишком во многом. Каждый раз он испытывал боль при мыслях о том, что Жан до сих пор там. Боль и ненависть к себе — за то, что никак не решался предпринять какие-то действия. Но от одной мысли о том, чтобы снова оказаться в Гнезде, паника парализовала ноги, и обручем страха стягивало лёгкие. Слишком сильной и свежей была травма, чтобы соваться туда снова. Но Кевин слишком привык винить во всём себя, и потому для него это не являлось достаточным оправданием. Жизнь Жана была гораздо важнее, чем его собственные психологические травмы, но пока Кевин был не в состоянии пересилить панический страх. Бланш стала первым мостиком в прошлое, тоска по которому разрывала его душу, и Аарон оказался до ужаса прав, — но Кевин бы никогда этого не признал. Видимо, он как-то чересчур побледнел, или его лицо просто приобрело безжизненное выражение, потому что Элисон как-то очень оживлённо поспешила сменить тему, Ники неудачно пошутил про неё и Кевина, а после Эндрю принёс Кевину выпить, и вечер пошёл своим чередом — за тем единственным исключением, что Кевин думать о чём-то другом уже не мог.