Неполноценные.

      Осень меланхолична. Она заставляет людей расстраиваться просто потому что за окном идёт дождь, а небо не такое ярко-голубое, каким бывает летом. Делает каждого человека более чувствительным и нежным, что заставляет его быть куда более эмоциональным, чем он есть на самом деле.       Но от этого она не становится менее прекрасной. Осень окрашивает весь окружающий мир в такие же яркие цвета, какие есть и летом, и весной. Только теперь палитра куда более разнообразная, отчего атмосфера становится немного волшебной. Можно даже сказать — сказочной.       Кто-то считает, что самое волшебное время года — зима. Отчасти это так, однако только отчасти. Ведь осень — это то самое время, когда человек выходит на пик своей эмоциональности. Умные люди в медицинских халатах могут легко объяснить это с научной точки зрения, применяя знания в области физиологии и биохимии, но… Но ведь объяснить это с точки зрения волшебства куда интереснее, не так ли?       Если всё объяснять лишь с медицинской точки зрения, то, наверное, мир перестанет быть таким прекрасным и исключительным в глазах каждого человека. Пока есть волшебство, у людей есть надежда. Пока есть надежда, людям есть за что хвататься. Они хватаются за эфемерную надежду на то, что всё будет хорошо и у них всё получится.       Люди хватаются за надежду, как за единственную возможность стать счастливыми.       Наверное, именно поэтому иногда стоит стереть с лица умный вид, снять очки и медицинский халат, сесть перед окном и просто понаслаждаться тем, что ты живёшь в этом мире.       И сейчас парень делал именно так: он сидел на скамейке трибун, что располагались по всему периметру школьного стадиона. Погода стояла весьма пасмурная, отчего небо было тускло-серого оттенка, что совсем не поднимало настроения. Ветер был довольно сильным: он врезался в стоящие на пути листочки деревьев, срывал их и зазывал за собой, начиная кружить их над землёй. Он находил одинокие пакеты, брошенные безответственными хозяевами, или любой другой мусор и тащил всё это за собой, отчего тихую уличную тишину нарушал неприятный скрежет чего-то по асфальту.       Парень решил одеться потеплее: поверх свитера было классическое пальто коричневого цвета, вокруг шеи повязан клетчатый шарф, а ноги спасались от холода чёрными джинсами и такого же цвета берцами. Всё теми же, в которых он ходит абсолютно всегда.       Неслабый ветерок периодически трепал некогда аккуратно уложенные волосы чёрного цвета, превращая причёску в самую настоящую вакханалию. В немного заледеневших руках зажаты лист в линейку, вырванный из ежедневника, и карандаш, грифель которого был снова идеально заточен. Под бумагой лежал тот самый блокнот в твёрдом переплёте, чтобы парню было удобнее выводить идеально ровные буквы.       Мысли его были где-то далеко за пределами этого мира. Хотелось написать что-то исключительное, такое, что будет заставлять сердце биться чаще при каждом прочтении. Хотелось написать что-то правдивое, что-то такое, что встречается в жизни каждого человека.       Хотелось написать о боли.       Скрытой такой, которую прячет в себе абсолютно каждый человек, не желая выставлять её на показ. О той самой, над которой почти каждую ночь плачут люди, потому что не могут с ней справиться или смириться.       Боль нужно описать так, чтобы в этих строчках на листе бумаги каждый человек увидел именно свою. Чтобы ёкнуло внутри, чтобы закровоточило, чтобы напомнила, что она всё ещё внутри, что никуда не делась и не денется, если ничего с ней не делать. Чтобы она прошептала на ушко, что если забыть про неё, постараться жить с ней, то она разрастётся до размеров Эвереста, и вот тогда что-то менять будет уже действительно поздно.       Вот, что хотел описать ученик в своём новом стихотворении. Проблема только в том, что сделать это невероятно тяжело, потому что здесь понятие боли слишком обширное.       Парень зажимает зубами кончик карандаша, нервно погрызывая. Мыслей, что крутятся в юношеской голове, бесконечное количество, но перенести их на бумагу всё никак не получается. Рядом с ним лежит тёмно-серая сумка, в карманы которой юноша периодически запихивал скомканные листы бумаги с неудавшимися вариантами стихотворения. — Сюда все подошли! — где-то внизу раздаётся громкий свист, мощность которого была настолько велика, что смогла добить до того места, где сидел ученик. Парень вздрагивает и еле заметно кривит верхнюю губу. Грифель карандаша слегка трескается из-за сильного давления на лист, отчего на бумаге появляется много чёрной пыли. Он вздыхает, стряхивает крошки, из-за чего всё смазывается, оставляя на поверхности чёрные полосы. Карие глаза смотрят на это с презрительностью и капелькой усталости. Лист бумаги оказывается сжатым в холодном кулаке, а затем отправляется в сумку, к остальным.       На площадку выходят несколько десятков парней одетых так же, как были одеты два ученика, что повстречались юноше пару дней назад в кабинете литературы: на ногах у них были какие-то чёрные манжеты, похожие больше на утяжелители, шорты свободного кроя слегка перекрывали такие же майки, что были частично заправлены в них, на головах некоторых были банданы самых различных цветов, а на спине каждого парня было написано его имя и игровой номер.       И только один человек отличался от всех вышедших на стадион: он единственный был одет в спортивный костюм, состоящий из штанов и кофты с длинными рукавами. На голове была кепка серого цвета, а на груди висел свисток, который, вероятнее всего, недавно и нарушил эту тишину. «Видимо, снова тренироваться пришли», — думает парень и открывает свой ежедневник, чтобы снова лишить его одного листа бумаги. Он сидел лицом к стадиону, ноги опирались о ниже расположенную лавочку соседнего ряда, отчего чуть согнутые колени создавали идеальные условия для того, чтобы писать.       Он не любил сочинять стихи, находясь в своей комнате. Даже в классе не очень любил. Ему нужна была природа. Нужен был шелест листьев, свист в ушах от сильного ветра, тихие звуки шагов прохожих и негромкий смех рядом находящихся учеников. Чтобы писать ему нужен был окружающий мир, потому что иначе писать про него просто не получалось.       Именно поэтому парень старается абстрагироваться от того, как сейчас всех спортсменов построили в одну шеренгу, и как тренер расхаживал вдоль неё, что-то приговаривая. Слов слышно не было, мужчина говорил весьма тихо, поэтому ученик расслабился: они не будут ему так уж сильно мешать.       Как только острый кончик заточенного карандаша касается чистого листа бумаги, оставляя на той небольшую вмятину, юноша прикрывает глаза и позволяет мыслям выйти за границы его сознания, позволяет им начать блуждать по всем возможным измерениям — существующим и несуществующим. Мозг стал подкидывать различные образы, картинки, звуки — начал строить новую Вселенную. Парень делает глубокий вдох, посильнее сжимает тонкий карандаш изящными пальцами и начинает писать.       На листе начинают появляться идеально ровные буквы, что складываются в слова, а те, в свою очередь, в предложения. Недавно открывшиеся глаза с блеском наблюдают за тем, как быстро и легко получается подобрать рифму, которая так идеально вписывается в само стихотворение. Парень закусывает губу, зажимая её зубами. Холодный воздух неприятно дует прямо в лицо, заставляет всполошиться рой мурашек и побежать вверх по позвоночнику, но ученику всё равно: он поймал волну вдохновения, он ушёл из этого мира, он вышел за границы своего сознания.       Рука спускается всё ниже и ниже, оставляя позади себя красивый столбик текста. Глаза следят за действом не моргая, дыхание немного учащается, но парень не обращает внимания. Если сейчас он отвлечётся, если хоть на секунду остановится, то навсегда потеряет эту волну вдохновения, после чего придётся ждать совершенно новую, абсолютно не предполагая, когда та появится на горизонте.       Он дописывает последнее слово, ставит точку и откидывается на спинку скамейки, облегчённо выдыхая. Устало опуская взгляд на лист, покорно лежащий на его коленях и придавленный карандашом, юноша смотрит на это из-под опущенных ресниц с нескрываемым блаженством. Сердце возвращает прежний ритм, зубы больше не прикусывают губу, а пальцы не сжимают карандаш до треска. Парень переводит взгляд на стадион и, заметив, что на нём никого нет, искренне удивляется. «Я ведь не мог просидеть здесь два часа и не заметить этого?.. Не мог же?..», — однако эта мысль даже не успевает закончиться, как ноги, как, впрочем, и всё тело, непроизвольно начинают трястись.       Он даже не успевает понять, что происходит, но руки инстинктивно расставляются по обе стороны от тела, опираясь на соседние места трибуны, голова начинает вертеться по сторонам в поисках «опасности», а затем взгляд натыкается на всю команду спортсменов, которые прямо сейчас прыгали по лестницам трибун. Кто-то держал дополнительный груз в руках, кто-то был с утяжелителями на ногах, а кто-то и вовсе и с первым, и со вторым.       Как только направляющий, в котором, кстати говоря, парень узнаёт нарушителя его сна, добирается до самого верха, снизу раздаётся свисток тренера, а затем выкрик: «Ускорение!». Джисон начинает набирать скорость, двигаясь прямо к другому концу трибуны, а затем резко поворачивает, начиная быстро спускаться по лестнице. — Не отстаём! — начинает подгонять тренер, расхаживая по полю с важным видом. Он, сцепив руки за спиной, неотрывно наблюдал за своими учениками. Следил, чтобы никто не отлынивал, и чтобы никто не получил травму.       Все спортсмены успели пробежать мимо одиноко сидящего ученика с листком бумаги на коленях и пойти на новый круг. Поняв, что здесь ему больше нечего делать, юноша начинает собирать вещи: отложив ежедневник, лист и карандаш на соседнее место, он поднимается со своего места, желая поправить пальто и шарф.       Но стоило отвлечься лишь на секунду, как сильный поток ветра, не упуская возможности, сразу же сдувает идеальный вариант стихотворения, заставляя его волочиться по грязным сиденьям трибун, задевая всё на своем пути и превращая маленькое искусство в не пойми что. «Твою мать!», — парень уже было захотел побежать за ним, но сделав быстрый шаг правой ногой, он резко останавливается, смотря на левую с поджатыми губами. «Неполноценный. Немощный. Беспомощный. Ты даже сам себе помочь не можешь…», — начинает шептать ему внутренний демон, полностью парализуя. Юноша остаётся стоять на том же месте с выдвинутой вперёд правой ногой, с грустью наблюдая, как его творение уносится ветром всё дальше и дальше.       Из толпы спортсменов, которые, к слову, ни на секунду не прекращали тренироваться, выделяется тот самый парень, который запомнился ученику как «нарушитель сна»: он быстро поворачивается к позади стоящему товарищу, что-то говорит, а тот, кивнув, ведёт команду дальше выполнять задание тренера, при этом становясь направляющим.       Джисон быстро вертит головой по трибунам, бегло осматривая каждую скамейку. Взгляд таки цепляется за тот несчастный лист, который прямо на его глазах сдуло ветром у того парня. Хан огибает сиденья, спускается на три ряда вниз и бежит за листом, игнорируя недовольства тренера.       Через пару секунд бумага врезается в ножку скамейки, давая Хану фору. Он с победным лицом хватает лист и разворачивается на сто восемьдесят градусов, направляясь к всё ещё столбом стоящему ученику. — Держи, — немного запыхавшись проговаривает спортсмен и протягивает незнакомцу лист бумаги. Тот, зарывшись носом в свой клетчатый шарф, смотрит из-под опущенных густых ресниц красивыми карими глазами, зрачки которых было не полностью видно из-за спадающей чёлки. Он мнётся пару минут, но всё же протягивает руку и забирает свою потеряшку. — Спасибо, — очень тихо шепчет парень, с грустью смотря на свой изуродованный лист. Тот был весь в грязи, стал неровным, где-то появились небольшие дырочки. Юноша шмыгает носом, кончик которого заледенел от достаточно низкой температуры на улице, а затем комкает лист в руках и засовывает в карман сумки, где хранились все неудачные попытки написания стихотворений. — Почему ты скомкал его? — искренне не понимая, интересуется спортсмен, но, услышав грозный голос тренера, что звал его крича на весь стадион, вздрагивает и, неловко улыбаясь, быстро прощается, возвращаясь в строй.       Возможно, он даже ответил бы этому Хан Джисону. И не потому что он хочет, а потому что он благодарен. Юноша не привык говорить всё открыто, слишком давно этого не делал, но показать свою благодарность он мог.       Ученик складывает в сумку ежедневник, карандаш, найденный под сидушкой трибуны, и покидает территорию стадиона. За спиной слышатся постоянные свистки тренера, его крики и топот ног по лестнице. Он посильнее зарывается носом в тёплый шарф и ускоряется насколько это возможно.

***

— Что-то Ын Ли сегодня в ударе, — со вздохом проговаривает Феликс и падает на скамейку мужской раздевалки. Подкаченное тело блестело от недавно принятого душа, а с кончиков светлых волос то и дело падали капельки воды: врезались в плечи, бежали по груди и достигали пресса. Парень прикрывает глаза, утыкается затылком в железную поверхность шкафчика и наслаждается долгожданным отдыхом. — Согласен, — кивает Джисон, садясь напротив друга. — Но что поделать? У нас ведь скоро турнир, — Феликс угукает, подтверждая слова лучшего друга. — Какие планы на вечер? — Думаю, что я дойду до нашей комнаты, лягу, и ближайшее время, когда мы с тобой поговорим, это завтрашнее утро, — Джисон улыбается, отрицательно качает головой и, желая переодеться, вслепую находит свою сумку, что стояла справа от него, и достаёт все вещи. — А у тебя? — Хочу сходить прогуляться, — отвечает старший, натягивая на голый торс футболку серого цвета и почти сразу надевая поверх неё жёлтое худи. — Хочу понаслаждаться красотой природы, пока ещё есть такая возможность, — Феликс поворачивает голову в сторону форточки, что находилась в раздевалке практически у самого потолка: в маленьком окошке виднеются золотые кроны деревьев, что покачиваются из-за весьма сильного ветра. Парень мысленно соглашается с Джисоном, но своего желания поспать после такой изнурительной тренировки не отменяет.       Они переодеваются и уже через десять минут стоят у выхода из раздевалки, готовясь расходиться в разные стороны. Джисон, мило улыбаясь, пихает Феликсу в руки свою спортивную сумку, моля всех Богов мира, чтобы младший не начал дуться и отказываться. Хочется спокойно прогуляться, при этом не таща на себе огромный баллон, в котором лежит мокрая, далеко не приятно пахнущая форма.       Младший со вздохом соглашается, закидывает вторую сумку на другое плечо, создавая «равновесие», и, развернувшись к другу спиной, уходит в сторону их комнаты с недовольным выражением лица.       Джисон улыбается. Он кричит Феликсу «спасибо», а затем, тоже развернувшись, оказывается лицом к красивому саду, что находился прямо на территории школы. Здесь было много деревьев, фонтан и несколько лавочек. На последних никого не было, все спрятались в корпусе школы, не желая находиться на улице в такую погоду.       А Хану нравилось. Нравился вот этот свист в ушах от сильного ветра, который он постоянно слышит и на льду. Нравился этот морозный воздух, с которым встречается его лицо, нравилось, как он холодит кожу, а ту как будто бы покалывает. Джисон делает глубокий вдох и наслаждается «свежестью», проникающую в лёгкие и наполняющую их.       Парень очень любит гулять, но делает это очень редко, потому что после тренировок обычно, Хан, как и Феликс, хочет просто оказаться в своей мягкой постели и уснуть. Однако осень, которая сейчас охватила весь Сеул, настолько красивая, настолько сказочная и волшебная, что хочется успеть запечатлеть этот момент. Хочется, чтобы он остался в памяти, сохранился, записался где-то на подкорке и никогда не забывался.       Джисон прячет руки в карманы своей белой куртки и чуть наклоняет голову, чтобы нос, кончик которого уже достаточно заледенел, оказался хотя бы в небольшом тепле. Пепельные волосы развеваются на ветру, отчего кожа головы покрывается мурашками: она не была готова к такому холоду.       Спортсмен идёт неспеша. По обе стороны от него огромное количестве деревьев, в «ногах» которых находится множество красивых листьев самых разнообразных цветов. Последние, как краски художника, расположенные на «палитре»: они смешиваются друг с другом, порождая совершенно новые оттенки, они переливаются и плавно переходят из одного цвета в другой. Они создают на листьях маленькие произведения искусства, каждое из которых совершенно не похоже на остальные.       Джисон смотрит вниз: под кроссовками белого цвета хрустят некогда украшающие деревья листья, которые теперь лежат на маленькой дорожке асфальта. Некоторые из них в лужах, некоторые — в грязи, а некоторым повезло упасть под своё дерево, чтобы потом всю зиму быть хранителем его тепла.       Хану иногда так нравилось это одиночество. Нравилось вот так вот бродить совершенно одному, наслаждаться тишиной и слушать своё внутреннее «Я». Ему нравилось погружаться в себя, растворяться в своих мыслях и позволять им поговорить с собой. Нравилось, что вокруг нет всех этих липких взглядов, какие одаривают его абсолютно каждый день, ведь роль капитана хоккейной команды придаёт парню статус «популярного мальчика», на которого должен обратить своё внимание каждый второй. Проблема лишь в том, что сам Джисон в этом не нуждается.       Он настолько чистый, настолько настоящий и искренний, что ему не нужна такая дружба. Ему нужна только та, в которой заложена любовь. Та, в которой души скреплены, потому что являются друг другу родственными. Ему нужна та, какая у него есть с Феликсом: неподдельная, не имеющая в себе ни капли лжи, светлая и крепкая.       Джисон любил людей. Искренне. Но он хотел, чтобы его так же искренне любили в ответ. Он хотел, чтобы о нём помнили, чтобы спрашивали как его дела и оказывались рядом, если вдруг ему стало плохо. Хан хотел этого и был готов отдавать ровно столько же, потому что иначе он не сможет. Он готов принять чужую боль, готов прочувствовать её вместе с другим человеком, разделить её, чтобы хоть как-то облегчить чужие страдания. Он готов защитить, готов помочь. Он на всё готов.       Если эта дружба — настоящая.       В кармане куртки, где лежал телефон, послышался звук мелодии. Остановившись, юноша достаёт гаджет и смотрит на экран: высвечивается до боли знакомое имя. Парень поджимает губы, смотрит, как проходит звонок, чувствует, как телефон вибрирует каждые пару секунд, и как только тот издаёт последний «вдох» — успокаивается. Джисон смотрит на чёрный экран теперь уже «спокойного» гаджета и, отметив что-то у себя в голове, убирает его обратно в карман.       Он не хочет говорить. Ни сейчас, ни потом. Возможно, когда-то всё изменится, и Джисон захочет, чтобы этот диалог состоялся, но пока что он не готов к нему.       Хан снова отключается от этого мира: он медленно шагает по вымощенной дорожке, наслаждаясь хрустом листьев под собой. Где-то на ветках деревьев прячутся птички, они тихо щебечут, постепенно поднимаясь на тон выше. Их красиво пение разносится по всему саду, погружая его в волшебную, отчасти даже таинственную атмосферу.       Здесь есть скамейка, отличающаяся от всех остальных: несколько лет назад здесь произошёл разговор, изменившись очень много в жизни маленького мальчика. Это место особенное, потому что хранит воспоминания. Потому что оно стало невольным свидетелем, потому что видело оно чужие слёзы, видело боль.       Видело, но не могло ничего сделать. Ничего, кроме как стать хранителем этого маленького секрета.       Именно к этой скамейке и направлялся парень. Ему нравилось сидеть именно на ней. Наверное, это можно объяснить тем, что данное место является единственным, которое приносит боль. Единственное, которое отрезвляет, напоминает, что есть проблема и размер её весьма крупный. Которое твердит, что надо это исправить, что-то поменять, как-то решить конфликт. Наверное, это место является какой-то терапией для Джисона. Только разговаривает он с самим собой, со своей душой, со своим «Я». Спрашивает: «Когда это «Я» будет готово?». Но ответа он, пока что, к сожалению, не получает.       Парень проходит ещё пару метров, поворачивает и находит то самое место. Скамейка, находящаяся прямо под огромной веткой дерева, стояла напротив единственного в этом саду фонтана. Он был сделан из белого камня и представлен в виде фигурки маленького мальчика с крыльями за спиной. Одно крыло было от ангела, второе — от демона. И понятно это было даже с учётом того, что вся скульптура выполнена в одном цвете.       Джисон подходит ближе и замечает: скамейка занята. Спиной к нему сидит тот самый парень, что совсем недавно сочинял стихи на трибунах. Он, немного ссутулившись, наклоняется над очередным листом бумаги; рядом с ним лежит сумка, карманы которой были чем-то набиты. Хан мнётся, не знает, стоит ли оставаться здесь, ибо посидеть в одиночестве уже не получится, однако что-то его всё же держит.       И это «что-то» прямо сейчас разрезает тишину школьного сада чирканьем карандаша по листу бумаги. Тонкие, похолодевшие от морозного ветра пальцы сжимают всё тот же карандаш, что когда-то довелось сломать Хану. Это «что-то» крылось далеко не в самом этом ученике. Оно крылось в ауре, которую он создаёт вокруг себя. Она таинственная, скрытая от чужих глаз, что как раз делает её той, которую хочется познать. Хочется стать тем самым, кто откроет эту призрачную тайну, найдёт ответ на вопрос, который интересовал, возможно, достаточное количество людей.       Всегда хочется быть тем, кто опередил всех. Кто разгадал какую-то сложную загадку, кто подобрался к ответу первым.       Но Джисона, скорее, просто привлекала сама эта загадка, её наличие, а не возможность найти к ней ответ. Ему нравилось то настроение, что исходит от этого парня. Оно не такое, как у всех. Оно какое-то скрытое, таинственное и, быть может, немного сказочное. — Долго там стоять будешь? — спрашивает парень, заставляя Джисона вздрогнуть. Хан даже не заметил, что незнакомец уже давно не выводил идеально ровные буквы на листе бумаги, а лишь сидел с ровной спиной, не поворачиваясь. Он услышал шаги спортсмена ещё задолго до того, как тот оказался за спиной, но просто не показывал этого. — Я… Я просто хотел посидеть здесь, не видел, что здесь занято, — немного запнувшись, отвечает Джисон. Он сжимает кулаки в карманах, стараясь согреть заледеневшие пальцы. — Тоже любишь это место? — тихо спрашивает, продолжая сидеть спиной к Хану. Второй принял этот вопрос как за некое разрешение, поэтому, решительно обойдя лавочку, он присаживается рядом с учеником. Между парнями находится лишь сумка, разделяя их, играя роль невидимой стены. — Не то, что бы прям люблю, я просто… — Джисон шмыгает, немного морща холодный нос и тут же пряча его в воротник куртки. — Это место особенное для меня, можно так сказать. Я прихожу сюда, просто сижу, наслаждаюсь тишиной и разговариваю сам с собой, прислушиваюсь к себе, — продолжает Хан, смотря на не работающий фонтан. — Исцеляет, да? — Что? — переспрашивает спортсмен, поворачиваясь к незнакомцу, подмечая, что тот тоже смотрит в ответ. — Это место. Оно исцеляет тебя, не так ли? — вновь задаёт вопрос парень, внимательно смотря на Хана. Лицо Джисона принимает задумчивый вид: брови немного сводятся к переносице, заставляя парня нахмурится. Ученик, напротив, чуть приподнимает уголки губ в полуулыбке, слегка наклоняет голову и смотрит на реакцию спортсмена с неким умилением. — Думаю, да? Очень медленно, но да. — Считаешь, что исцеление проходит быстро? — парень вновь задаёт вопрос, заставляя Джисона приоткрыть рот, впуская через щёлку между потрескавшимися губами холодный воздух, и тут же закрыть, не найдя ответа.       Точнее, ответ есть, просто Хан понял, что для этого парня он, наверное, слишком очевидный, чтобы озвучивать его вслух. Будто бы по этому ученику видно, что он на личном опыте доказывает, как медленно протекает процесс исцеления, как трудно он даётся, как много боли он приносит. Парень выглядит абсолютно обычно, как и любые другие старшеклассники данной школы, но что-то всё же отличало его ото всех. — Правильный ответ, Хан Джисон, — всё ещё с лёгкой улыбкой отвечает парень, переводя взгляд на лист бумаги, что, как будто по обычаю, покоится у него на сведённых коленях. Спортсмен следит за движением его глаз и тоже находит маленькое сокровище, написанное на клочке бумаги. Замечает рядом лежащую руку с зажатым меж пальцев карандашом, видит немного затупленный грифель и небольшие тёмные пятна на листе от крошек этого самого грифеля. — Но я же ничего не сказал, — переходя на такой же полушёпот отвечает Джисон, параллельно пытаясь рассмотреть слова, написанные этим парнем. — Но ты правильно подумал, — проговаривает ученик, прикрывая лист бумаги ладонью, не позволяя рассмотреть написанное. — Я уверен, что ты подумал правильно. — Почему? — Будь это не так, ты бы озвучил эту глупость. Однако ты понял, что ответ на этот вопрос так прост и очевиден, что говорить его вслух не имеет абсолютно никакого смысла, потому как я его знаю, — юноша переводит взгляд на скульптуру, что находилась прямо напротив учеников: каменное лицо смотрело чётко на них, кудрявые волосы не развевались на ветру, как у двух малознакомых людей, что сидели сейчас рядом друг с другом. В одной омертвлённой руке был зажат керосиновый фонарь, что никогда не засияет, а другая была отведена куда-то в сторону. Парень задерживает на скульптуре взгляд, забывая про сидящего рядом Джисона. — Как тебя зовут? — решается спросить Хан в надежде получить ответ на вопрос, что мучает его вот уже который день. Парень не поворачивается, продолжает смотреть на полуангела-полудемона, чуть прищурив красивые глаза. Чёрная чёлка немного спадала, прикрывая изящность карего оттенка, что был не виден Джисону даже сейчас, хотя парни сидят достаточно близко. — Знаешь, что иллюстрирует эта скульптура? — спрашивает вдруг незнакомец, полностью игнорируя вопрос Хана. Спортсмен поджимает губы, переводит взгляд на фонтан, задумываясь. — Не знаешь, но пытаешься понять? — хитро улыбаясь, спрашивает, чуть поворачивая к Джисону голову. — Ты задаёшь вопросы, над которыми хочется задуматься, — отвечает Хан. Парень на это лишь по-доброму улыбается, кивает каким-то своим мыслям и вновь переводит взгляд к статуе. — Значит, ты живой. — В каком смысле? — искренне удивляется такому заключению Джисон. — Только по-настоящему живой человек будет пытаться ответить на вопросы, на которые, казалось бы, смысла отвечать нет, — поясняет ученик, откладывая ежедневник, лист и карандаш в сторону. — Пока душа жива — человек остаётся человеком. А кому как не тебе ли не знать, что все живые люди желают только одного. — Правды? — Именно. Мёртвым правда не нужна. А духовная это смерть или физическая — разницы, как таковой, нет, — соглашается парень, пряча похолодевшие руки в карманы своего пальто в надежде согреть. — Расскажешь, что значит эта статуя? — осторожно интересуется Джисон, с надеждой смотря на юношу. Тот еле заметно кивает, устраиваясь поудобнее и закидывая правую ногу на левую. — Она иллюстрирует личность любого человека. Причём, хочу отметить: абсолютно любого. В каждом из нас изначально заложено и добро, и зло. У кого-то преобладает светлая сторона, у кого-то, наоборот, тёмная, — холодный ветер решил прервать начавшийся рассказ ученика, заставляя того вздрогнуть одновременно с Джисоном. — Эта статуя напоминает, что даже если ты считаешь себя хорошим человеком, искренним и добрым, зло в тебе тоже есть, и ты точно приносил кому-то сильную боль, — Хан поджимает губы, чувствуя, как по спине пробежалась волна мурашек. — И наоборот: если ты злой, если ты приносишь в жизнь других людей лишь хаос и разрушения, это вовсе не значит, что в тебе нет абсолютно ничего хорошего. Есть. Просто ты сам выбрал быть злым, — Джисон смотрит на статую замыленными глазами. Очень иронично получается: эта скульптура находится там, где пару лет назад он почувствовал нескончаемую боль, повесил на человека ярлык «плохой», а на скамейку ярлык «воспоминания». Как иронично, что за всем этим наблюдал именно этот каменный взгляд. — Она напоминает, что любой хороший человек может сделать что-то плохое, а плохой — хорошее. И это не потому что какой-то учёный-философ так сказал, это потому что, если задуматься, можно прийти к выводу: «добро» и «зло» — понятия максимально относительные и являются субъективными в глазах каждого человека. Они индивидуальны, — парень поворачивается к спортсмену, подмечая, что тот смотрел на фонтан, не моргая: на глазах были видны застывшие слёзы, которым юноша отчаянно не позволял скатиться по холодным щекам. — Почувствовал? — Что? — Правду, — Джисон медленно поворачивает голову к ученику, чьего имени он до сих пор не знает, а затем медленно кивает, соглашаясь. Карие глаза смотрят в ответ очень пронзительно, пробираются в самую душу, переворачивают в ней абсолютно всё, ища подтверждение его ранее сказанным словам. Незнакомец кивает, видимо, что-то всё же найдя. — Вижу, — продолжает ученик. Он открывает сумку и складывает в неё всё, что до этого момента лежало в стороне. — Можно вопрос? — незнакомец смотрит из-под опущенных ресниц с толикой хитринки, но всё же кивает. — Почему ты тогда скомкал лист? Там же было твоё стихотворение, как я понял. — Потому что он был весь грязный. — Разве от этого само стихотворение тоже становится грязным? — парень смотрит на Джисона нечитаемым взглядом, обдумывая свой ответ. Хан смотрит в ответ так же неотрывно, изучая. Хочется признать, очень красивые черты лица: идеально ровный нос, скулы, острый подбородок, густые брови, тёмные волосы, что спадают на глаза, прикрывая их красивый кошачий разрез. Взгляд спортсмена бегает от одной красоты на лице парня к другой, останавливаясь на абсолютно каждой, рассматривая её, откладывая это как отдельное воспоминание на подкорку мозга, и только потом передвигаясь дальше. — Да, становится. Его испортили снаружи, Хан Джисон. А значит, испортили и внутри, — парень пронзительно смотрит в глаза незнакомца, подмечая, что Джисон не может сделать так же, как сделал этот ученик пару минут назад: он не может пройти сквозь его глаза, не видит его внутренний мир, не видит душу. Он ничего не видит, кроме огромной бетонной стены, что видна прямо в зрачках.       Джисон ничего не отвечает. Он не знает что ответить, потому что он услышал в этом ответе боль, но расшифровать её, понять, чем она вызвана, он не может. Не получается.       Незнакомец закидывает лямку сумки на плечо, поднимается со скамейки, поправляет пальто и, не оборачиваясь на Хана, начинает двигаться в сторону школьного кампуса. Спортсмен смотрит вслед удаляющейся фигуре, провожает её взглядом, но ничего не говорит. Незнакомец уже почти скрывается из виду, но вдруг, остановившись, немного оборачивается и так же тихо, как и всегда, говорит: — Ли Минхо. Рад знакомству, Хан Джисон. — И я.       Парень скрывается за поворотом, оставляя Джисона в одиночестве.