Сын зимы

      Над Пруссией занимался рассвет. Ярко-алое небо, предвестник скорой кровавой битвы, скоро скрылось за тяжёлыми свинцовыми тучами. Они сбивались в гигантские груды, похожие на горы, и им было тесно на просторном небосводе, они лезли, наползали друг на друга, грозясь подмять под себя строившиеся в боевой порядок войска двух армий. Соединения пришли в движение ещё до рассвета и теперь заканчивали построение. Багратион, как было ему приказано, занял позиции впереди Прейсиш-Эйлау. Едва первые ало-золотые лучи проглянули из-за горизонта и ярко окрасили подбрюшья туч, закипел бой, длившийся несколько часов. Багратион мужественно сопротивлялся, но вынужден был, истощённый, уходить к главной армии. Барклай-де-Толли мрачно наблюдал за изрядно поредевшим отрядом князя, уходившим по улицам Прейсиш-Эйлау. Заметил он и самого Багратиона, в чёрных глазах которого ясно прочёл: "Бейтесь до последнего воина". Отряд скоро скрылся за окраиной города.       Барклай-де-Толли со своими полками, согласно диспозиции, стоял в самом Прейсиш-Эйлау. Он, глядя в подзорную трубу и сощурив один глаз, наблюдал за французами. Здесь была отнюдь не вся армия Наполеона, два корпуса находились очень далеко и никак не могли прибыть к началу сражения, ещё два других должны были подойти в течение дня. И всё-таки те войска, которые имелись у Бонапарта, представляли собой поистине великую силу. Михаил Богданович, заметив, что вражеские артиллеристы разворачивают орудия, сложил подзорную трубу, повернул коня и помчался в город. Узкие улицы Прейсиш-Эйлау встретили его тишиной: местные жители очень давно покинули город, а егеря из полков Барклая сидели на первых этажах домов, затаившись в ожидании сражения.       Прейсиш-Эйлау в этот час являл собой город-призрак. На улицах не было ни единой живой души, кроме генерала Барклая-де-Толли да его верного скакуна. Тишину изредка нарушали лишь всхрапывание коня, слишком сильно закусившего удила, да позвякивание шпор на сапогах генерала о железные стремена. Солнечный луч, на миг скользнувший на землю, осветил обитый медными листами шпиль ратуши. Барклай недоумевал, где же французы; по его подсчётам, они давно должны были начать наступление. Или это время остановилось? И вот... Вдалеке что-то засвистело, а в следующий миг генерал увидел, как из-за небольшой возвышенности перед городом летит чёрное ядро. Барклай-де-Толли едва успел увернуться от него, пришпорив коня и отъехав в сторону, и ядро яростно вгрызлось в мостовую Прейсиш-Эйлау, взметнув высоко в небо осколки камня. Конь громко заржал и встал на дыбы, так что генералу стоило больших трудов укротить испуганного скакуна. Тишина, казавшаяся вечной и нерушимой, вдруг раскололась на тысячи звуков: вслед за первым ядром последовало ещё с десяток, а потом в дело вступила пехота. Отряд Багратиона теперь находился в резерве за городом, там же, где была и вся остальная армия. А это значит, что единственной преградой для французов остались его, Барклая, егеря.       За спиной генерала что-то ухнуло, будто потревоженная ярким светом усталая сова, и облака разорвало другое ядро, прилетевшее сбоку, и ударило прямо в центр одного из французских полков. Это ответила русская батарея, Барклай не разобрал, какая именно. Французы подошли ещё ближе. В сером небе, громко и хищно каркая, летали вороны, зазывая смерть. Из ближайших к окраине города домов посыпались егеря, на ходу становясь в боевой строй и выставив вперёд штыки, тускло блестевшие в неясном свете солнца. Отступать было уже некуда. Да и не мог Михаил Богданович сейчас отступить. Уйти - значит предать армию, предать солдат, предать самого себя. А этого Барклай-де-Толли бы точно не пережил.       На краю главного городского проспекта показалась голова одной из вражеских колонн. Егеря огласили окрестности громовым ура, и полк, ощетинившись острыми зубьями штыков, медленно пошёл вперёд. Всё ближе и ближе подходили друг к другу французы и русские. Ещё секунда... И вот первые ряды колонн, схлестнувшись друг с другом, пали мёртвыми. На узкой улице, где не развернуться, началось кровавое столпотворение. Задние ряды русских напирали всё сильнее, не давая французам отдыха, и вот враг уж бежит, оставив после себя с три десятка убитых. В глазах адъютанта Барклая, Бартоломея, стоявшего в это время в стороне вместе с генералом, полыхнул огонь яростной радости. "Они бегут!" - говорили его глаза. - Рано ещё радоваться, Алексей Иванович, - осадил его Барклай-де-Толли, перехватив взгляд адъютанта. - Это только первая атака. Сейчас они соберутся и пойдут снова. Во второй раз французы не вошли, а хлынули в город, сметая всё на своём пути, и изрядно потеснили егерей. Взвились и распустились по ветру, точно два цветастых полосатых паруса, знамёна, вот вдруг перевились они древками, золотой наполеоновский орёл грозился пропороть полотно егерского знамени и лишить русского чёрного орла одного крыла. Оба знамени вдруг потерялись в гуще людей и больше уже не показывались. Бартоломей, загипнотизированный этим зрелищем, едва себя сдерживал, чтобы не сорваться в бой без приказа командира. Михаил Богданович, как всегда чётко и уверенно, отдавал приказы и не замечал состояния своего адъютанта. - Алексей Иванович! - донеслось до него, как сквозь вату. - Алексей Иванович, Вы слышите меня? Бартоломей обернулся за голос, и увидел перед собой напряжённое лицо Барклая-де-Толли, в тёмных глазах которого плясали совсем уж непривычные для генерала огоньки, но не понимал, что он от него хочет. Лишь спустя пару мгновений Бартоломей пришёл в себя. - Алексей Иванович, - голос Михаила Богдановича был льдисто-холодным, а каждое слово, казалось, имело привкус железа, - скачите быстро к главнокомандующему за подкреплением! Мои егеря не продержатся тут долго. Бартоломей пришпорил коня и окольными путями, стараясь не попасть под пули, которыми французы и русские обильно поливали друг друга, заняв по половине города, поехал искать Беннигсена.       Довольно скоро Бартоломей оказался на городской окраине. Насколько он помнил, главнокомандующий должен был находиться в центре позиции, занятой основными русскими силами, там, где стоял отряд генерала Остен-Сакена. Адъютант повернул коня вправо и, утопая в глубоких, ещё не утоптанных сугробах, направился туда, где, предположительно, находился этот отряд. Время было дорого, и Бартоломей торопился. Вот впереди что-то зачернело. Алексей Иванович пригляделся и понял, что нашёл русскую армию. Он остановил коня и начал озираться по сторонам, надеясь в общей массе войск различить высокую худую фигуру Беннигсена. Но главнокомандующего не было. - Кого-то ищете, Ваше превосходительство? - вдруг окликнул его чей-то звонкий молодой голос. Бартоломей обернулся и увидел перед собой адъютанта генерала Беннигсена, князя Волконского. - Да, Ваше Сиятельство, ищу, - ответил он, не скрывая радости от удачной встречи. - Главнокомандующего ищу. В Эйлау всё плохо. Волконский сразу помрачнел, и эта мрачная сосредоточенность, как ни странно, очень ему шла. - За мной! - скомандовал он, рванул узду и помчался в сторону левого крыла.       На небольшом пригорке стояли два всадника - Беннигсен и Остерман-Толстой, о чём-то горячо спорившие. Едва увидев их, Бартоломей пустил своего коня в галоп, обогнав Волконского, и подъехал к генералам. - Поручик Бартоломей, адъютант генерал-майора Барклая-де-Толли, - представился он. - Прислан за подкреплением, егеря в Эйлау из последних сил держатся. Беннигсен, выслушав его, на минуту задумался и произнёс: - Поручик Волконский, скачите что есть духу к Голицыну, передайте ему, чтобы шёл к Прейсиш-Эйлау. Волконский, вытянувшись в струнку, как крадущаяся лиса, пришпорил свою загнанную лошадь, одним прыжком слетел с холмика и умчался, подняв клубы снега. Вслед за ним отбыл и Бартоломей.       А в Прейсиш-Эйлау в это время творился настоящий ад. Дворы домов, главная улица и узкие боковые улочки были устланы трупами, словно ужасным, но мастерски вышитым ковром. Снег давно превратился в грязно-бурое месиво. Постоянный стрёкот и грохот выстрелов слились в единую арию, оркестром для которой стали две враждующие армии. Барклай-де-Толли не знал, сколько ещё продержатся его егеря: слишком уж упорно французы сражались за каждый дом. Орудия главной армии почему-то молчали, и исход дела зависел теперь от быстроты лошади Бартоломея и скорости движения подмоги, если таковая будет. Михаил Богданович наблюдал за ходом битвы и понимал, что ему сейчас лучше не вмешиваться: егеря сами знают, что надо делать, и делают это бесподобно. "Истинные сыновья Марсовы", - пронеслась в голове невольная мысль, когда генерал увидел, как двое егерей одними штыками расправились с шестью французами, окружившими их. Раздался топот копыт, и из-за стены дома, испещрённой пулями, показался Бартоломей. По его восхищённому, светлому, радостному лицу Барклай-де-Толли понял: скоро будет подмога. И действительно, с другого конца города послышался гул и конское ржание. Кавалерия! Беннигсен прислал кавалерию! Теперь можно бить! К Барклаю подъехал командир отряда генерал Дмитрий Голицын. - Как здесь? - спросил он на ломаном русском. - Держимся, Дмитрий Владимирович. Ваши конники пришлись как раз кстати.       Сшиблись два воинства, и французы дрогнули, уходя под возгласы русских солдат. Спускался вечер, темнело небо. Надо было прекращать пальбу. Но французы, сильно рискуя, двинулись в третью атаку. Тьма быстро распространялась по городку, и вскоре уже ничего нельзя было различить, где конный, где пеший, где свой, а где чужой. Французы выдохлись, и атаки их захлёбывались одна за другой, отряд их напоминал раненого зверя, бьющегося в агонии. И во время одной из таких атак Барклай-де-Толли, видя, что врагу осталось недолго, что нужен ещё один рывок, на который и у русских уже не хватало сил, решил одним ударом довершить дело. Собрав солдат из разных полков, генерал, вынув из ножен шпагу, подаренную когда-то умирающим принцем Ангальт-Бернбургским, скомандовал: "Вперёд, ребята!" Ответом ему стал восторженный, радостный рёв егерей и всадников. Последняя решительная контратака русских начала набирать обороты, и делала она это быстрее, чем молния, на мгновение являющаяся в небесах в своей ослепительной и смертоносной красоте. Барклай ни о чём не думал. В этот миг для него существовал только ветер, нещадно бьющий в лицо, ледяной эфес шпаги в руке, да шум в ушах, отдалённо похожий на гул многотысячной толпы. Точно потерянное днём знамя, взвилась над солдатами Барклаева шпага, когда генерал высоко поднял руку. Атака была успешна. Французы дрогнули и отступили. Русские воодушевились, ещё немного - и враг будет выбит из города. Но тут... В руке что-то хрустнуло, переломилось, раскрошилось; на рукав мундира, испачкав шинель, хлынул горячий поток. В темноте было ничего не разобрать, и генерал сначала не понял, что произошло. Рука мгновенно онемела, Барклаю сначала показалось, что и нет её вовсе, но потом, когда на краткий миг зарница взрыва осветила окрестности, Михаил Богданович немного успокоился: рука была на месте. Бартоломей, заметив рану, побледнел, как полотно, и в бессильном исступлении крикнул ему: "Ваше превосходительство, рука! Я за лекарем! Держитесь только!" Адъютант умчался прочь. Генерал подхватил шпагу левой уцелевшей рукой и попытался удержать её. Но кровопотеря уже сделала своё гиблое дело. "Что это? - подумал Барклай-де-Толли. - Почему так темно? Свет меркнет". Сознание стремительно оставляло его, мускулы слабели с каждой секундой, он уж склонился набок и непременно свалился бы с коня, если бы не вовремя подхватившие его руки. Шпага выскользнула из его ладони и упала в снег. Шум битвы стих. На смену ему пришли темнота и тишина.