Сын зимы

      Дня через три Барклая-де-Толли было решено перевезти в Мемель. Там-де к русской границе ближе. Да и поспокойнее, если честно. Добирались несколько дней через вьюги, один раз едва не сбившие их с дороги, глубокие сугробы, такие, что карета проваливалась в них почти по двери, и бездорожье, доставившее всем немало хлопот. Рука Барклая почти постоянно ныла, мешая ему спать, и генерал в минуты облегчения мог довольствоваться лишь кратковременной дрёмой, оканчивавшейся вместе с новым приступом тупой боли. Бартоломей и Баталин, вооружившись принципом "одна голова - хорошо, а две - лучше", пытались придумать что-нибудь, чтобы утихомирить это пренеприятнейшее ощущение. Но ничего у них не выходило.       По приезде в Мемель они расположились в одном старинном доме, коими этот город славится так же, как Петербург - своими гранитными набережными. Комнату генералу отвели самую лучшую, что была в доме. Окнами она выходила на оживлённую улицу, напротив них стену закрывал огромный гобелен со средневековыми сценами охоты, у этой же стены располагалась кровать, которая на этот раз была в комнате единственной, и потому адъютанту и лекарю пришлось ютиться вдвоём в ещё одной комнатке, у дальней стены стояли шкаф, доверху наполненный различными книгами, и массивный письменный стол. Здесь генералу предстояло провести несколько месяцев.       Потянулись дни мемельского затворничества. Барклай мучился неведением: известия из армии приходили слишком обрывочные и неясные, чтобы делать какие-то выводы. Единственное, что Михаил Богданович знал точно, - бой с самим Наполеоном у Прейсиш-Эйлау закончился вничью. Впервые за всю историю участия России в наполеоновских войнах, как этот период назовут позже историки. Но Барклай-де-Толли такого названия не знал и воспринимал этот конфликт как вторую войну с Наполеоном. "Но ведь после Эйлау Беннигсен не мог бездействовать, - размышлял он. - Что же было потом?" Генерал решил послать Бартоломея для выяснения всех обстоятельств. Адъютант вернулся несколько дней спустя с ворохом писем от сослуживцев и, что самое ценное, с полным отчётом о прошедшем сражении. Как Барклай и предполагал - ничья. "Кажется, мы научились драться с Бонапартом на равных, - размышлял он. - Оба командира послали вести о своей победе. Мне сейчас сложно судить, на чьей стороне виктория. Пусть нас с этим корсиканцем рассудит время. Одно радует - наша армия учится на своих ошибках. Я надеюсь, в дальнейшем мы будем воевать ещё успешнее. И окончится всё, как сто лет назад, при Петре Великом, когда шведы, сильнейшая армия Европы того времени, оказались нами повержены во прах". Барклай-де-Толли обратил внимание на тонкую пачку писем. Самое первое было от главнокомандующего Беннигсена. В сухих строках, полных канцеляризмов, содержались сожаление о выбытии из строя и пожелание скорейшего выздоровления. Беннигсен не призвал на помощь своё красноречие и отделался формальностями. Следующее было от одного из сослуживцев, генерала Л., с которым Барклай-де-Толли был очень дружен. Тот в пламенных речах, на которые был известный мастер, расписывал, точно художник картину, второй день сражения, а в конце заметил: "Я имею полное право утверждать, что Эйлау стало последним крупным сражением перед вынужденным перемирием, которого никто не подписывал. Весна в сем году грозится быть рано, и уже в конце февраля месяца превратить здешние окрестности в болото. Так что грохот орудий смолкнет до мая точно, пока земля не подсохнет".       Барклай-де-Толли облокотился на спинку стула и прикрыл глаза. "Значит, более сражений не планируется, - подумал он. - Это более чем разумно. Ни пехота, ни конница, ни, тем более, артиллерия не смогут действовать быстро и слаженно в распутицу". Наконец генерал обратил внимание на следующее письмо. Ему хватило мгновения, одного взгляда на знакомый и родной почерк, которым на бумаге было выведено: "Генерал-майору М. Б. Барклаю-де-Толли от Е. И. Барклай-де-Толли", чтобы понять, даже не вчитываясь в подпись, от кого оно. Михаил Богданович ловко, хоть и орудуя всего одной рукой, взломал тёмную сургучную печать. Вот что было в том письме: "Дорогой мой Миша, Пишу тебе ныне не из дому, а со станции близ Новгорода Великого. С неделю назад получила письмо от главнокомандующего барона Беннигсена, в коем он писать изволил о тяжкой ране твоей. Каюсь, свет мой, прогневалась на тебя сначала за то, что известие сие не от тебя мною получено, потом страх меня взял такой, что Лине пришлось звать лекаря. Ныне же мы трое - я, Лина и Магнус - спешим к тебе. Надеюсь, что в несколько дней доберёмся до Мемеля. Адъютанту твоему, Алексею, благодарность мою передай. Он главнокомандующему сказал, где искать тебя, а тот мне в письме сей адрес указал. Теперь уж друг друга не потеряем. Кланяюсь тебе, друг сердечный. С надеждой на скорую встречу, Навеки твоя Елена. P.S. Дети за тебя очень сильно переживают. Лина просит передать, что сама готова взяться учиться лекарскому искусству, лишь бы тебе стало лучше".       Михаил Богданович почувствовал нежную теплоту, разлившуюся от сердца по всему телу. Кажется, даже рука стала меньше болеть. Пальцы касались хрупкой бумаги, и наивно хотелось думать, что больше Барклаю не понадобятся никакие печи: так тепло стало от этого письма. Ему вдруг живо представилась жена, Елена Ивановна, в своём простом домашнем платье кремового цвета, с мягкой доброй улыбкой, которая когда-то пленила генерала, вернее, тогда ещё не генерала, а премьер-майора Барклая-де-Толли. Приличная разница в возрасте, целых тринадцать лет, не помешала им полюбить друг друга. Он встретил её уже будучи вполне состоявшимся человеком, почти смирившимся с тем, что семейством он, отдавшись служению Марсу, не обзаведётся никогда. Но однажды, когда Михаил во время отпуска приехал к чете Вермеленов, где с ранних лет рос и воспитывался, тётушка представила ему свою племянницу, приходившуюся Барклаю двоюродной сестрой. В ней не было ничего, что могло бы зацепить офицера; её можно было бы даже назвать некрасивой: не слишком стройное тело, глаза невыразительного цвета, крупные черты лица. Но стоило Михаилу заговорить с ней, как развернулся во всей красе, во всю глубину свою недюжинный ум Елены. Она схватывала всё на лету, понимала собеседника с полуслова и к каждому умела подобрать свой ключик. Барклай скоро понял, что отныне его сердце, его душа, всё существо его принадлежит ей; и образ её внезапно, в одночасье стал таким родным, что нельзя было от него скрыться нигде, даже в крепких объятиях Морфея. Наоборот, в царстве бога сна она являлась ему, и Михаилу думалось, будто он две жизни разом проживает: одну - земную, реальную, вторую - таинственную, находящуюся за гранью, которая отделяет фантазию от остального мира. И в каждой из этих жизней была Елена. Сети Амура с каждым днём, проводимым в обществе девушки, всё сильнее опутывали Михаила, а он и не думал им сопротивляться. Старик Вермелен, у которого офицер любил коротать вечера, заметил перемену в Михаиле. Тот стал каким-то рассеянным, иногда отвечал невпопад, но чаще и вовсе не слышал слов собеседника и отвечал только тогда, когда его переспрашивали. - Так ты всё-таки любишь её, Михаэль? - спросил однажды Вермелен у Барклая. - Кого? - Хелен. - Д-да, - запинаясь, сказал Михаил. - Наверное. Я не знаю. Так странно всё это. Вермелен добродушно взглянул на племянника из-под кустистых бровей. - Любишь, непременно любишь! Это по глазам твоим видно. Ты постоянно ищешь её, а как находишь, так и взгляда не сводишь с неё. Так только влюблённый поступает. Ну же, Михаэль, у нас никогда не было секретов друг от друга. Расскажи, как есть. - Нечего тут рассказывать. Да, - собравшись с духом, почти прокричал Барклай-де-Толли, - я люблю Хелен и чувствую, что жить не смогу, ежели не даст она своего согласия. Но знакомы мы всего ничего, нет и месяца. Как же проверить чувства? Быть может, она не любит меня? - Есть одно надёжное средство - время, - поднявшись из-за стола и подойдя к племяннику, сказал Вермелен. - Нет ничего, чего бы нельзя было им проверить: и дружбу, и вражду, и страсть, и силу, и любовь. Ежели хочешь знать, что это не мимолётная страсть, а истинное чувство, подожди год или больше. И не надо на меня так смотреть, Михаэль! - с притворным неудовольствием проворчал Вермелен, заметив напряжённый взгляд Барклая. - Я сказал тебе, что думаю. Послушайся совета старика. А сейчас иди к ней и скажи всё, что на сердце лежит. Барклай-де-Толли вышел из кабинета дяди. Он никогда так не волновался, как тогда. Елена встретила его молчанием и усадила подле себя. Михаил очень долго подбирал нужные слова, часто запинался, начинал сначала, а Елена всё так же молча, не перебивая, слушала его. И едва он произнёс что-то похожее на "я люблю тебя", она кинулась ему в объятия.       Свадьбу по настоянию родных пришлось отложить, но срок ожидания с одного года из-за очередной войны вырос до четырёх. Всё это время влюблённые писали друг другу полные нежности письма. Елена заклинала его не подставляться под пули и не стоять долго на морозе, а Михаил отвечал: покуда он в своём сердце любовь имеет, никакие пули и морозы его не возьмут. Но наконец война кончилась, и тёплым августовским днём девяносто первого года Михаил и Елена обвенчались в скромной лютеранской церкви недалеко от того имения, где они впервые встретились.       А сейчас она ехала по начавшейся распутице, пробираясь по ухабам; экипаж наверняка увязал в трясине, но ей было всё равно: она ехала к любимому, и он её ждал, как никого другого.       Бартоломей, зашедший в этот момент в комнату к генералу, увидел застывшую на бледном лице Барклая-де-Толли непривычную улыбку и понял: скоро все они будут под бдительным оком Елены Ивановны. Бартоломей жену своего начальника уважал и немного побаивался. Госпожа Барклай-де-Толли была дамой твёрдого характера и крепких убеждений, под стать Михаилу Богдановичу. Елена Ивановна в случае его болезни принимала на себя обязанности лекаря, точно знала, от какого недуга какое средство требуется, сама писала рекомендации и требовала от адъютантов и самого Барклая их беспрекословного выполнения. Одним словом, настоящая генеральша.