Унять твою боль

Последующие выходные смазываются для Эрис в одну невнятную массу. Она почти не ест и теряет сон — лишь исписывает в дневнике страницу за страницей, выливая на бумагу все, что болезненно теснится в голове. Таблетки немного приглушают яростный полилог внутри, но Эрис все равно слышит его слишком ясно. Она должна писать про Хоупа — хочет писать про него, ведь он все, о чем она может думать в этой беспросветности — но вместо этого на этого на бумагу выливаются воспоминания, о существовании которых она, казалось, забыла навсегда. Она пишет про потерянных друзей, про утраченный дом, про любовь, погребенную в огне и пепле. А перед глазами стоит растерянное и хмурое лицо Хоупа — последнее, что она успела увидеть, как ошпаренная выскакивая из его машины. Когда она не пишет, то хватается за телефон. Обычно позабытый в сумке и используемый ею только по необходимости, он становится источником тревоги, постоянным напоминанием о разговоре, который неминуемо должен состояться. Эрис буравит взглядом экран, ожидая звонка или сообщения и в то же время мучительно раздумывая, стоит ли позвонить первой и приоткрыть завесу над бурлящей внутри тьмой. Нужные слова роятся в голове, но тут же ускользают — ей страшно и так невозможно стыдно за себя, что любое извинение кажется бесполезным лепетом. Телефон молчит. На звонок Эрис так и не решается. Она приезжает на работу в понедельник утром. Десятки удивленных глаз провожают ее в коридорах, но Эрис не замечает. Она думает лишь о том, чтобы уйти с головой в эксперименты и отчеты, только бы не думать ни о чем больше, не чувствовать убийственной вины, которая жрет ее живьем. Эрис не помнит, когда в последний раз она была настолько рассеяна на работе. У нее из рук валятся пробирки, пипетки, ручки и листы бумаги, кофе в стакане рядом все время холоден как лед, хотя она точно помнит, что подходила к кофемашине как минимум дважды. Наконец, она обнаруживает себя за написанием отчета — и понимает, что за последние полчаса не написала ни строчки. — Эрис, — раздается где-то рядом тихий голос Икоры. — На минутку. Она плетется за подругой в ее кабинет — к счастью, скрытом от посторонних глаз плотной стеной, в отличие от стеклянного аквариума лаборатории. Икора она усаживает Эрис за стол для конференций и сама садится рядом. — Что происходит, Эрис? Ты сама не своя, — в голосе Икоры звучит почти чрезмерное участие, но Эрис знает, что та действительно беспокоится. Она какое-то время молчит, пытаясь собрать мысли воедино. Несмотря на все бесконечное доверие между ними, Эрис не уверена, что может рассказать Икоре о мешанине эмоций, которые заполнили ее за какие-то считанные дни. — Я просто устала, — выдавливает она наконец. Безопасная, но такая неубедительная ложь с трудом скатывается с языка, и Икора, конечно, ей не верит — Эрис видит это в маленькой морщинке между ее бровей, и в поджатых губах. Возможно, скажи она правду, Икора бы поняла — но в чем правда? Что у Эрис сердце не на месте из-за парня, которого она знает меньше двух недель? Что призраки прошлого готовы разорвать ее на части, стоит ей на секунду позволить себе почувствовать что-то хотя бы отдаленное похожее на счастье? — Ты плохо выглядишь, Эрис, — Икора мягко пожимает ее холодные пальцы. — Если тебе нужен перерыв, просто попроси. Это не проблема, ты же знаешь. — Дома еще хуже, — голос Эрис сухой, как осенняя трава. Часть правды все же выскальзывает из-под глухого полога изоляции, и этого достаточно, чтобы нахмуренный лоб Икоры вновь разгладился, а взгляд потеплел. — Понимаю, — тихо, почти шепотом произносит она. Икора накрывает руку Эрис своей горячей ладонью, и от этого ей неожиданно становится немного легче — комок напряжения в груди немного размягчатся. — Эрис, я могу что-то для тебя сделать? Эрис аккуратно накрывает смуглую руку своей — почти мертвецки бледной в сравнении. И все же это просто чудо, что после всего пережитого ей достался такой драгоценный друг, как Икора. — Да, — произносит Эрис слишком ровно, чтобы это можно было принять за спокойствие. — Думаю, можешь. *** Уже несколько минут Эрис стоит в нерешительности перед большой обитой железом дверью. Это старый таунхаус, когда-то построенный на тихой окраине, а сейчас оказавшийся почти в центре разросшегося города, в паре сотен метров от автострады. Перед входом Эрис замечает припаркованный «Изгой» и теперь надеется, что его хозяин если и не дома, то хотя бы где-то неподалеку. Икора достала для нее не только адрес, но и полное имя — Джермейн Хоуп. В низком, темно-оранжевом небе клубятся тяжелые дождевые тучи; еще нет и шести, но ночь уже настигла Эрис. Она дрожит от сырости и растрепанных переживаниями и недосыпом нервов, но все еще не решается постучать. Заставить себя позвонить Эрис не смогла — слишком много неизвестности могло спрятаться за бесплотным голосом в телефоне. Заявись она лично, подумала она, ей некуда будет деться, кроме как объясниться, хотя и эта перспектива пугала ее до смерти. Не обращая внимания на сонм голосов, разрывающий ее сознание на части, Эрис наконец поднимает ослабевшую руку и стучит. Тишина. Слабый теплый свет, пробивающийся через плотно задернутые шторы, заставляет ее досчитать до пяти и постучать еще раз. — Хоуп, это Эрис, — произносит она так уверенно, как только может, и стучит снова. Когда в замке поворачивается ключ и дверь приоткрывается, ее сердце подпрыгивает от облегчения — и тут же падает в бездонную пропасть. Хоуп выглядит ужасно. На нем только штаны и старое зеленое кимоно, наспех запахнутое. Волосы и борода всклокочены, под глазами отеки и темные тени. Из-за открытой двери в нос Эрис бьет неприятный запах алкоголя. — Чем обязан, док? — в голосе Хоупа осталась лишь тень его обычной энергичности. Он звучит до смерти вымотанным, безразличным, бесцветным. Совсем непохожим на себя. — Ты в порядке? — сказала Эрис негромко, совершенно растерянная. — Извини, если я не вовремя, я лишь хотела извиниться за… С ужасом Эрис замечает в полумраке за спиной Хоупа разломанный диванный столик Заметив, куда она смотрит, он загораживает собой вход, но теперь Эрис видно, как он неловко прижимает к груди правую руку. Пальцы измазаны тускло блестящей в свете фонарей кровью, и Эрис на секунду забывает, как дышать. — Твоя рука... — Она делает торопливый шаг, но не успевает — дверь перед ее носом захлопывается. Эрис успевает повернуть ручку быстрее, чем щелкнет замок, и оказывается внутри. — Черт тебя дери, док! — Хоуп невольно отшатывается от порога. Он раздражен — это очевидно даже в полутьме, но не приближается, чтобы выставить Эрис на улицу, и она медленно, не сводя с него глаз, запирает за собой дверь. Тяжелая, неприятная пауза висит между ними, как словно нож. Эрис в замешательстве; она никогда раньше не позволяла себе так врываться к кому-то, но стоит ей услышать громкое, прерывистое дыхание Хоупа, как фокус внимания смещается изнутри наружу. Он в полном раздрае, пьян, ранен и нуждается в помощи больше, чем Эрис — в прощении или оправдании. Эрис делает неслышный вдох и на длинном выдохе крупица за крупицей собирает себя воедино. Она заталкивает неловкость и нервозность поглубже — сейчас от них никакого толку. — Позволь мне осмотреть твою руку, — говорит она негромко и размеренно, контролируя дыхание, которое так и норовило сорваться. — Ты весь в крови. Хоуп поднимает на нее глаза — они мрачно блестят в неярком желтом свете, буравя Эрис так, что она почти физически ощущает давление. Она стойко выдерживает его взгляд, и Хоуп, не говоря ни слова, шаткой походкой уходит вглубь дома, туда, где в холодном белом свете виднеются кухонные шкафы. Его кухня неожиданно просторная и чистая; только на стойке обнаруживается начатый стакан и рядом и изрядно початая большая бутылка виски. Хоуп хватает стакан здоровой рукой и тут же прикладывается к нему, и Эрис, воспользовавшись моментом, аккуратно отнимает его окровавленную ладонь от груди и подставляет ее под свет. Она выглядит, мягко говоря, неважно: ребро ладони покрыто глубокими царапинами, которые обильно кровоточат, из раны торчат мелкие осколки стекла, и это явно причиняет серьезную боль. Эрис холодеет внутри, но не показывает виду. — Нужно обработать, — произносит она тихо. — Есть аптечка? Хоуп делает глоток и шумно выдыхает через нос. — В нижнем ящике. Эрис ожидает найти стандартную коробочку со средствами первой помощи, которую можно купить в любом супермаркете, но никак не объемную сумку защитного цвета, доверху заполненную всевозможными медицинскими принадлежностями. Разыскивая спирт и ватный тампон, она находит десяток перевязочных пакетов, ампулы с обезболивающим, шприцы, жгуты и целый набор ножниц и зажимов, которых бы хватило для проведения полноценной операции. Она выуживает один из инструментов, находит средство для дезинфекции и аккуратно отставляет сумку в сторону. — Может быть больно. Потерпи немного. В ответ раздается только неопределенный глухой звук, который может означать как раздражение, так и согласие, и Эрис приступает к работе. Она аккуратно извлекает из раны кусочки стекла — звонкий звук, в которым они падают в пустую раковину, заставляет ее морщиться — и аккуратно промывает порезы спиртом, тихонько дуя на них. Кровотечение постепенно замедляется, и Эрис тщательно заматывает его раненную ладонь бинтом. Она не видит лица Хоупа, сосредоточенная на его руке, и слышит только его тяжелое дыхание. Несмотря на всю боль от глубокой раны, но за все время не издает ни единого звука. Это настораживает. — Готово, — Эрис завязывает концы бинта плотным узлом и отступает на пару шагов. Лицо Хоупа, неестественно бледное в свете диодной подсветки, неподвижно, словно маска, когда он изучает ее работу. Он все еще сжимает опустевший стакан, словно держится за него, и Эрис не решается заговорить. Когда Хоуп что-то неразборчиво произносит, она вздрагивает всем телом. — Что, прости? — Спасибо, — бурчит он не поднимая глаз, и по сердцу Эрис прокатывается волна облегчения. — Я устал. Очень устал. Он оставляет несчастный стакан на стойке и направляется обратно в гостиную, к разбитому столику и большому, старинного вида дивану. Легкость и выверенность его движений исчезла без следа, сменившись заторможенностью и неловкостью, и Эрис тенью следует за ним, готовая подхватить его под локоть в случае, если он оступится. Она наблюдает как он тяжело падает на продавленный диван и опускает голову на высокий, обитый темным старым бархатом подлокотник. — Я устал, — повторяет Хоуп, закрыв тяжелые веки. Секунда-другая, плечи его обмякают и дыхание выравнивается. Эрис остается одна. *** Хоуп не просыпается ни когда Эрис укрывает его найденным на кресле пледом, ни когда она с грохотом собирает в мусорный мешок обломки и осколки разбитого стола. Не придумав ничего лучше, она оставляет его у заднего входа, где хозяин жилища без труда бы его обнаружил. Среди осколков она обнаруживает армейский жетон на порванной цепочке. «Хоуп Джермейн» — различает она выбитые в металле буквы. Ниже — ряд цифр. Группа крови. Вероисповедание - атеист. Жетон — крошечный кусок металла — лежит в ее руке неестественной тяжестью. Эрис с минуту изучает едва заметные буквы, размышляя, и затем аккуратно кладет вещицу на ближайшую полку — туда, где Хоуп бы сразу ее заметил. Спать ей не хочется, и Эрис позволяет себе потешить свое любопытство. Дом Хоупа с его грубоватым, хаотичным уютом так и манит его осмотреть, и Эрис, заложив руки за спину, поддается этому соблазну. Она не касается ни единой вещи, но если бы взгляд мог оставлять следы, пожалуй, ни одна поверхность в доме не осталась бы нетронутой. Жилище Хоупа удивляет Эрис. Она ожидала увидеть холостяцкую берлогу, но его дом напоминает, скорее, библиотеку. Сразу за небольшой прихожей начинается просторная гостиная, тускло освещенная торшером в углу — жёлтый свет, бьющий из-под пыльного шелкового абажура, едва разгоняет густую темноту. Стен почти не видно за бесконечными полками, до самого потолка забитыми книгами и какими-то сувенирами, в углу светится большой аквариум, пол в два слоя закрыт потемневшими коврами и ковриками. Она узнает запах книг — именно так пахнет от Хоупа. Книжные шкафы оказываются заполнены литературой самого разного толка. Добрую половину полок занимают винтажные собрания сочинений со всех концов мира — судя по корешкам, как минимум на пяти языках: от вполне понятных Шексира и Байрона до томиков на русском, китайском, даже арабском. Брови Эрис удивленно приподнимаются при этом открытии. Почему-то ей без труда верится, что все эти труды были Хоупом освоены в оригинале, а не тешили эго владельца своим горделивым присутствием. Остальные книги выглядят более новыми — научно-фантастические романы, публицистика, большие атласы по анатомии, географии и истории с истрепанными углами, и вновь романы… Эрис тихонько хмыкает, оценив, в каком беспорядке была расставлена эта обширная разномастная коллекция. Вероятно, логика книжных полок подчиняется только тому, кто их заполнял. Она возвращается на кухню, чтобы прибрать все после перевязки. Она избавляется от грязной ваты и осколков, потемневших от крови, начисто вымывает щипцы. Тяжелую аптечку она возвращает в ящик. Другие кухонные шкафы из темного дерева плотно закрыты, но осмотревшись внимательнее, Эрис обращает внимание на ряд остро заточенных ножей на магнитной полосе, прибитой к стене, и две медные, до блеска начищенные кастрюли на сушилке для посуды, выдающие способности хозяина к готовке. Пройдя сквозь гостиную, Эрис устремляется по лестнице в непроглядную темноту второго этажа. Глаза Эрис успевают привыкнуть к темноте, и в мрачном узком коридоре она различает несколько дверей. Первая из них оказывается заперта — мысленно прикинув размеры комнаты, Эрис решает, что это кладовка. За второй в украденном с улицы свете фонарей виднеются очертания большой ванны на фигурных ножках и влажный блеск бледного кафеля на стенах. Третья дверь ведет в спальню. Эрис тихонько, словно боясь кого-то потревожить, проскальзывает внутрь и неплотно прикрывает дверь — на случай, если на ней окажется какой-нибудь хитроумный замок, с которым она не сможет справиться. В отличие от гостиной, где почти все пространство было занято мебелью, в спальне Хоупа неожиданно просторно. Большой шкаф антикварного вида в углу, громоздкий письменный стол в другом, ковер, скрадывающий звуки шагов и прямоугольник кровати — вот и вся обстановка. За шторами угадывается улица, где Эрис оставила машину; она сразу замечает ее, выглянув наружу. Эрис могла бы уехать. Но воспоминания о собственном жилище — по-больничному пустом и при этом удивительно тесном, с дешевой безликой мебелью, купленной в супермаркете, и щелями в окнах — только больше заставляют ее хотеть остаться в этом живом, теплом месте. Дом Хоупа до краев наполнен духом своего хозяина, и Эрис чувствует себя в этом пространстве уютно и умиротворенно. Она почти забыла это приземляющее чувство, которым не может теперь насытиться — и отчаянно хочет остаться здесь, в этом настоящем доме, хоть и наполненном неосязаемой печалью.