Амброзия Паллады

      Перед взором в открытых старых окнах, с истончившимся стеклом и желтовато-болотным налётом, раскрывался вид на уже глубокую ночь, окутавшую всё предместье, над которым возвышался полуразрушенный замок. Гроза, по иронии, разразилась именно здесь, и ночное небо было безупречно чисто, словно омытое ливнем. На этом тёмном бархате ярко сверкали звёзды и лили свой таинственный свет на освежившиеся немые поля, мирно спавшие, простираясь в бесконечную темную неизведанную даль.       Адела вздохнула, разглядывая небо, чья прелестность лишь растравливала мысли из-за побуждения к бессоннице. Она заворочалась, стараясь удобнее устроиться на их с леди двойном тюфяке, что стал им импровизированным ложем вот уже на некоторое продолжительное время. Мощная тяжёлая рука, почувствовав нервные движения, сильнее обвила юное тело, прижимая ближе к себе источник тепла.       Вся замковая семья продолжала кочевать в старом, тем не менее уцелевшем, крыле по приказу леди, которая почему-то не желала переживать эти тягостные моменты в оставшихся помещениях оперного зала, библиотеки или уютного кабинета. Госпожа продолжала ходить в своей уже достаточно порванной во многих местах сорочке, всей покрытой грязными пятнами крови, пыли, земли и обнажившегося сломанного кирпича.       Через некоторое время рыжеволосая догадалась, почему леди сделалась такой: она не хотела, всем сердцем не желала жить так же, как и оставшееся сборище аристократов, рассказы о которых Аделе удавалось зачитывать для леди замка в их чревовещательные вечера. Ведь все они превратились в шутов, впав в слабоумие или грязь; все они вымерли в своих заражённых потомках, силы которых понижались с каждым поколением, достигнув умственного состояния каких-то цирковых обезьян инстинктами, бродившими в черепах конюхов и лакеев, или же, как Кантемиры, Басараби, Контеку Конаки.       Исчезли дворцы и замки, вековые гербы, геральдические осанки и пышный вид древней касты аристократии. Все их земли, не приносящие больше доходов, вместе с замками были проданы с молотка, ибо всем тупым потомкам старинных родов не хватало золота. Самые деятельные, сообразительные и амбициозные из них теряли всякий стыд, — так говорила госпожа, — они окунались в деловую грязь, пускались во все тяжкие, представали перед судом в качестве самых обыкновенных мошенников и служили прозрению человеческого правосудия, истины, которая, не в состоянии всегда быть беспристрастной, в конце концов назначала их библиотекарями или разносчиками еды в тюрьмах. Стремление к прибыли, зуд наживы в конечном итоге погубили все выстроенные некогда идеалы, данные когда-то в невообразимых прошедших эпохах клятвы. И жить так: на осколках прежнего мира, совершенно потеряв всё своё прежнее благородство и значимость, — для Альсины Димитреску было что сродни собственной смерти.       Поэтому Альсина упорно ждала, когда замок вновь взгромоздится в своей целостности, в тёмном великолепии, огромными пиками шпилей протыкая небо и высоким гранитом отбрасывая тень, над всей деревней, над всем горным краем, вновь воссоздавая кровавую эпоху лиходейства, падения невинных, неприкаянных душ, порабощения умов и умертвления тел.       Рыжеволосая девушка замечала, как, несмотря на залегшие морщинки усталости и бледный цвет лица, тем не менее леди стойко переносила тяготы их цыганского бивуака, разброшенного здесь, подле старого, с расцарапанным деревом, шкафа, уцелевшими драгоценностями, что так ярко и негармонично контрастировали с атмосферой разрухи, со стопками уже не первой свежести разного белья, тряпок, что удалось собрать после погрома.       Адела по привычке своей прислужьей работы в прошедшее утро, когда леди ушла прочь из их жилища на встречу с Мирандой и жителями деревни, дабы решить вопрос об отстройке замка, высоко засучила рукава своего белого платья, что успело пожелтеть и посереть, налила воды в покосившееся ведро и стала оттирать от пыли и грязи некогда заброшенную залу. Ибо теперь сил у неё было хоть отбавляй, благодаря тому, из-за чего она теперь слышит какой-то скрёб со внутренней стороны своей головы. Девчонке казалось, что она слышит какой-то нескончаемый грохот, что мешался с какими-то болезненными воплями, которые уносились вдаль и замолкали. Поначалу её это сильно раздражало, и взгляд её метал молнии и грозы, и лишь насмешливый, но вместе с тем и ласковый, взгляд госпожи приносил исцеление. Под этими янтарными глазами, в которых поселился отпечаток грусти, бестия продолжала тушеваться, чувствуя вину и смертельную тоску, а в сердце её горел неугасимый огонь любви, и поэтому сейчас она старалась делать всё, что в её силах, дабы эта грусть сошла на нет.       Под тяжелым взглядом троих золотых глаз, чьи обладательницы прятались где-то по округе, Адела расправляла набитые одеяла и подушки, смахивала пыль со стола, что расположился в тени развесистого побега каштана, которому предстояло вскоре быть усаженным где-то в огромном саду, а пока что он стоял здесь, в горшке накреняясь из-за собственного веса, отбрасывая знойную тень на временное рабочее место госпожи замка. Девушка аккуратно там разложила все немногочисленные листки и поправила треснувшую чернильницу. И пока она занималась уборкой, отгоняя от себя назойливых мушек, которые теперь постоянно атаковали её, стоило только рыжеволосой остаться одной, день стремительно превращался в поздний вечер. Она совсем и не заметила, как яркое синее погожее небо застилает исполинская громада алого заката и возносится словно одеяло над высокими горами. Последним, что Адела хотела сделать, убираясь в их жилище, это, конечно же, выстирать некоторое белье и ткани, ведь сейчас самый разгар зачинающегося лета, — было жарко и душно даже ночами, поэтому где-то на уцелевшей террасе, покрытой мхом и проросшим вьюном, всё это должно было быстро высохнуть.       Однако огненноволосая успела лишь собрать всё в небольшую корзину, когда к четырём, оставленным в полуразрушенном замке, лиходейкам вернулась леди. Поначалу женщина, застав достаточно чистую обстановку и прибирающуюся рыжеволосую девчонку, не могла вымолвить и слова, широко раскрыв глаза и затаив дыхание. Она остановилась возле открытых дверей, не смея сделать и шагу в свои владения. Альсина не спеша окинула её взглядом. Как только Адела заметила, что госпожа вернулась, тут же покраснела, радостно улыбаясь, сапфировые её глаза заблестели от удовольствия наставшей долгожданной встречи. Она была в белом простом платье, которое кокетливо обрисовывало бёдра и грудь, кожа её соблазнительно блестела бисеринками пота в закатных лучах в районе открытой шеи и ключиц, ткань платья задралась в рукавах, открывая взору небольшие тугие мышцы, что покраснели от долгой работы. Адела то и дело, кусая губы, громко сдувала и поправляла руками волосы, чьи пряди назойливо лезли в лицо.       От такого вида у высокой леди задрожали веки, сжались челюсти, и скулы её слегка покраснели. Думы о любви стремительно отозвались в её сердце и наполнили томной негой. Адела, не откладывая корзинку с тряпьём, зажав её меж боков и руки, подошла к ней, беря за руку, без задней мысли, желая наконец быть ещё ближе, держать что-нибудь, принадлежащее хозяйке замка, сгибая и разгибая тонкие длинные пальцы.       Альсина взглянула вниз, продолжая рассматривать девчонку, которая защебетала, кажется, вопрошая о том, как же прошла встреча, что касалась отстройки их жилища. В белом платье, с пылающими щеками и грудью, осыпанной светлыми каплями пота, точно бриллиантами, она была похожа на большой бело-розовый цветок, на кувшинку из бассейна, истомленную жарой. Леди взяла рыжеволосую за руку, вынимая у той корзинку с бельём, чуть ли не выкидывая прочь, — ей это совсем не понравилось. Она отвела её к одному из старых кресел, разместившихся возле открытой террасы.       В этот самый миг все женские добрые намерения рассеялись, хмель страсти и жаркий воздух властно захватили госпожу замка. Она больше не думала о прошедших, казавшихся ей унизительными, разговоров с Матерью Мирандой на глазах у несуразной толпы сельчан, от которых у неё разболелась голова, — всё это смело, словно штормом, яркими глазами, где плескались ответные любовные искорки. Но для начала нужно было кое-что прояснить, прежде чем настоящее безумие овладеет ими.       Адела присела на кресло, чувствуя, как заботы прошедшего дня отбрасываются куда-то вдаль, наполняя её изнутри какими-то счастливыми борениями. Однако стоило ей взглянуть на госпожу замка и увидеть, как глубокая морщина прорезала лоб узкой, синеватой полоской над глазами, то всё её веселье спало, точно от удара хлыстом. Девушка сама нахмурилась, вновь хватая леди за руку, — нервно и обеспокоенно.       — Оставь эту работу, — леди окинула взором залу вокруг. — Ты больше не моя служанка.       Сердце Аделы ухнуло куда-то вниз. У неё пересеклось дыхание, задрожали колени, взгляд синих глаз забегал туда-сюда, заполняясь непролитыми слезами. Самый ужасный страх нашёл её, и вмиг стало жутко от этого зноя, катящегося с открытой террасы, горло сжало, точно кто-то начал мёртвецкой хваткой её душить. Рыжая голова поникла и руки, словно плети, повисли с твердой обивки кресла.       Всё-таки госпожа решила избавиться от неё, и она ей больше не нужна, — так думалось Аделе в хаосе своих раздумий, что охватили её своей неопределённостью, туманными вопросами, которые задушили её, не находя ответа, она начала проклинать своё позорное существование, свой роковой поступок, когда воткнут был её рукой кинжал предательства, — и это, казалось, навсегда обозначило между ними непроходимую черту.       Не было больше сил сдерживаться, сжимая алые губы, погрузившись в немое горе, и в возникшей тишине рыжеволосая ударилась в слёзы, наполнив тихую залу шумными изъявлениями отчаянной преданности. У бедняжки начался приступ горлового кашля, лицо её вдруг посинело, а от сильной боли на глазах начали выступать слёзы крупнее. Она схватилась руками за голову: малейшее сотрясение было мучительным, в висках застучало, словно тяжёлым молотом.       Альсина полностью растерялась, присаживаясь на подлокотник, рядом с девчонкой, совсем не понимая резкую перемену настроения той. Женщина, вновь нахмурившись, взяла рыжую голову в свои руки, чувствуя невероятную гладкость вьющихся непослушно локонов. Огладив посиневшие щёки, с которых схлынул приятный глазу и сердцу румянец, леди подцепила островатый подбородок, заставляя взор синих глаз обратить внимание на себя.       — Тогда… лучше убейте меня… — словно детский горестный лепет сорвались слова с розоватых губ напротив. — Я не смогу одна… Не смогу без вас…       Адела не желала смотреть в золотые глаза, что стали так любимы, из-за чего мысли о разлуке приносили ей ещё большую боль, поэтому она отвела взгляд, но не отнялась от тёплых рук. И вдруг округа разверзлась тихим смехом, что становился всё громче и громче. Госпожа вдруг сама отстранилась от девчонки, но в тот же миг, не давая рыжеволосой ощутить и каплю нового разочарования, подхватила её на руки и сама уселась в кресло, на полную начав ощущать живую теплоту девичьего тела.       Девушка охнула от резких движений и машинально обвила руками господскую шею, и совсем рядом послышалось:       — Что за вздор? В уме ли ты, моя Паллада? Что бы мы стали тогда делать?       И каково же было облегчение, когда Адела поняла истинный смысл слов своей леди, чувствуя, как её руки размеренно проходятся по её прямой осанке, разглаживая все складки тонкого платья. Девчонка нервно выдохнула, утирая собственное лицо от горьких слёз. А затем и сама засмеялась от того, насколько быстро она разуверилась в их клятве любви.       И в лучах заката, что с каждым мгновеньем мерк, началась очередная беседа, коими они развлекались, когда ещё проводили ночи вместе до разрушения замка. Вскоре Адела и сама начала вовсю хохотать, как большой взбалмошный ребёнок с вечными фантазиями.       — Помнишь ли ты книгу рассказов о мечтателях путешествий, мы читали её вместе пару недель назад? Я даже всерьёз думала, уехать отсюда после того, как тут практически всё пало немым прахом.       — Как уехать отсюда?       — Да вот так! Забраться бы куда-нибудь подальше всем вместе на один из тех островов, описанных в книге, где зиждется такая безмятежная жизнь.       — А Матерь Миранда? Разве она не… — Адела всё не унималась в своих расспросах и догадках, и как только она заговорила о главе деревни, как госпожа Димитреску тут же прервала её:       — Ну что ты, это ведь всего лишь мечты… Мечтать о чём-нибудь приятном, когда действительность мало радует нас — всегда немного позволительно.       Альсина, умилённо глядя на встревоженную её словами девчонку, продолжала с смешинками в глазах гладить тёплое тело, проходится по расправленным плечам, устремляясь вниз, очерчивая тонкую линию позвоночника, томно касаясь поясницы, но ниже её рука всё не опускалась, будто бы дразня, — по крайней мере, Аделе так и казалось, что господская рука, даря ласку, раззадоривает в ней новый огонь страсти, дразня и заставляя её вспыхивать как новая свеча — ярко, нетерпеливо и лихорадочно. И она пыталась не поддаваться на эти явные хитрости и, избегая насмешливый, лукавый взгляд дьявола, продолжила разговор:       — И что бы мы там все делали?       — Просто жили! На этих островах живут, как в раю, судя по прочитанной книге. Суровой зимы горного края там не бывает, вечно голубое небо, без единой оказии в виде серых облаков, и вся жизнь, без забот, проходит под ярким солнцем и звёздами. Мы бы построили себе настоящую дивную хижину, ели бы необычные плоды и не знали бы ни забот, ни огорчений!       — И сталось нас будто целое племя, — Адела засмеялась. — Пятеро дикарей…       — Ну что же, почему бы и нет? Мы любили бы друг друга из года в год, из века в век, и прекратили бы считать злосчастные дни — а это вовсе не так глупо и, кажется ценнее всего на свете…       — Я не думаю, что из века в век мы бы ели только одни плоды… Это же скучно и однообразно, вкус начнёт приедаться. Пришлось бы охотиться, рыбачить, пахать… Но можете не переживать, в качестве вашей прислуги, я многому научилась, и смогу вспахать даже самые неплодородные земли.       — Тебе бы пришлось? С такими ручками! — леди дотронулась до девичьих раскрасневшихся ладоней, сковывая их в своё хватке. — Впрочем, этих ручек никогда не хватит… Я бы их съела, видишь? Вот так…       Альсина принялась целовать тонкие девичьи руки, наконец прерывая их беседу не о чём и начиная даже кусать разгорячённую кожу дланей рыжей бестии.       Зала вдруг стихла, все слова утонули где-то под шаткими сводами.       Смех вновь разрумянил Аделе щёки, глаза снова заблестели, губы стали влажны, когда до них наконец добрались чужие женские уста, прерывая изредка смешинки. Дыхание госпожи заскользило уже выше запястья, она чувствовала, как поднималась грудь Аделы, и, не смея себя сдерживать ни в коей мере, Альсина коснулась её губами, высвободив тонкие ручки. Девушка же, нервно стиснув зубы, начала подставлять и свою шею. И всякий раз, когда девчонка томно поводила плечами или сладострастно выпячивала грудь, что с каждым касанием разгорячённых рук госпожи открывалась для поцелуев всё больше, Альсине из-под опущенной головы открывался вид на местечко возле девичьего уха, нежное, как атлас, сводившее её сума.       Их временное обиталище мигом от вскипевшей страсти превратилось будто бы в самую настоящую кузницу. А кресло, на котором расположились Паллада и её госпожа, — горном, который запылал и стал выбрасывать целую тучу искр, поднимая любовными действами настоящую огненную бурю. По крайней мере, Аделе казалось, что она вся горит в возникшем ярком пламени. Рукава её платья всё так же были засучены, а завязки в районе корсажа расстёгнуты, — руки, шея, грудь обнажены, а на розовой и нежной коже у висков стали кучерявиться рыжие волосы от капель жары, катившихся со лба. И из-под полуприкрытых век, слегка наклонив голову, она видела женские плечи, что были словно выдолблены из белого камня, такие же твёрдые и гладкие на ощупь, скрывающие в себе могучесть власти хозяйки замка. Леди старалась смотреть на неё в ответ, не отводя внимательный взгляд пламенных глаз хищника. Она была похожа на невозмутимо спокойного в сознании своей силы, пробудившегося титана после долгой кровавой битвы, что выбила всю почву из-под его ног на целые эпохи время. И Адела была рада, что титан наконец воспрял, ведь их наступающая близость стала первой с тех пор, когда замок рухнул.       Но вдруг рыжеволосую резко осенило, и она вся стушевалась от мыслей, что посыпали прахом её накатившее сладкое возбуждение, превращая его в волнение, изумление и даже стыд. Девушка начала легко отталкивать от себя леди, дабы та услышала её слова:       — Мы же не одни!       Адела начала озираться по сторонам, в поисках привычного хмурого, жгучего взгляда троих пар глаз, но не могла заметить ни единого, даже самого крошечного, их поворота. И даже ни единой мушки не жужжало в ставших горячими покоях. Видимо, каким-то немыслимым для Аделы образом, леди отправила своих дочерей прочь из их совместного обиталища, и рыжеволосой ещё только предстояло узнать на какой крепкой связи держится их безмолвное общение; либо же она просто могла всё пропустить из-за слишком усердной прошедшей днём уборки, — размышлять об этом резко стало некогда, когда Адела полностью осталась одна в кресле, с громким вздохом, скатившись по твёрдой округлой спинке вниз.       Кровь прилила к лицу Альсины, весь этот накопленный порыв страсти, казалось, ослепил её полностью. Они больше не проронили и слова: их закружило одно безумное желание, которому поддавались обе, забыв обо всём на свете. Они словно восстали из песка на тех самым островах, о которых они ранее говорили, где расцветает беззаботность. Адела не мешала леди делать с нею всё то, что ей было угодно. Лицо девчонки окончательно разгорелось и словно припухло. Она бессильно откинулась в кресле, закрывая глаза, хватаясь то за обивку, то за собственные локоны, то за ткань задравшегося одним властным движением платья.       Порывисто леди окончательно расстегнула ей лиф, из-за которого мигом показались ровные холмики молочных грудей, открывшаяся влажная ложбинка меж которых соблазнительно засверкала на закатном свету. Они лихорадочно вздрагивали в такт начавшимся разносится по округе стонам, с розоватыми затвердевшими сосками, которые нельзя было не сжать пару раз, придавая им оттенок последних в этом году цветущих маков на полях: волнующихся, крупных тёмно-красных капель, полыхающих заалевшим пламенем кожи.       Госпожа поцеловала её, а она, обвив её шею обеими руками, возвратила Альсине поцелуй, вложив в него всю страсть.       Рыжеволосая невольно открыла слипшиеся от влаги глаза и увидела, что госпожа соскользнула вниз, на пол. И тот час же, когда юбка белого платья задралась ещё выше, обнажая холмик с пупком живота, Адела натянулась, словно, струна, в испепеляющем, сводившем с ума ожидании. Но хозяйские руки не спешили обращаться вниз, к изнывающему эпицентру её желания: они обрисовывали линии её тела, продолжая сжимать робкие округлости грудей, заостряя их кончики, подчёркивать волнистые изгибы её тела, что были подобны змеиным, так сладостно задерживаясь на выступах бёдер, отчего Адела непроизвольно качала тазом, желая навести эти касания ниже, за что получала лёгкие шлепки по раскрасневшейся коже; они облекали лёгкую дугу живота, стекая вдоль ног, а затем мигом возвращаясь обратно, — и вся эта пытка длилась, казалось, вечность.       В очередной раз же, когда её бёдра сжали мощные тиски хозяйских рук, девчонка ощутила, как ноги развелись в стороны, следуя повелительным движениям. В теле тут же всё затрепетало, в животе что-то ухнуло, посылая волнительные мурашки. Она почувствовала, как лонный холмик наконец натянулся от бесстыдных длинных пальцев, разгоняя в ней трепет и выбивая из груди громкие стоны и всхлипы.       Перед безжалостным взором расцвел розоватый бутон девичьего лона, чьи влажные складки были похожи на нежную кожу персика, так манившего своими формами и мягким оттенком. Госпожа наклонила голову ближе и, не выдержав, застонала, и тембр её груди и жаркое дыхание, — всё передалось Аделе, как только складки её лона раздвинулись и её нутра коснулся разгорячённый язык. Рыжеволосая, словно разъярённый бык, выдохнула весь разгорячённый воздух из груди сквозь нос, и зашипела, точно змея. Её нижняя губа распухла от заходивших по тонкой алой коже острых белых зубов.       От влажных, хлюпающих движений в теле как никогда раньше закипела кровь. Эта агония продолжалась недолго, но так ярко: когда Адела не смогла стерпеть очередного властного напора темноватого языка, громкой влаги своего возбуждения и пальцы на ногах поджались, когда из часто вздымающейся груди стали всё громче вырываться стоны, её бёдра сжались ненасытной хваткой хищного зверя. Леди властно притянула её ещё ближе, сильнее впиваясь пальцами в мягкую кожу, точно колкими железными челюстями огромного домкрата. Тут же полилась соблазнительно пахнущая кровь, что занесла в их удовольствие ещё больший символ покровительства, власти, сладостного подчинения. Из глаз рыжеволосой даже брызнули слёзы, когда эта пытка наконец громко разверзлась с брызнувшими отовсюду искрами в глазах.       Как она оказалась на их с леди тюфяке, Адела плохо помнила из-за накатившей усталой неги, лени, что сковала туго все мышцы её тела, приковывая к мягкой лежанке. Сначала в голове было пусто, ни единой грубой и тяжелой мысли не проплывало там. После исступленного наслаждения зала ещё какое-то время теснилась молчанием, однако потом они с Альсиной снова возобновили свои разговоры ни о чём и из уст Аделы опять полился смех.       Так закат полностью сменился наставшей ночью: лай собак предместья полностью стих, карканье ворон тоже прекратилось, и поднялся глухой редкий перезвон кузнечиков. Но Адела всё никак не могла уснуть, прокручивая в голове прошедший день.       Рассматривая их ставшим скромное жилище, рыжеволосая пришла к выводу, что наверное, могла несколько ошибаться, когда думала, что замок для леди Димитреску — это самое драгоценное в её жизни, ведь здесь она повергала души невинных, властвовала над ужасающими сводами, зверем и чудовищем ярко пылала, принимая кровавые ванны.       Дочери леди тоже вернулись и сейчас спали вместе с ними, притащив свои одеяла к своей матери: под правым хозяйским боком калачиком сопела Даниэла, Бэла умостилась рядом с ней так, что все их волосы спутались и на лунном свету двояко переливались; под левым боком, прижимаясь к груди, ворочалась Адела, а чуть ниже неё мирно посапывала Кассандра, которая то и дело как-то странно порой клацала зубами во сне. Сама госпожа тоже мирно спала, её грудь размеренно поднималась, выпуская тёплый воздух из лёгких. Рыжеволосая слышала, как там мерно бьётся сердце, и его ритм с общей сонной картиной наводил на Палладу чувства, которые она, наверное, никогда не испытывала в своей жизни, заставляя её ронять редкие слезинки счастья.       Вот и у неё наконец появилась своя самая настоящая семья.