Амброзия Паллады

Мы начинаем наш путь

      — Госпожа, — через щель дубовых дверей показалась раздражающая полоска света, что мигом раскрыла тайну неслыханного беспорядка в господских покоях, и послышался девичий писк. Высокая, бледная, немного сгорбленная служанка замерла у входа, уставившись взглядом на узоры восточного ковра с серебристыми отблесками, не решаясь произнести пришедшую недавно весть.       Девчонка услышала, как со стороны алькова послышалось копошение и едва различимый смех, а затем краем глаза она заметила стремительно растущую на стене грозную тень, которая через пару мимолётных мгновений уже возвышалась над ней. Едкий страх заполонил нутро, разливаясь тяжестью по конечностям и рождая саднящий комок в горле.       — Чего тебе? — спросила тень, выросшая горой над малюткой-служанкой.       — Матерь Миранда ожидает Вас в главном зале, госпожа, — она едва выдавила из себя слова, ощущая, как взгляд, что был устремлён на неё, сделался ожесточённым.       Тень напротив ничего не ответила и продолжала молчаливо рассматривать болезненные девичьи черты, пепельные ресницы, бегающие в испуге зелёные глаза, тело, изнеможденное работой, под чёрным платьем, стянутое белым поясом.       — Передай Матери Миранде, что я спущусь через пару минут. Можешь идти, — напряжение, что до этого нарастало с каждым мигом проведённым служанкой в покоях, вдруг оборвалось, словно струна, внезапно порвавшаяся от сильного движения смычка, издавшего при этом долгий неприятный звук. Перепуганная камеристка вылетела из господских комнат, словно затравленный зверь, и стремглав бросилась вниз по лестницам, неуклюже хватаясь за парапеты, дабы не свалиться от запутавшихся от дрожжи собственных ног.       В покоях вновь стихло и потемнело, но не надолго. Тусклый свет начал пробираться по округе, томно заласкав очертания мебели, отбрасывая мягкие тени на алые стены, — так свечи на канделябрах и жирандолях ловко зажглись от высокой и большой фигуры. И тень наконец превратилась в леди, хозяйку этих мест, на устах которой продолжала играть улыбка, несмотря на принесённые нерадостные вести. А все потому, что комната, озарившись дымчатым светом, словно выплыла из мрака, и всё вокруг заблистало, будто шёлковая лента, неравными, мерными лучами. И где-то там открылся вид на возлюбленную Палладу, мирно лежащую телом, но всё такую же воинственно задорную огненными беспорядочно вьющимися волосами, взглядом, поблёскивающим так же ярко, как и острейшее оружие на солнце.       Встретившись взглядом с леди, она засмеялась самой, наверное, широкой улыбкой, которую только приходилось наблюдать Альсине у девчонки. Та продолжала задорно болтать ногами, словно игривая и хитрая зверюшка. Снова послышался смех: «Ну же, иди скорее сюда!». По женскому крепкому телу вдруг зареяли сонмы мурашек от воспоминаний о прикосновениях девичьих рук: эти персты были так нежны, так прозрачны, так любовны, что душа, врачуемая ими, наконец ощутила долгожданное пристанище умиротворения, — и Димитреску застыла поодаль от мягкой перины, укрываемой прозрачными занавесями. Раньше бы девушка от одного её вида, господского взгляда зарывалась в постель, угрюмо спуская голову, как это делают дикие звери, нежалующие приближения посторонних. Однако теперь же в ней было полно задора и ответной чувственности, и едва заметное одиночество блестело в глазах всякий раз, когда Альсина оставляла её в алькове ненадолго.       «Вот он — мой покой…» — пронеслось в голове у женщины. Альсина вдруг оставила свечу на прикроватной консоли и прошла в тень, что укрывала любовное ложе. Ей вдруг показалось, что она унеслась куда-то вдаль, в глушь мира, в пристанище тишины, в монастырь. Она чувствовала, как её собственная душа смягчена, убаюкана многогранной глубиной лежащей рядом Аделы, за чьим настроением никогда невозможно заскучать.       Её вдруг осенил истинный порыв, смутное желание наравне с прочими её привычными зверскими и властными установками: оно всё вдруг осело где-то в душе прямо сейчас, неожиданно, — и Альсина ощущала, как будто частица её существа откалывается от неё, воспаряет в их общей с девушкой нежности.       Внутри вдруг закололо от весьма дурного осознания, и она потянулась рукой к груди, дабы в бесполезном жесте попытаться унять рвущиеся наружу чувства. Леди присела рядом, на край кровати, устеленной множеством одеял и шкур, подушек и покрывал: и среди них, словно на троне восседая, расположилась Паллада души. Рыжеволосая всё продолжала сверкать радостной улыбкой и мутью возбуждения в глазах, — кажется, она совсем не слышала, какую весть принесла нерадивая прислуга.       Но стоило ей увидеть на осветлённом лице смятение и какую-то тревогу, всё веселье пропало из сапфировых глаз. И стоило им вновь встретиться взглядами, хозяйку замка окинуло вовлечённым беспокойством. Меж медных бровей залегла тень, и Альсина потянулась ладонью к девичьему алевшему лицу.       — Не хмурься, тебе идёт больше хитрая улыбка, чем смятение, а тем более — страх, — прошептала женщина в тишину. Она схватила вдруг свою Палладу за пятерню, сжала её маленькую ручку в своей большой. Прошлась пальцами по коже, собирая все тонкие линии замысловатого узора на внутренней стороне ладони. И так хотелось сжать до хруста костей, чтобы пригвоздить себя к ней, и никуда не уходить сейчас.       Альсина замолчала, прислушиваясь к окружающей обстановке и опустив свой взгляд на сжатые руки. Покои всё продолжали пребывать в жаркой истоме. Веяло пряным благоуханием гиацинтов, цветов, собранных камеристками в разросшемся саду. Было слышно, как воробьи на пару с прилетевшими, разжиревшими воронами звонко ссорились где-то наверху, за потолком, у прилегавшей черепицы. И до слуха её донеслось биение маленького сердца, чей ритм ожесточился из-за посеянной тревожности. Женщина вслушивалась в это беспорядочное «тук-тук», что с каждым своим повторяющимся вечным мотивом успокаивало её собственное вдруг так несмело затрепыхавшееся сердце.       И она все продолжала слушать, пока не ощутила, как её руку сжали в ответ:       — Что случилось, госпожа моя? — спросила Паллада, недоумённо вскинув брови. — Неужели служанки-овцы в чём-то опять провинились?       Рыжеволосая слабо улыбнулась в попытке пошутить, и уголки губ Альсины беззубо взметнулись вверх. Женщина фыркнула, усмехаясь, и снова взглянула на девчонку. Она с каким-то нетерпением смотрела на хозяйку, её тонкое личико приняло страдальческий вид, как будто она сказала что-то глупое мгновенье назад. Казалось, что Адела впитывает в себя пряные, крепкие и нежные ароматы спальни, бросая искоса недоверчивые взгляды на двери, за которыми скрылась недавно ушедшая служанка. Альсина вдруг улыбнулась уже более смело и засмеялась: огненноволосая девушка всем своим видом показывала, будто её изощрённая чувствительность предупреждала её о смутно грозящих опасностях. Затем девичий взор с тираническим обожанием вновь обращался к фигуре госпожи.       Это было удивительно.        Госпожа Димитреску заметила, что девчонке с каждой секундной становится не по себе. И очарованная этим беспокойством, столь любезным вниманием, которым её окружили, леди не двигалась. Она вдруг успокоилась, в голове наконец все комки мыслей разгладились, охотно придя в ровную гладь.       Однако после того, как за дверью послышался едва уловимый топот маленьких ног, и вновь раздалось два несмелых удара, откуда ни возьмись в женщине снова поднялась первобытная злоба, и в руках, под тёмными ногтями начало щекотать до зуда, до алчной чесотки, вызывая хозяйку страстей на бой.        — Госпожа… — глухо раздался голос очередной служанки из-за закрытых покоев. — Матерь Миранда просит вас поторопиться…       Альсина ничего не ответила и, высвободив девичью покрасневшую ладонь из тюрьмы собственной хватки, сочла нужным наконец встать.       — Послушай меня внимательно, — стоя спиной к свой Палладе, обратилась женщина. — Не выходи из покоев, пока я не вернусь обратно. Встреча может затянуться на очень долгие часы, но всё равно я вернусь к тебе. Тебе остаётся только подождать меня. Я прикажу служанкам принести сюда еды и книг, чтобы ты не заскучала…       Адела смотрела в грозно возвышенную напряжённую спину, и не могла предугадать черты лица хозяйки, что вмиг покрылось злостными трещинами, словно от застывших актёрских белил. Всё вокруг налилось стальной тяжестью, и это ощущение не пропало, когда фигура замковой хозяйки скрылась за кисеёй красноватых тюлей.       Госпожа, не проронив больше ни слова, кажется, прошла в будуар, дабы в одиночестве натянуть на себя весьма небрежно одно из многочисленных платьев, оставив открытые синеватые участки своего тела без украшений, а кудри — без движений жёсткой щетины расчёски.       Оставляя все свои драгоценности позади, точно в тайнике, госпожа громко хлопнула дверями своих комнат, словно озвучивая всем вокруг о своём выходе. Все служанки, копошившиеся словно мыши, вдруг разбрелись стремглав в тёмные уголки. И лишь что-то чудовищное, что тяжким грузом осело внезапно в замке, продолжало изворачиваться, злостно шептаться, сеять страх.       На секунду остановившись возле дверей, Альсина резко развернулась и начала спускаться вниз, оглашая размеренным стуком своих туфель всю лестницу. Заскрипев зубами, отчего уголки губ и нос пуще прежнего разверзлись в трещинах, женщина вдруг улыбнулась самой приветливой улыбкой, на которую только могла быть способна в сегодняшнее сумбурное утро.       — Миранда, рада вас видеть! — воскликнула Димитреску, прибавив шагу на последних ступеньках витой лестницы, стоило ей только завидеть прямой профиль светловолосой женщины, разместившейся в гостиной главного зала.       — Твой приём в замке как и всегда любезен, дорогая Альсина, — на лице Миранды не проскользнуло ни одной эмоции, когда леди присела напротив неё. Она взмахнула чашкой, полной душистого ароматного чая, из любимого сервиза леди замка, в подтверждение своим словам.       Альсина не смогла удержаться от колкого взгляда в сторону снующих немногочисленных служанок, расставляющих закуски на стол между ними. Кажется, после визита главы деревни, стоило их всех наказать: использовать любимый чайный сервиз госпожи для таких встреч явно не следовало.       — Мы совсем не видимся, — прошептала светловолосая. — Тебя не было на последних собраниях, а новоиспеченный лорд Моро яро желает с тобой познакомиться…       — Искренне прошу меня простить, однако, вы же знаете, Матерь Миранда, я занимаюсь последним вашим поручением, и, к сожалению, не могу оставить свой замок даже на пару часов.       — Ах, а доктор получился весьма занимательным! Он мутирует в огромную рыбу, хватаясь за грудь — вот так! — запрокидывает голову, а тело его зеленеет. Зрелище впечатляющее!       Минуту-другую она рассказывала о Сальваторе Моро. Этот докторишка до слепоты своей бегал за Матерью Мирандой, отчего каждый раз пот катился с него ручьями, и он-таки добился своего. Миранда заразила его Каду, дав иную жизнь. Глава деревни изъяснялась о том, что они могут контролировать ещё больше территорий, ведь теперь у неё в подчинении есть огромных размеров рыба, которая может плавать в истоки деревенской реки за мельницей. А затем женщина начала рассказывать и про других лордов деревни, перескакивая с одной темы на другую, без устали и промедления, чувствуя себя в привычной атмосфере.       У Матери Миранды были светлые волосы и молочно-белая кожа. Она была небольшого роста, стройна, медлительна и грациозна в движениях. И среди всего этого европейского великолепия её бледное лицо под гладью распущенных волос золотилось румяным отблеском. В первую их встречу госпожа Димитреску нашла это очаровательным.       Альсина, нахмурившись, примерила на себя роль слушательницы, лишь изредка вставляя пару слов. И с каждым словом главы деревни, в её сердце всё больше оседало неприятие. Потому что леди замка знала, что всё это лишь маска, обман.       За этим наигранным восхищением от очередного эксперимента женщина прятала истинное разочарование, потому что новоиспечённый лорд Моро, у которого (судя по рассказам) ни осталось ни мозговых извилин, ни даже близкого к человеку облика, — это очередной провал на пути к её цели. И с каждым таким провалом глава деревни будет всё больше терроризировать округу, вцепляться острыми зубами в загривки каждому, лишая свободы и побега, не оставляя ни единой живой души, словно приближая местный судный день быстрее, желая поклонения, служения ей отражённых в собственной душе тварей, как в зеркальной ясности.       Сейчас почему-то Альсина посчитала это весьма пугающим. Оттого смерила она светловолосую женщину недоверчивым взглядом, теряя все остатки своего немноголсловия.       И в подтверждение её мыслей Матерь Миранда вдруг произнесла:       — Но это всё не то… Навряд ли доктор сможет помочь мне с чем-то большим. Карл думает иначе, он делает всё совершенно не так! Поэтому, Альсина, ты мне особенно дорога, расскажи, как поживают твои темницы?       Димитреску скрипнула зубами, отчего желваки заходили ходуном, а на виске синей полоской выступила вена.       Разыгралась какая-то комедия, к которой она не была готова в своей жизни.       Вдруг в окнах, выдубленных в высоких каменных стенах, заиграл солнечный свет. Солнце достигло зенита, лучами заиграв с разноцветными витражами, озаряя и без того бледное лицо Альсины ещё больше, раскрывая все в беспокойстве раскрывшиеся трещины, все её взгляды. Холодные, колкие глаза напротив следили и полностью обезоруживали. Казалось, они изобличали каждое её движение, каждую волнительную мысль, проносившуюся со скоростью зимнего деревенского ветра в голове, и самое главное — бичевали внезапное, непривычное, такое неправильное чувство страха, рождавшегося от каждого мимолётно брошенного взгляда наверх, на сокровищницу, на её тайник.       Эти холодные глаза, с присущей огромной долей ума и знания в бедных, слабых перед мощной силой человеческих душах, давали понять, что глава деревни знает. Знает о том, что Альсина погрузилась в меланхоличные размышления об упадке выстроенного замка и всех его драгоценностях; о глухом возмущении, поднимающимся в ней за безликой улыбкой. В конце концов, можно было услышать запах нового женского тела, который был весьма дорог, потому что…       О том, что Альсина не могла осознать достаточно времени: об освобождении от ненавистных мелочей жизни, о тишине, убаюкивающей атмосфере тихого мягкого гнезда, о найденной блаженной пристани, укрытой от ветров, мягко обитом ковчеге, — острый ум напротив догадался лишь по единичным взглядам на весь её изломленный беспокойством стан.       Трагедия, не иначе.       Ощущая на себе вопросительный взгляд, от которого тело словно пригвоздили к месту, не оставляя путей к отступлению, госпожа Димитреску начала свой рассказ:        — Новый образец показывает себя более стабильно, нежели предыдущие: приживается к носителю намного быстрее. Он имеет новую ярко выраженную способность к быстрой регенерации, что кажется абсолютной фантастикой. Только вот, — на миг леди замолчала, нахмурив брови, а затем всё же продолжила на выдохе, почувствовав, как от былой добродушности гостьи не осталось и следа: — Все носители погибают через пару дней после заражения. Образец пожирает тело полностью, а затем умирает сам… Я и мои дочери пробовали умерщвлять и проводить заражение разными способами: долго держали в темницах без еды и воды, либо брали абсолютно здорового носителя. Так же экспериментировали уже с мёртвыми телами на разных этапах тления. Результат всегда один и тот же: все случаи приводили Каду к полному контролю, однако после — к скорейшей смерти.       Выслушав подробный отчёт, Матерь Миранда нахмурила светлые брови и картинно схватилась за подбородок, кажется, о чем-то серьёзно размышляя. Щёки её похолодели, вся кровь схлынула с лица, и кожа превратилась в будто бы прозрачную вуаль, склизко облипающую кости и мышцы.       Димитреску хотела найти еще пару слов, чтобы скрасить рассказ о неудачных экспериментах, но не смогла. Она точно оцепенела под испытующим взглядом.       — Это весьма плохие новости, дорогая, — покачала глава головой. И вдруг совершенно неожиданно встала, оглядываясь вокруг: сначала на статую сфинкса, покорно лежавшего на мраморной полке камина, а затем наверх.       И наверху вдруг послышался глухой звук. Альсина вперилась своим взглядом туда, замечая рыжие кудри и взгляд сапфировых глаз, засверкавших в ужасе.       Матерь Миранда с любопытством разглядывала девчонку, спрятавшуюся за парапетом. Она была действительно красива. Её рыжие волосы слегка отливали золотом, когда она медленно поворачивала голову, её профиль своей чистотой линий походил на статую. Светло-синие глаза освещали всё лицо. Слегка округлый подбородок придавал ей выражение весьма твёрдое и непоколебимое.       Но было ещё кое-что — величавая нагота. Спешно накинутая шаль соскользнула с плеч ниже, открывая грудь, обнажая руки. И в одной, кое-как завязанной наспех юбке, вся растрёпанная, полуодетая, помешавшая их разговору девчонка возводила вокруг себя ореол недосягаемой диковатости.       Миранда спешно прошлась взглядом по своей названной дочери вновь. Всё её напускное спокойствие затрещало по швам, вырываясь настоящим штормом наружу, и теперь женщина больше не могла сдерживать все свои страхи внутри.       Альсина взволнованным взглядом рассматривала рыжеволосую. Кровь разлилась по всему её лицу, вспыхивая багровыми пятнами, словно алые сгустки были готовы выпрыгнуть из её вен, и губы нервно задёргались.       Так они и были — лицом к лицу, разделенные главой деревни и пространством огромной залы. Но всё это расстояние, ещё недавно громадное, теперь как будто бы сузилось. Миранда дышала едва слышно, леди замка закусила губу, полностью отдаваясь смятению, а девчонка, что посмела ослушаться хозяйского приказа, быстрым движением оправила шаль, закуталась в неё и заползла обратно во мрак второго этажа, куда уже не смел проникать солнечный свет.       Миранда кротко засмеялась, разворачиваясь к Димитреску. Но заговорила она теперь властным тоном хозяина, привыкшего к повиновению.       — Знаешь, а она похожа на тебя. Такая же любопытная и с грозным взглядом, — женщина сделала пару шагов к леди, её светлые брови сошлись над переносицей, что явилось признаком недовольства. — Но кажется, в последнее время ты занята немного не тем, чем нужно. Попробуй еще один способ: возьми во внимание душу человека, а не носителя. Возможно тогда у тебя может что-то получиться…       — Как прикажете…       Миранда лишь громко фыркнула. Глава деревни огладила своё черное платье, чья ткань была столь незаурядна для замковых мест. Могло даже показаться, что платья здешней прислуги намного дороже, чем одежда светловолосой женщины.       Она дала ещё пару наставлений для леди замка, и, когда Матерь Миранда поспешила удалиться, когда вороны перестали оглашать округу своим ненавистным карканьем и шкрябанием по черепицам и отливам, госпожа Димитреску ещё долго сидела в гостиной главного зала и всматривалась в глубину мрака второго этажа.       Грозное дуновение божественного гнева бушевало в этих нефах, средь высоких колон, и собиралось во черноте высокого потолка. Оно угрожало возмутить успокоившиеся не так давно в замке воды, сокрушить его горы, громом и молнией опустошить небесный океан. И во всём этом смятении застенали устрашённые своды.       Госпожа его глубоко, глухо стонала гласом, точно исходящим из ужасных могильных подземелий, сгущая мрачные пророчества, извлекаемые собственными фантазиями, усиливая гнёт водруженных на своды угроз.       Все служанки, попрятавшись в округе, с замиранием слушали вой грозного чудовища, когда солнце успело давным-давно зайти, оставляя за собой лишь алый веер на тучных облаках. В этом винограднике скорби, где зверские хозяева некогда собирали гроздья горячих слёз, иступляясь в собственных излияниях, что лишь больше возбуждали покаянный плач, теперь всё было иначе: камеристки в страхе тушевались под раненным зверем, который изрыгался крупными слезами, а тёмные своды, словно священники, кадят, осеняют лишь одну страждущую, плачущую душу, утешают её, привлекают хранившимися в себе воспоминаниями об ужасе и зверстве, и укрывают этой пеленой в упокоении.       Никогда госпожа замка не отводила человеку более высокой роли, не открывала предназначенья более возвышенного, чем своё собственное.       Когда последние алеющие искры начали пропадать с неба, леди наконец поднялась в изломе своего тела и, затихнув, молчаливо прошествовала во мрак, впервые совершенно не догадываясь, что же ей делать.

***

      Адела невидящим взглядом наблюдала, как в лучах заката ясно алеет небо и вечер уже начал ронять синеватые тени. В мыслях происходила жестокая агония, последнее удушье. У бедной рыжеволосой девушки уже не было сил защищаться.       Она, обессиленная, упала на колени, сотрясаясь в беззвучном рыдании, прямо посреди прислужьих спален, ничем не прикрываясь, дабы скрыть своё горе. Лёгкое дыхание ужаса шевелило ей волосы от слов грозно долбивших, каждый уголок сознания. Леди так отстранённо и чуждо рассказывала о том, как повергала этот замок в алую жуткую бездну, о каждой погибшей душе она говорила, лишь как об очередной неудавшейся попытке поиграть в божественное существо.       Адела сжала лоб стиснутыми руками, ощущая, что у неё словно разламывается череп. В какой-то миг огненноволосая перестала плакать, остался лишь безумный, нервно блуждающий взгляд. И стоило ей только вспомнить жаркие объятия, поцелуи, смех, игры и откровенные разговоры, вдруг судорожная икота перехватила ей горло.       Простая истина калечила мозг, расщепляла ядом его извилины: нужно было либо уже сдаться, принять своё поражение и снова отправиться в крепкие объятья, теплоту которых она больше не сможет познать нигде, либо прекратить это все, разжёгши невиданное пламя костра, ранить монстра, убить его, ведь именно для этого Адела появилась здесь и выползла из темниц, пообещав себе, что станет личным кошмаром хозяйки замка, дьявола, самой Смерти.       Но почему же теперь было так больно?       Слёзы вновь хлынули из глаз, и рыжеволосая девушка начала кусать собственные пальцы, оставляя там кровавые следы, чтобы не плакать слишком сильно, истерично, громко. Даже когда лачугу стали заполнять уставшие, замыленные от работы служанки, она не вставала с колен. Да и никто вокруг шибко не обращал на неё внимания, одаривая лишь полным безразличием и чувственным отвращением.       Все были заняты обсуждением взволновавшейся госпожи, и они все шёпотом обменивались какими-то редкими рассказами: «Не знаю, что нас ждёт, дорогие подруги! Говорят, если хозяин в смятении, то готовься к несчастью и душевному расстройству! А видеть как истинно злится пророчит смерть! И ворон так много сегодня собралось у колокольни… Остается надеяться, что никто не совершает святотатство по деревне…»       И на этом фоне болезненности, вечной лихорадки прислуги, которая выражалась в каждодневном молении об избежании смерти, прогнившем страхе и жалком подчинении побитой собаки, Адела чувствовала себя более хилой, более маленькой, затерянной, одинокой меж высоких столбов изречений, молитв и грешников в замковом жестоком аутодафе.       И с самого первого дня, проведенного в замке в роли прислуги, вся эта скорбная панихида, тризна от великой господской извращенной власти, подобно божественной, раздражала её. Как же она могла обмануться, позабыть?       Но все мы, бывает, можем бродить в потёмках. Особенно, когда война со злом затянулась. Ведь Адела буквально расколола свою душу надвое, и как в старых книгах из хозяйской библиотеки о праведности средневековых экзорцистов: всё это продолжает восприниматься невероятным, как был невероятен еще десятки лет назад гипноз, власть одного существа над душой другого, которую оно может направить к греху, преступлению, к ужасным действам.       Неужели и Адела является для неё лишь каким-то жалким носителем, сосудом для…       Она не понимала, как можно покинуть кого-либо столь грубо и холодно? Это было что-то ужасное, чудовищное. Если бы вся её вторая половина, подчинившаяся Димитреску, проникла в её маленькое сердце полностью — оно разорвалось бы от дичайшей невыносимой боли. Смутные мысли, медленно пробуждающиеся в душе Аделы, рождали в ней очередную болезнь.       И не отводя взгляда от закатного неба, огромного и печального, она вся остывала и холодела, смутно возвращаясь страстной ревностью к своей воинственной половине души, вспоминая все жестокости, какие рождает госпожа в её жизни.       Впрочем, это было уже неважно.       Пора наконец собрать свою душу вновь, отринув всё то, что сжигает её изнутри: голос, столь томный и нежный, который удается услышать лишь в минуты уединения с рыжеволосой девчонкой, пора забыть взгляд золотистых глаз, ласково блуждающий по её телу и вызывающий ответную нежность и смешинки, пора забыть смех и тихие вечера прочтения стихов, осмысления их, явления чуткого ума, непозабывшего все прелести минувшей эпохи, пора отринуться от чувств покоя и крепкой защищённости.       Однако, не будь она столь безумна, не хватало бы у неё могущества на столь безрассудные мысли. Адела не могла не заразиться дьявольщиной, постоянно пребывая рядом с леди. Но и разговаривать в таком месте с людьми здравого смысла не имело толку, ведь все они поневоле ничтожны, так вечно жуют они один и тот же житейский припев устрашения, — истинно было разговаривать только со святыми, злодеями и безумцами.       Но что же ей делать?       Рыжеволосая девчонка поднялась с колен, когда вся спальня прислуги сотрясалась в общем сопении разодетых в сорочки женщин. Кто-то из них опять спал на полу, ибо жара не переставала сковывать предместье и горы в своём чугунном раскалённом котле. Синеющее небо постепенно падало в черноту, разнося разгоряченный воздух в открытые замковые окна.       Адела спешно стёрла всё марево на стянувшемся от горьких слёз лице, когда за спиной послышались тихие шаги. В спальню зашла измученная работаю Габриэла. Лицо её было красно, глаза закрывались от усталости, она чувствовала горький вкус во рту, а запёкшиеся губы не находили слов, чтобы разомкнуться, пока её отупелый взгляд не наткнулся на фигуру подруги:       — Адела, тебя зовёт госпожа. Ступай к ней.       Ставшая главной служанкой девушка прошла мимо рыжеволосой и опустилась на свою кровать, громко зевая. Её плечи тут же сгорбились, она руками прикрыла лицо: голова ещё полнилась каким-то болезненным жужжанием после многочасового дня прислужьей работы.       Габриэла отняла руки и взглянула на Аделу. Та присела возле своей кровати, в одной лишь шёлковой дорогой сорочке (подарок госпожи) с металлическими ножницами, которыми в этой спальне пользовались женщины, стараясь аккуратно подстричь свои отросшие пожухлой соломой волосы. Она разрезала тонкую ткань твердой перины. Главная гувернантка рассматривала задумчиво-тихую девчонку напротив с хмурым лицом. И сколько бы она не пыталась каждый раз поучать Аделу к смирению, понижая голос, все равно на её лице отображалась эта воинственность и непоколебимость духа, что блестела в глазах и на щеках здоровым румянцем, и вовсе не от тяжёлой работы где-нибудь в замке. И, глядя на неё, Габриэла терзалась ревнивой тоской по позабытой свободе.       Когда раздался громкий треск ткани, служанка точно проснулась от глубокого сна, с её глаз спала пелена, и она с удивлением и тревожностью спросила:       — Что ты делаешь?       Но ответа она не получила. Сумрачная тень окутывала их, в глубине своей затаив привычные тайны и зловещий рок, который всегда хорошо скрывался где-то эфемерной дымкой, которую нельзя было разглядеть, однако почувствовать зловещее дыхание, рекущее предостережение, было дозволено многим, над кем он решил вознестись.       Глаза камеристки расширились, когда в руках Аделы остро сверкнуло остриё кинжала, вдруг вынутого из жёсткой перины накренившейся кровати.       — Ты однажды рассказывала нам историю о замке, — вдруг зашептала девчонка. — Будто бы когда-то его каменные стены укрывали за собой невиданное чудовище, которого страшилась семья, породившая его. И они создали это, — Адела сжала в руках твёрдую искусную филигрань, давая взглянуть Габриэле на узорчатые изгибы. — Этот кинжал, способный убить ужас, скрывающийся в глубинах замка…       Рыжеволосая поднялась и потянулась за своим белоснежным передником, что стопкой лежал на её чёрном платье, расположившимся на прикроватной маленькой тумбочке с личными вещами.       — Но это же всего лишь слухи, домыслы, мифы и легенды, в конце концов! — Габриэла не смела больше сдерживать своего возмущения, так же поднявшись со своего места. — Ты разве не поняла, Адела?! Их же не убить просто так… Это же всего лишь обычный кинжал! Не будь дурой!       Главная камеристка схватила подругу за плечи. В её глазах заплескалось беспокойство, но в тот же миг из них полились слёзы жалости и страха. Она затрясла девчонку, стараясь тем самым попытаться внести долю ясности, однако лишь продолжала тонуть в грозном сапфировом взгляде, в котором угадывалось неотвратимость с наводящими пущий страх убеждениями, неведомой силой воли, что превращалось в чудовище.       — Ты же убьёшь всех нас… Мы же все умрём из-за тебя! — Габриэла сумбурно окинула взглядом прислужью лачугу. — Как же так?!       — Будь тише, — сказала Адела, скидывая с себя чужие руки. Она завязала передник за своей спиной, вложила туда остриё, завязав потуже на ещё один узел, и прошла к выходу, оставляя за собой всех несчастных женщин позади.       — Мне никогда не было вас жалко, — главная камеристка вновь села на свою кровать, когда лачуга опустела от присутствия рыжеволосой. Она вздохнула, когда перестала слышать звук от бега босых ног за открытой дверью.       Слова явились для неё ударом грома, чем-то неожиданным и чудовищным. Эта девчонка — такая неутолимая и ярая в своих страстях, с таким злостным лицом — как она могла?       Взгляд её опустел, снова навалилась усталость прошедшего дня. Габриэла устремила свой взгляд в открытые окна, откуда удушающее врывались порывы ветра. Обращаясь к своему прошлому, она не находила ни одного часа, отмеченного слабостью. Она видела идущей себя твёрдым шагом по вымощенной дороге боли и страданий. Пусть дни бегут — девчушка пойдёт дальше своим спокойным путём, прилагая титанические усилия, чтобы не обращать внимания на кровавый океан из порубков тел её подруг и соседок-служанок, с которыми ей приходилось когда-то делить еду, горестные минуты отчаяния и кроткие мгновенья веселья от шутливых историй из прошлого.       Она старалась делать всё правильно, дабы её голова не отлетела от туловища, или плоть не пожрали алчные глотки, или её кровь не разлилась в огромных бочонках где-то в многочисленных подвалах замка. Габриэла неволей была затянута в это обиталище сумасбродства и ужаса, и разве она заслужила такой несправедливый конец?       Она сегодня так устала: ранним, знойным от жары подступающего лета утром не все служанки хотели идти прислуживать к леди, потом внезапный визит Матери Миранды внёс ту ещё смуту в их скромное прислужье бытие. Нужно было чётко следить за всей выполняемой камеристками работой, иначе, если один промах ускользнёт от её глаз, может случиться беда, которая обязательно приведёт к кровопролитию.       И как только старшая Ингрид со всем этим справлялась?       В голове пронеслись её слова, которые когда-то однажды в один из многих скорбных для прислуги дней бывшая старшая гувернантка произнесла: «Готовьтесь и знайте же, что теперь все мы можем умереть по её вине!». Зря девушка её не послушала в тот миг, ведь Ингрид прожила в этом замке достаточно для того, чтобы запомнить несколько «поколений» здешних служанок.       Габриэла была способна лелеять надежды глубоко в своей душе о том, что когда-нибудь ей все-таки удастся покинуть это место и зажить полной жизнью, без страха и кошмаров этого бича. Однако, кажется, и до неё смерть смогла протянуть свои когтистые удушающие лапы.       Тяжелее всего оказалось объяснить, как этот человек, бывший сначала лишь невинным безвольным беднягой, попавшим в кошмарные подземелья с первого дня, превратился в…       Под влиянием неизъяснимого чувства, может быть, в последние мгновенья своей жизни побыть немного свободной, Габриэла вынула из карманов огромную связку ключей, тетрадь с заметками главной служанки и положила это всё на рядом стоящую тумбочку, сняла с пояса передник, расстегнула пару верхних пуговиц на платье, в разрезе которого виднелся расстёгнутый лиф с оборванными пуговками и крючками. Чувствовалось уже влажное, горячее дыхание чудовища, движимого с оглушающим громом, и рёвом, — так ведь всё и случится!        В её голове вдруг опустело от всяких мыслей, она лишь наблюдала с остекленевшими глазами через окна за мириадами звёзд, что ярко поблёскивали ей в ответ в эту ночь, ласково затихшую в последний раз в ожидании скорой кровавой бури.       Адела же в эти мгновенья уже поднималась наверх. Терзаемая чувствами, напрягла она остаток воли, решая обратиться к себе в эту ночь в последний раз. И словно моряк, спускающийся в трюм корабля, где послышалась течь, спустилась девчонка во мрак своей души. Несмотря на обуявший её страх, зачарованная, склонилась она над бездной и, вперив свой внутренний взор в эту тьму, начала различать туманность очертаний. В угасающем свете яркого дня мерцало в глубине её «Я», раскинулась панорама души, словно сумеречная пустыня, которая начала сливаться с приходящими в душу тёмными горизонтами таинственной ночи. И будто топь, засыпанная мусором и пеплом, распростёрлась пустыня, и не было там ни единого мутного клочка. Везде выделялось место грехов, исторгнутых её искалеченной душой, и ничто не росло там, кроме немногих подсохших плевел всё ещё цепкого порока, которым одаривала её госпожа.       Кажется, ей стало уже привычным, что каждый раз леди замка сеет непреодолимую на первый взгляд смуту после их одухотворённого пребывания подле друг друга. Это было похоже на качели — Аделе казалось, что она превращается в птицу: ветер, бьющий в лицо, резкий взлет, непрерывные, ритмичные, как взмах крыла, движения давали чарующую иллюзию полета ввысь, под облака. Но это всегда кончалось плохо.       Подойдя к покоям, она несмело приоткрыла двери и шмыгнула в открывшуюся небольшую щель. В спальнях было темно, все свечи погасли, и лишь из будуара раздавались алеющая полоска света и звуки воды. Видимо, леди принимала ванну.       «Так будет даже проще», — подумалось Аделе.       Она тихой тенью прошла за алые занавеси, что привычно скрывали в себе вид на роскошный посеребрённый с едва золотистыми вкрапинками мрамор, жаркий от пара воздух, струившееся ему навстречу чудо вкусных, приятно щекотавших ноздри запахов, что стесняли дыхание и румянили щёки.       — Наконец-то ты здесь, — Альсина сидела в ванне, что до краёв была заполнена чистой водой. Вода ходила ходуном от каждого её движения и выливалась за медную кайму благородно огромной бадьи, отчего весь пол реялся на свету едва заметной водной пеной.       Госпожа отложила мундштук на расположившуюся на консоли подставку и протянула к ней свои руки, выражая желание заключить огненноликую девчонку свои объятья.       Адела медленно подошла и стянула завязки передника за спиной вниз, ловко и тихо перехватив освободившийся кинжал. Спрятав остриё за белоснежной тканью, она положила его на консоль, рядом с курительной трубкой леди. Девушка хотела снять и сорочку, но почувствовала, что её пробирает дрожью. Холод словно колкими укусами прошёлся по шее, утонув под сересом платья, и она наконец стянула его резким движением, оставаясь полностью нагой.       Леди, в очередной раз умыв лицо ладонями, будто бы этим жестом смахивая все сомнения и болезненные размышления о сегодняшнем визите главы деревни, снова взглянула на девчонку, которая наконец оказалась на таком желанном расстоянии вытянутой руки. И она смотрела на неё, томно освещённую свечами. Казалось, никогда госпожа еще не видела её такою (всегда Адела представала перед нею разной): волосы её были распущены вниз, взлохмачены и непослушны, но сей их вид придавал пришедшей больше бунтарской благородности, нежели чем отвратительной небрежности. Вся шея была оголена, обнажена вся грудь.       Волна горячей крови захлестнула хозяйку замка, роковая дрожь прошла по всему телу лишь от одного взгляда синих глаз, где, казалось, море беспощадно повергается собственными волнами.       Сделав над собой явное усилие, Альсина проговорила на грани шёпота:       — Сядь ко мне, умоляю тебя!       — Конечно, — ответила Адела. Взгляд её не обманывал: госпожа её тем не менее уже могуче содрогалась в дрожи страсти. — Обними меня…       В голове загудело. Как только рыжеволосая опустилась в водную гладь, что заполняла ванну, её тело, словно раскалённое железо, зажгло Альсине руки и ноги, впивалось в голову как настоящий дурман. Она была опьянена этой женской наготой. Обнажённая женская грудь прижималась к её, обнажённая раскрасневшаяся шейка, с гулко бьющейся, разливающейся драгоценной кровью артерией, тянулась к ней, — белая, нежная, неотвратимо соблазнительная. И, не удержавшись, леди, обхватив рыжеволосую под поясницу и плечи, оставила там ярко-красное пятно своими губами, — в тот момент в нос ударил дурманящий аромат девичьего тела, что доводил до зверского безумия.       Однако для начала им нужно было кое-что обсудить.       Заметив, что нервная от нетерпения дрожь леди улетучилась, Адела нежно потянулась к ней, и крепко поцеловала где-то в районе острого распада скул, в доказательство своих любовных чувств. Пару минут они сидели молча: Альсина разглядывала девчонку, стараясь подобрать нужные слова, чтобы начать волнующий разговор, Адела же рассматривала, взяв её за руку, старинное золотое кольцо, одно из многих, что хранятся в драгоценных шкатулках замка.       — Моя змейка, — бессознательно прошептала Димитреску куда-то в медную макушку. Все последние мгновенья Альсина наслаждалась созерцанием распластавшейся под ней девушки. Она не могла наглядеться на неё. Та была бездонно глубока и переменчива, как океан, — детски ясна в часы утра и охвачена пожаром в часы заката. Свет ложился на неё широкими золотыми бороздами, тени же омрачали её и вздымали бурю. Ощущение трепетного дыхания на своём подбородке, мягкий запах, и несмолкаемый рокот сердца порождали в леди иллюзию прилива, бьющегося о скалы крутого берега.       Приняв более удобную позу, разведя руки по двум краям бадьи, подобно сложенным крыльям, и склонив голову, леди заговорила. Голос её по началу звучал словно под широкими сводами церкви, как отдаленный рокот ручья, как влюбленный стон ветра в листве. Но понемногу дуновение становилось сильней, легкий ветерок превращался в бушующий ураган, и речь загремела мощными громовыми раскатами. Но даже среди самых страшных вспышек молний голос хозяйки замка внезапно смягчался, и яркий солнечный луч пронизывал мрачную бурю её красноречия.       Адела принялась внимательно слушать. У неё не получалось не восхищаться гладкой прелестью брошенных фраз, — тончайшими оттенками грозной симфонии. Не отдавая себе отчета, она, однако, больше всего радовалась теплу от отдушины, которое забиралось ей под внутреннюю сторону бёдер. Девчонка была очень зябкой.       — Теперь ты можешь похвастаться, что здорово была напугана Матерью Мирандой в этот день, — сказала леди, хватая девчонку за островатый подбородок, чтобы взглянуть в её глаза. — Меня саму обуяло невиданное раннее беспокойство. До сего момента я будто ссыпалась как песок в кромешной тьме. Она осталась недовольна моей работой и тебя увидела, любопытное ты создание… И посмела угрожать мне! Я ведь её драгоценный отпрыск из всей семейки лордов, бесчинствующей и недовольной, всегда во всём искусна, всегда иду первой, она постоянно ставит меня в пример остальным, в то время как другие плетутся в конце, словно лентяи, растрачивая силы на позёрство и бессмысленный бунт, вместо того, чтобы держать в узде жителей деревни, проводя над ними опыты… Ты же видела его, дорогая любовь моя… Бога… Она считает, что Я могу совладать с этой ужасающей силой, взять её под контроль, создать нечто большее, чем отвратительную безмозглую мерзость из прогнившей плоти! В прошлом я считала, что вера моя в это была крепка и никакими богатствами непреданна, но сейчас всё изменилось, понимаешь?!       Выжидая, какую реакцию её слова произведут на Аделу, Димитреску замедлила свою речь с тем ласкательно-беспокойным выражением на лице, какое бывает у вопрошающих, желающих сказать что-либо приятное своему благодетелю. Казалось, она заметила на лбу своей любезной морщинку неудовольствия: ее тонкое, заострённое лицо, зоркое и оживленное, вдруг потухло.       И она продолжила говорить, отвернув свою голову к верху, и взор её начал собирать все крупицы растворяющегося горячего пара:       — И отныне пусть мои сомнения будут ничтожны перед главой, и презренны — являться оправдания, которые я, по её мнению, подыскиваю своему «распутству», но всё же она не посмеет притронуться к тебе, обещаю… Мы справимся, что-нибудь придумаем… Я сложу пред ней всех, кого она попросит, душу каждого отдам на растерзанье, дабы освободить тебя от долга…       Госпожа все продолжала и продолжала говорить. И Аделе казалось, что та словно молиться, чтобы избавить себя от пытки, которую каждый претерпевает в часы смятенья, что таится в пламенных и неизведанных уголках собственной души.       Но как только речь леди зашла о лордах и о деревне, девчонка переменилась в лице.       Всё резко оборвалось, рухнуло. От слов, которые рождали потухшие когда-то образы в голове, в самой Аделе пробудилось что-то неведомое, кошмарное, поднявшееся из недр её существа, словно хлёсткая волна, залившая её мозг багровыми видениями.       Все звуки вокруг мигом стихли: и даже для гласа госпожи она сталась беспристрастной.       Тогда наступило нечто чудовищное. Образ, который Адела не смела воскрешать у себя в мыслях уже очень долгое время, вдруг явился. За спиной леди точно из озера крови, откуда были слышны стоны и муки утопающих там, восстала Лидвина. Её старая подруга во времена, проведённые в жутких темницах.       Вся изуродованная, так же стонущая и молящая о пощаде всеми разбитыми обломками страданий, которые только можно было познать в подвалах. Тягуче и ломко, как старый церковный орган, изрыгала она эти страшные звуки. На всё её мелкое тельце обрушились самые страшные недуги, воспаления, поражающие вены, черви, проедающие последние нервы в конечностях. Грозная адова болезнь затерзала её. Разъедена её правая рука, и уцелела там всего лишь одна жила, что не давала конечности полностью отвалиться. То же самое было и с ногами, что, почти ссохшись, еле передвигались меж собой. Сверху донизу расщелился девичий лоб, словно его рассекли кинжалом. Оба глаза были пусты, черные дыры сквозили в глазных отверстиях.       И вдруг упала она ничком, почти что расшибившись в кровавое пятно. Но фигура кошмарной Лидвины уцелела и продолжала страдающе вопить. Затем за её тенью начала вырастать другая. И Адела всё поняла от вида второго кровавого ошмётка, выползшего из багряной лужи. Показалось лицо, исказившееся в страхе, с мальчишечьей стрижкой. В отличие от Лидвины, Дрина не стонала, и не мучилась от болей. Всё её мясистое, огрубевшее тело было пронизано дырами, чрез которые проходил со свистом, гудя, воздух. Она как медная труба в самый ветренный день горах издавала гулкие звуки. И каждый раз, когда ветер таранил её тело, из дыр выметались кровавые сгустки, будто язвы, сочась и давая глазу заметить что-то маняще блестящее — то красное, то жёлтое, то зелёное, то голубое… Уваровиты, хризобериллы, сапфирины. Между её покосившихся ног что-то болталось… Мясистая червеобразная нить хлипко тянула за ней уродцев, коих не смогла бы свидеть даже самая равнодушная мать, — маленькие туловища из плоти с зародышевыми головами, с белесоватыми пузырями, безглазые, безносые, безустые.       Свистящее тело, запнувшись о кровавую массу предыдущей девчонки, упало прямо на пол, рядом. За всем этим воспаленный, разгневанный до жути разум рыжеволосой подкинул ещё один виток в дьявольское видение, а затем ещё и ещё…       Зеленоглазая Ингрид смотрела на неё ненавидящим взглядом. С водянистой, посиневшей кожей. С парализованными руками, убийственно застрадавшая от удушья, вопившая вовсе не своим голосом, и вовсе не одним, а хором старых женских — будто те самые скрипучие сплетни, что раздавались в покоях служанок в замке почти каждый чёртов вечер.       Редник упал прямо на тело бывшей старшей камеристки, с отрубленной половиной головы, откуда сочилось неведомое количество гнили.       Там свалилось и измученное тело иностранного гостя, загадочного торговца червями. Всё его лицо разбухло, принимая фиолетовые, красные, синие оттенки. Было ему суждено вечно задыхаться от возникшего комка где-то в раздражённом горле. И царапал длинными вросшимися когтями он свою шею, дабы избавить себя от удушья, но не мог, ибо яд навсегда впитался в его нутро, вызывая бесконечную лихорадочную агонию.       Из кровавого моря восстало ещё куча девушек, которые погибли на глазах у Аделы, пока та пребывала в замке, будучи служанкой. Все они попадали ничком друг на друга, создавая ясную стонущую, движущуюся торчащими жуткими конечностями гору… настоящую пирамиду чудовищных злодеяний.       Адела вспомнила, что рядом на столе лежал скрытый тканью её передника кинжал. Она чувствовала этот кинжал, ей стоило только протянуть руку, чтобы взять его, пока рядом сидящее мощное тело содрогалось в волнительных речах, не замечая багровой горячки возлюбленной.       Она потянулась за кинжалом, не оборачиваясь. Вернулась ли к ней инстинктивная неудержимая жажда мщения за давнишние обиды, ясное воспоминание о которых сейчас сочилось пирамидой костей перед глазами; быть может, в ней кипела злоба, веками накоплявшаяся у всех здешних рабов со времени первой смерти? Она смотрел на госпожу безумными глазами, чувствуя в себе лишь непреоборимое стремление умертвить её, избавив себя от противоречивых возникших чувств любви, которые нельзя было испытывать ко злу. Врата ужаса растворялись над этой черной бездной страсти… Это была любовь в самой смерти, — так она решила.       Настала пара мгновений, когда рыжеволосая держала остриё неподвижно.       Альсина с каждым откровенно произнесённым словом, всё теснее прижимала к себе девушку. Вода в бадье почти полностью остыла, даря весьма неприятные ощущения, и от спасительного чувства разгорячённого тела рядом захотелось прикрыть глаза. В таких жестах не было ничего особенного, если бы только бестия не стала хозяевой гаванью, куда она привела свою разбитую ладью. В конце концов, леди не только привязалась к этой пташке, такой воинственной, что она всё не решалась обратить к ней свой взгляд с ярким, пышным, словно столичный букет цветов, ворохом волнительных мыслей о признании.       — Я люблю тебя, — Альсина волнительно обхватила бледное красивое личико, что обрамлялось рыжеватыми мокрыми локонами. Нежные и влажные губы напротив не дрогнули, а взгляд сапфировых глаз вдруг потух, словно последний предзимний цветок завял и рассыпался пожухлой листвой.       Золотистые глаза обеспокоенно забегали по девичьему лицу, большие пальцы загладили вопрошающе кожу у подбородка, пока время в замке не остановилось.       В боку вдруг нещадно закололо, вызывая какую-то нервную усмешку на губах. А затем волна боли ярким огнём адски воспламенило нутро монстра: вонзив кинжал, Адела повернула его в ране страшным инстинктивным движением ненасытной руки.       Стремительно ставшая алой вода в ванне водопадами начала выливаться за края, придавая и без того красноватому будуару еще больше багряных тонов. Отшвырнув от себя девчонку на другой конец длинной бадьи, Альсина взревела, пытаясь подняться. Её тело надломилось и затрещало, а дрожащая рука без раздумий потянулась к месту удара. По всей коже буграми выступили сотни вен, делая ту смертельно синей, почти чёрной. Женщина попыталась выбраться из ванны, переступив кайму одной ногой, однако все мышцы сотрясались в болезненной судороге, лишая устойчивости: и стонущая фигура свалилась прямо на мокрый пол. Её влажные волосы страдальчески облепили лицо и казались зловещим мрачным шлемом, черным, как ночь. А позеленевший рот «заохал», дабы добыть спасительный глоток воздуха.       Адела сама юрко выползла наружу, часто дыша. Из её груди попеременно вырывались стоны от вида рядом лежащего корчащегося у её ног тела. Из широкой раны на боку хлынул красный поток, он струился меж бёдер по животу, стекая целыми каплями на паркет. Целая лужа крови образовалась вокруг среди алых стен и алых занавесей, и скоро всё тело госпожи начало походить на вулканистую землю — почерневшую и точно пронизанную дорожками лавы: вся кровь растеклась по возникшим там трещинам.       Вдруг девчонка услышала какие-то звуки, напоминавшие звериный рёв, хрюканье кабана, рычание льва, — из рта леди вырывались животные стоны, вкладывая в сердце Аделы страх. Она сделала шаг вперёд, на миг замешкавшись от мыслей о правильности своего выбора, ибо вид мучающейся леди не принёс в её душу желанного покоя и чувства великой победы. Всё то, к чему она так долго шла, всё, о чём она так долго мечтала, превратилось в ужасающее, засасывающее ничего от продолжительных звуков умирающего зверя.       Но на осмыслить всё, как следует, у неё не осталось времени. Вдруг хриплое рокотание, медленное и глухое, прокатилось по комнате и явственно разрешилось в надсадный вопль, полный ужасной злобы.       То, что начало происходить после, было чудовищным.       Адела, не успев ничего осознать, почувствовала на своей макушке крепкую хватку, которая незамедлительно потянула её куда-то вниз, посылая колкие волны боли. Желанное одной из сторон расколотой души признание любви теперь хлёстко, с жестокой настойчивостью, ударило её по лицу, как нечто чудовищное, невозможное. Одним прыжком чудовище замка нагнало её у консоли и бешеным ударом кулака свалило с ног, потом набросилось на неё и, схватив за волосы, притиснуло головой к полу.       Оно стало колотить её голову о ножку стола, с которого незамедлительно упал некогда белоснежный передник гувернантки. Адела хотела вырваться, но госпожа протащила её за волосы через весь будуар, по пути собирая все предметы мебели и наконец беспощадно спускаясь в спальню, волоча тело за собой по мраморным ступенькам. Каждый раз когда девчонка пыталась подняться, леди в диком исступлении, задыхаясь, стиснув зубы, ударом мощного кулака валила её на пол. Толкнув один из столов, она опрокинула всё его содержимое: вазу с букетом любимых цветов, гранённые стаканы, наполовину наполненные выпивкой, стопку книг и ворох каких-то драгоценностей. Всё разбилось, впиваясь Аделе в измученную кожу. К углу столешницы прилипла окровавленная прядь рыжих волос. Когда наконец измученные, истерзанные этой ужасной сценой, они перевели дух, когда Альсина устала колотить, а Адела почти лишилась чувств от побоев, они опять оказались на полу.       Надломленное тело госпожи отползло на четвереньках в сторону, не переставая яростно рычать. И из последних, приложенный долей внутренних душевных истязаний, сил, рыжеволосая девчонка разлепила запёкшиеся и разбухшие от крови сапфириновые глаза. Хозяйка в тот же миг наконец поднялась на две ноги, шатаясь, — она фыркала и храпела, и двигалась по направлению к дверям спален. Её бёдра судорожно вздрагивали, и, казалось, было слышно, как трещат все её суставы. Помутнённым избитым сознанием Адела в ужасе ухватилась за то, как все кости разом вылезли из тела напротив, разорвав посиневшую кожу.       Побитая услышала, как двери в покои леди, с треском, с хрустом напрочь вылетели из петель и сломались, упав за парапет лестницы второго этажа. Начали раздаваться топот, ругань, приглушённые, словно предсмертные, вскрики, и на секунды снова воцарилась страшная тишина. Конец? По замку, замершему в тревоге, пронеслось ледяное дыхание.       Вдруг все своды разом содрогнулись, загудели и затрещали, плиты пола начали ходить ходуном, извиваться словно волны в штормовом океане. Камни, вырванные кусками из стен, начали летать туда-сюда, словно снаряды на поле боя.       Последним, что запомнила Адела в ту ночь, был вид бесформенного белого огромного пятна, исчезающего в сонмах огромных мух, и раздавшийся чудовищный, точно драконий, рык.

***

      Поначалу Аделе казалось, что она не может раскрыть глаза. Веки были настолько тяжёлыми, а от брошенной к голове крови в ушах зловеще звенело. И она стонала от ощущения беспомощности. Конечности не двигались, тело словно окаменело, потеряло всякие чувства, кроме ощущения саднящей боли, — от этого страх сковал весь её разломленный разум, и она начинала плакать. Затем девушка терялась в собственных муках, проваливаясь обратно в черноту. Потом снова находила себя не в состоянии сделать хоть что-нибудь, и все мучения начинались по новой.       В резком чередовании этих фаз её агонию сопровождали странные боли, терзающие тело страдалицы, на мгновения возвращая способность ощущать собственные конечности: словно снопом электрических искр, колющих пятки, буравящих колена, вызывающих подергивания и крики. Целый букет явлений, приводящих к галлюцинациям, обморокам и потере сил, причем в момент, когда, казалось, наступал очередной приступ, каким-то необъяснимым поворотом процесса к больной возвращались сознание и чувство жизни. Тогда она не могла понять, почему её глаза не видят, почему она не может их раскрыть.       И только спустя казавшееся бесконечным количество времени рыжеволосая наконец осознала, что она видит, что она может болезненно открыть свои очи, просто вокруг сгущалась кромешная тьма, куда не смело проникнуть ни одно очертание, похожее на присутствие спасительного света.       Так продолжалось очень долго. Воспаленным мозгом Аделе чудилось, что она попала в настоящий ад, и теперь это её наказание: бездвижно мучиться от болей в темноте, где настоящей пыткой раздается одинокое капание сырости с промозглого потолка. Пока она не услышала новый для темноты звук, раздавшийся словно спасительная верёвка для утопающего, и девчонка за него тут же зацепилась.       Она начала извиваться, чувствуя, как кости трещат и изливаются кровью. В этот миг она чувствует необъяснимую тесноту, будто её беспощадно, подобно средневековым временам, замуровали в стену. Вдруг наконец кромешная тьма уползла в свой угол, мимолётно засосалась в одну точку, когда сверху что-то подняли, избавляя её от чудовищно тяжёлого груза.       В поле зрения тут же попали омертвелые порубленные тела, которые неподвижно облепили её. Измазанные кровью и грязью конечности торчали то тут, то там: некоторые были целые, некоторые ошмётками, точно хлопковая ткань, лоснились вниз, другие же были похожи на засохшие ветви молодых деревьев — тонкие, почерневшие, скукоженные -, без пальцев или ногтей.       Бледные лица, искажённые в ужасе, вызвали у Аделы какой-то виток иной истерики: исступленно засверлила мозг её злоба. Миловидные личики юных служанок превратились в багровые массы, чьи черты теперь было трудно узреть. Зато по редко оставшимся глазам части из них и по раскрывшимся ртам можно было различить последние беззвучные вопли отчаяния и ужаса. И чем больше она смотрела в это остывающее с каждым мигом мясо, тем всё отчётливей рыжеволосая слышала дикий звон прислужьих криков и визгов: «Ты убила нас!» — и все они в один миг стали тянуть к ней свои ужасные лапы с торчащими костями.       Живая девушка лихорадочно завозилась, стараясь растрясти сковывающие её тела в стороны, но ничего толком не получалось. Эхо издававшегося из её груди злостного плача начало вторить ей где-то высоко, скапливаясь у заледенелых потолков. Лишь единожды одно из тел уступило ей и свалилось куда-то ниже, и под ним Адела увидела единственное лицо, которое ей удалось различить.       Голова, разбитая надвое до самой линии бровей, ещё продолжала громко, вязко сочиться и истекать ошмётьями на каменный пол из разразившейся дыры. Тем не менее сохранился почти полностью почерневший взгляд карих глаз, откуда, казалось, ещё до предсмертного часа пропала всякая воля. Труп Габриэлы с мертвецки закатанными очами безразлично и бездушно разглядывал округу.       Ей нужно было срочно сбежать от сюда, ибо таинственное и ужасное начало овладевать ей от вида ещё некогда бывших живыми служанок. Но Адела больше не могла пошевелить ни конечностью, и, вглядываясь всё больше в чёрные, иссохшие глаза Габриэлы, она вспомнила другую гору тел, обезображенных обстоятельствами своей смерти. Багровое видение, подкинутое в приступе злобы в хозяйском будуаре, теперь стало для неё явью. И она лежала поверх пирамиды трупов, живая, содрогающаяся от притягательного ужаса бездны, над которой она воцарилась.       Только в начавшейся истерике Адела наконец заметила колеблющийся светлый облик, рассекавший сумрак. Огромная грозная тень выросла над ней. И лишь взгляд с переливающимся жгучим золотом горел во тьме. Воспалённым разумом страдалице вспомнились поэтические вечера в спальнях леди, когда ей приходилось зачитывать любимые госпожой воинственные легенды, от которых шли мурашки по телу у неё самой и в голове рождались звуки молний, грома, грохот копыт, звон мечей и блистание хоругвей на ветру. И этот мутный, омрачившийся янтарный взгляд был похож на зловещий фонарь, что раскачивался в разные стороны над плывущей лодкой по адской реке Стикс, переправляющей все души умерших.       К горлу подступил ком паники, когда её крепко схватили за слипшиеся от смертельной влаги волосы и стащили вниз, подальше от изнеможденных тел. У Аделы перехватило дыхание и она мученически застонала, когда её в очередной раз потащили вперёд за собой. На разодранной с запёкшейся кровью спине опять начала ужасно лопаться кожа от жёсткой, холодной, усеянной кучей мусора поверхности каменного пола. Терзаемая дикой болью, вскоре она ощутила поверхность деревянных брусьев, грубо упирающихся ей в спину, источая кровь из своих ран. И тень раскрылась пред ней в уничижении благоговейной, возникшей между служанкой и её госпожой любви, трепетно плачущей в мрачных золотистых глазах.       Тогда, не выдержав, голгофа восстала в словах рыжеволосой:       — Умоляю, не надо… — Адела всхлипнула, чувствуя, как взгляд мутнеет от градом полившихся слёз.       Слёзы всё не прекращали литься у девушки, прикованной к деревянной возвышенной поверхности, страждущей, упадающей, вперяющей свой истомленный взгляд на свою госпожу, которая дерзкими движениями ножа освобождала её голову от волос. Кожу на лбу и затылке неприятно тянуло в разные стороны — её медные кудри, в которые леди так любила зарываться по ночам, ощущая их томный запах, падали на грязный сырой пол.       Медленно и терпеливо, прерываясь лишь рыданиями и истеричными бессвязными стонами, Адела всё продолжала молить о пощаде, но лишь зловещая болезненная судорога тишины подземелий была ей суровым ответом.       Перед открывшимся страшным зрелищем всё замерло вокруг и помимо своего плача девчонка смогла различить, как бешено бьётся собственное сердце, лихорадочно сжавшись в страхе. Хозяйка замка наклонилась над ней, распростёртой на продолговатом столе, надавив локтем на грудь. От острого ощущения первого пореза все глаза девчонки лопнули и налились кровью. Ноги завозились по дереву, стираясь до мяса. Коридоры огласил уже дикий, безумный вопль с отпечатком явственного и безмерного страдания. Весь рот заполнился алой слюной, которая тут же от обильного количества стала вытекать за ставшими тонкими губы: зубы заходили ходуном, сжимаясь то тут, то там, превращая иссохший язык в безропотно вывалившуюся полоску. Леди же, раскрывая свою политику мясничихи, крепче сжала девичье дрожащее тело и безжалостными движениями начала вонзать нож всё глубже и глубже, раскраивая голову, усеянную беспорядочными мелкими пучками рыжих волос. От мощного давления маленькая грудь провалилась, послышался непрекращающийся хруст.       Глаза бедняжки лихорадочно прикрылись, конечности опали и тело перестало подавать признаки борьбы. Её тело искажалось лишь содроганием и трепыханием от каждого орудования ножом. Адела провалилась в какое-то страшное и болезненное забытьё, в котором слышались удары молотка по гвоздю с толстой головкой, и от этого что-то крошилось где-то у неё в голове и неприятно зудело.       Возникшие длинные трещины на раскрывшемся участке черепа совсем скоро сломились под очередным ударом молотка, и она подумала, что это конец. Последний, ускользающий от чудовищной боли нерв её мозга вдруг подал сигнал: ей захотелось открыть свои глаза, окаймленные рыжим бархатом вперемешку с кровью и грязью, и в последний раз взглянуть на дьявольскую возлюбленную тень, породившую её монстра в глубинах израненной души.       Она приоткрыла очи, но из-за багряного марева трудно было что-то разглядеть, и подкидываемые болезненными галлюцинациями яркие вспышки заполонили весь открывшийся вид. Так рыжеволосая и умрёт: с чувством душевной боли, великого падения и разочарования. Только вот за последнюю извилину, тяжко уходящую из тела, вдруг что-то зацепилось. Из всего вечного смрадного запаха подземелий почудился аромат влажной листвы.       До сего момента Аделе казалось, что её изборождённое складками, искажённое трепыханием тело больше никогда не познает более сильнейшей боли, чем вскрытие внутренностей её головы. Однако неожиданно её руки скрутило, ноги рвануло — всё тело хрустнуло, все кости сломались, рёбра задвигались под кожей. Последняя жилка её разума потухла, но мигом восстало огромное количество новых, что словно иглы вонзались в рассечённую плоть. Весь её излом насквозь пронзило какое-то копьё, распространяя свой яд струями, словно чёрной сеткой, собирая раздробленные кости по-новому с глубоким рокотанием зверя.       Адела почувствовала сотней новых ощущений, что её душат, что она больше не властна над собственным телом: нижние конечности словно пробурило сверлом, плотно придалбливая их друг к другу. Она зашевелилась своим ставшим огромным телом, пытаясь их развести в разные стороны, но не получалось — они воплотились единым целым. Казалось, ноги стали такими длинными, отчего они свисали с деревянного качающегося от агонии стола и касались холодного пола. Немыслимо. Руки заострились, и из плоти пальцев, изнутри, безжалостно вылезли длинные когти.       Адела неуклюже забарахталась, словно рыба на берегу, ломая оказавшийся маленьким стол под собой. Дерево затрещало и опрокинуло монстра на пол. Змееподобное существо начало извиваться в агонии, катаясь по полу, посылая громкие звериные звуки по всему подземелью. Так длилось, пока его кости не перестали трещать, ломаться и вставать фантастическим образом.       В мыслях вдруг прояснилось, тело перестало отдавать прежней адской болью. Чудовище распахнуло сапфириновые глаза, что ярко впились в окружающие ядовитые сумерки. Адела сразу же чётко различила стоявший неподалёку возлюбленный силуэт: сбылась её предсмертная мечта, она увидела свою госпожу. Та стояла, обеспокоенно прислонившись к стене, босая, вся в крови с отпечатком сотворённого ужаса и чарующей кровавой расправы в глазах. Зрачки её обеспокоенно бегали, рассматривая распластавшееся у её ног нечто.       Адела хотела радостно взвизгнуть, но вместо этого из её груди вырвался непонятный рык. Она хотела подойти к хозяйке замка ближе, пытаясь встать, но ничего не получалось. Хвост беспомощно возился свободным отростком за ней в разные стороны. Ладони неуклюже разъезжались всякий раз, когда она пыталась опереться о пол и подняться: при каждом грубом действии кости ломались, но затем отрастали вновь с чудовищной скоростью. Всё это начало её дико злить, накрывая багровой пеленой ярости. С каждым неуклюжим движением она ощущала, как силы покидают её, и в очередной попытке подползти ближе к своей хозяйке, чудовище рухнуло на пол с протяжным стоном, кои можно услышать у раненных, загнанных зверей, и перестало подавать признаки жизни. Аделу унесло в очередное забвенье.

***

      После произошедшего девчонка очнулась во втором крыле замка, что вмещал себя оперный зал, библиотеку, хозяйский кабинет и несколько сокровищниц дома Димитреску. Здесь же находились заброшенные нефы, там, где она бродила, выбравшись из темниц — голодная, измученная и страдающая по судьбе Лидвины. Только теперь в груди не было никаких намёков на сострадание при мыслях о прошлом.       В затхлой огромной зале всё было совершенно так же, как и в те времена. Синего оттенка стены продолжали ссыпаться, открывая нутро старого потёртого кирпича. Отяжелевшие своды продолжали давить на них, и чтобы избежать их обрушения, как в старые времена, потолок удерживался на подставленных широких опорах. Открывающийся взгляду постоянно поднятой к верху головы ребристый свод, арочные балки которого поддерживали сводчатый потолок из тонкого камня, был сродни чуду.       Огромные панорамные окна теперь были открыты и впускали знойный воздух в затхлое помещение. До уха доносились мелодичные песни летних птиц, снующих по горной округе, редкий лай собак деревни, шелест травы, которую изредка колебал ветер.       По зале был разбросан всякий хлам: доспехи, сырые коробки, старая ненужная мебель, скопившаяся за много лет в замке, порванные, развивающиеся с потолков на петлях тюли. Только теперь к общему виду беспорядка добавились хозяйские сундуки и прочие вещи, уцелевшие, заваленные каменной крошкой.       Адела сидела, опершись о прохладную стену, на каком-то мягком тюфяке, собранном из разных старых тканей, одеял и подушек, запрокинув голову, в таком изнеможении, что и мыслей в голове не было, осталась без чувств, не имея сил страдать. Затем замороженная на пару мгновений душа понемногу оттаяла, и полились слёзы.       Слёзы принесли некое облегчение, но не полностью; она плакала о своей судьбе, и та казалась девушке такой злосчастной, такой жалкой, что тем паче нельзя было не надеяться на помощь. Тем не менее она долго не смела подняться с перины и выйти прочь из заброшенного крыла. До роковой ночи в её внутренней атмосфере то шёл дождь самообвинений, то бушевала буря сомнений, то раздавался удар сладострастия — теперь наступила тишина и смерть.       Совершенная тьма сгустилась в ней.       Она вслепую ощупывала свою душу и чувствовала, что та не движется, ничего не осознает, почти окоченела. Тело её было живо и здорово, благодаря приобретённой мощи. Адела, несколько удивляясь, обнаружила, что помнит каждый миг произошедшего в подземельях своего распятия, которое ей устроила хозяйка замка. Теперь в её мозгу помимо жухло катящихся мыслей что-то свербело — то, чего не было раньше. Оно облепляло всё её нутро, туго обхватив своими щупальцами, до сих пор продолжая срастаться с её душой. Однако рассудок её, способность суждения и прочие душевные способности постепенно затихали и застывали. В её существе происходил процесс, аналогичный и вместе с тем противоположный тому, что оказывает на организм яд, разносясь с кровотоком: части парализуются, ничего не болит, но подступает холод, и, наконец, душа заживо погребается в мёртвом теле; здесь тело было живо, но душа в нём мертва.       Подгоняемая неизведанной полученной силой, она величайшим усилием избавилась от оцепенения, хотела осмотреть себя, увидеть, что с ней, но, как моряк, спускающийся в трюм на корабле, где объявилась течь, она вынуждена была отпрянуть: лестница обрывалась, под нижней ступенькой была бездна.       Как ни колотился в сердце ужас, она, завороженная, склонилась над зияющей дырой и, убедившись, что все черно, начала нечто различать в этой темноте; в закатном свете, в разреженном воздухе она снова увидела в глубине самой себя панораму своей души: всё такая же бескрайняя пустыня под покровом ночи, усыпанная камнями и булыжниками; только теперь не было там адского пекла, а гуляла приятная прохлада, и в центре песочного мира болтался островок, на котором разросся небольшой побег, — деревце ласково и заботливо выращенное женщиной, терпеливо сидевшей подле него и молящей о каждом распущенном листочке, полным оттенками сочной зелени. И как только Адела опустилась ещё ниже, чтобы разглядеть грациозную нежную незнакомку, как встретилась с утончённым взглядом золотистых глаз.       Нет, её душа не может быть мертва.       Солнце клонилось к закату, когда рыжеволосая поднялась со своего тюфяка. Её локоны пылали прошлой медью и жаром, — точно такие же, которые так нравились её госпоже. Она словно младенец сделала пару шагов вперёд, — неуклюже и шатко, — и, ощутив твёрдую опору и могучую силу в ногах, ринулась прочь из заброшенной залы на долгожданные поиски.       Только вот под ногами пол досадно начал разваливаться. Адела удивлённо огляделась вниз и назад. За ней выложилась непродолжительная дорожка оставленных ею следов продавленного, закрошившегося мрамора. Боже мой, что же за сила в ней? — кажется, нужно было бежать чуть менее усердно.       И опять Адела отправилась вперёд, только теперь с пущей осторожностью. В пределах второго крыла замка всё было так же, как и раньше, только вот, выйдя из него, девушка ужаснулась. Весь остальной замок почти превратился в руины. Стены были разрушены, колоны, что раньше подпирали космически высокие сводчатые полотки, были повалены и раздроблены. Вокруг царила настоящая разруха, — словно огромный ураган ужасающей силы прошёлся по горам, и наконец смог выдрать замковые корни, пошатнуть каменного вурдалака, опрокидывая твёрдые черепицы прочь, разрушив стены и сотрясся потолки. Теперь замок держался лишь на каких-то чудом уцелевших подпорках, и среди разрушенных стен можно было увидеть роскошные содранные ткани, дорогие половицы, дубовые шкафы, прочую мебель с искусными изломами, — всё это теперь покрывалось тоннами пыли, превращаясь в хлам.       В многочисленных дырах можно было развидеть разрушенную столовую, разгромленные главные покои госпожи, а от винотеки осталась лишь одна одинокая дверь, магически висящая на последних изломах петель с раздробленной стены. В главной зале густой поток каменных голов среди поваленной огромной люстры катился по его маленьких галереям и разваливался безбрежной рекой среди зла.       Ничто в замке не гудело и не стонало. Всё замерло в знойном ожидании, и рыжеволосая, аккуратно переступая чрез случившуюся вакханалию, никак не могла зацепиться взглядом за хоть что-либо живое. Пробравшись к выходу, она вышла за пределы замка, попав в затворенный сад, вид которого также оставлял желать лучшего. Некоторые из грядок с цветами уцелели, но других размозжило огромными каменными глыбами. Проходясь мимо них, Адела отметила, что клумба с любимыми цветами леди устояла. И стоило девчонке снова подумать о ней, как госпожа её наконец нашлась.       Прошествовав вглубь сада, девушка увидела Альсину, которая сидела на заброшенных ступеньках старой ротонды. Её окутывал благородный ореол пылающего закатного неба, на котором солнце уходит в багровый пепел облаков. Однако весь её измазанный в крови вид был жалок, босая, одетая в сересовую лиловую сорочку с опустевшим взглядом глядела она пред собой. Адела прошла к ней и у самых её ног неуклюже запнулась и упала. Девчонка стыдливо опустила голову, коря себя за то, что до сих пор не может совладать с собственным телом, однако это действие наконец отвлекло Димитреску от бесконечных раздумий. Послышался тихий смех, и Адела увидела исподлобья протянутую к ней руку помощи. Схватившись, девчонка присела рядом со своей госпожой.       Затем горько зарыдала.       Леди поспешила притянуть её к себе и крепко обнять, подняв голову вверх к виду разрушенного замка.       Как же бестия жалела, что отвергла всё то, что её госпожа ей предлагала, ведь девчонку целовала бы она сейчас, в очередной раз овладев. И сожаление об этом было так остро, что она всё продолжала и продолжала рыдать. А когда успокоилась, за неимением больше слёз, не спешила отниматься из тёплых объятий, шмыгая носом, словно побитый в ребячьей драке ребёнок.       Адела в какой-то миг всё же утёрла в волнении своё лицо. Снова подняв в себе ярый дух, вызывая себя на очередную битву, в резком порыве она отнялась от рук своей госпожи. Все её щёки раскраснелись, заплаканные голубые глаза заблестели новой жизнью, тело её возбудилось дрожью. И в резком порыве, на выдохе, сопровождённым икотой, она хотела наконец сказать заветные слова, но Альсина тут же прервала, схватив девчонку обратно к себе:       — Скажешь потом, моя воинственная Паллада. Для начала, — взор леди снова обратился к своему дому, — нам нужно отстроить замок заново…       Адела расслабилась и впервые счастливо кивнула, возвращаясь обратно к мягкой женской груди, и также обращая свой взгляд вперёд.       Весь замок полыхал на закате, прямо как в её прошлых мечтах, — ведь она обещала спалить его дотла. Когорты облаков на пару мгновений развеялись, расступаясь перед торжественными последними минутами яркого заката. В угольях солнца замок заполыхал спереди, подчёркиваясь жёсткой линией рёбер уцелевших участков крыши, высокими силуэтами труб и башен с остроконечными шатрами. С горного хребта подул сильный ветер, и каменный вурдалак, кажется, наконец снова громко вздохнул, утопая в собственном могучем стоне и раскалённых от солнца каменных развалинах…