Сын зимы

      Слово своё Елена Ивановна сдержала в точности. Спустя ровно неделю после получения писем под окнами комнаты, где жил Барклай-де-Толли, раздался звонкий цокот восьми лошадиных копыт. Генерал, отвлёкшись от чтения труда римского историка, отодвинул занавесь и посмотрел в окно. Он увидел, как распахнулась дверца кареты, и на улицу выскочил мальчик лет девяти, который тут же стал прыгать, разминаясь после долгого сидения в тесном экипаже; затем чинно, придерживая подол платья, вышла девушка, а за ней - дородная женщина немногим менее сорока. Сердце, казалось, на секунду перестало биться от волнения, а потом оборвалось и ухнуло куда-то вниз. Доехали, добрались, всё хорошо. На пороге троицу встретил Бартоломей, а вскоре генерал услышал шаги в коридоре. Он встал посреди комнаты и приготовился встречать гостей. Шаги затихли прямо перед дверью, и кто-то робко и несмело постучал три раза. "Войдите", - сказал Барклай слегка дрогнувшим голосом. Латунная ручка повернулась, встав почти вертикально и уставившись своим острым концом, стилизованным под морду дракона, в пол, и в комнату вошла Елена.       Она, уставшая после долгого пути, смотрела на него, не говоря ни слова, и в глазах её читались разом и беспокойство за мужа, и типично женская жалость к раненому, и не сошедшие до конца следы гнева за то, что Михаил Богданович не сказал ей о своей ране. Барклай прекрасно понимал её и был готов на всё, лишь бы заслужить прощение Елены. Она медленно подошла к нему и, неотрывно глядя ему в глаза, взяла за левую руку и сказала: "Здравствуй". Мир снова едва не померк перед генералом, как тогда, в миг их объяснения в поместье Вермеленов, таким неожиданным оказалось начало разговора, которого он точно не мог предугадать. Из сотен тысяч возможных вариантов Елена, как всегда, выбрала наиболее маловероятный. Женщина мягко провела кончиками пальцев по повязке, и Барклай поморщился. - Больно, да? - она отпрянула. - Что делал твой лекарь? - Баталин посоветовал искать спасение в компрессах. - Ты же понимаешь, что нужны решительные меры? Сердце Барклая похолодело, и он, будто оступившись, сделал шаг назад. - О чём ты? - спросил он. - Может быть, стоит позвать ещё одного лекаря? Пусть он ещё вынесет свой вердикт. - Не стоит. Баталин - хороший лекарь. Других не нужно, - от сердца немного отлегло: она говорила не об отнятии руки. Елена Ивановна смерила мужа пронзительным взглядом; ясно было, что она с ним не согласна, но возражать не стала.       Она обернулась к приоткрытой двери и позвала Магнуса и Лину. Первой робко, придерживаясь за косяк, вошла девушка. По лицу её было видно, что она недавно плакала: на щеках ещё виднелся румянец, алый, будто от мороза; Лина не смела поднять покрасневших глаз от платка, который сжимала в руках. Едва она вошла и остановилась у стены рядом с дверным проёмом, в комнату маленьким вихрем влетел Магнус. Он хотел было кинуться к отцу в объятия, но вовремя остановился и с опаской посмотрел на искалеченную Барклаеву руку, для которой Баталин сделал специальную перевязь. Магнус скользнул взглядом по этой перевязи, поднял не по-детски серьёзные глаза на отца и шёпотом спросил: - Страшно было? Барклай-де-Толли улыбнулся и, прижав к себе сына здоровой рукой, ответил: - Знаешь, Магнус, в жизни бывают вещи пострашнее ран. У двери раздался всхлип. Лина, тщетно стараясь не выдать своих чувств, закрыла лицо платком; плечи её вздрагивали под меховой накидкой. Михаил Богданович подошёл к ней и мягко обнял её, а она, уткнувшись ему в плечо, уже не сдерживала себя. Елена Ивановна сделала шаг к ним, намереваясь оттащить племянницу, но Барклай жестом руки остановил её.       Вскоре Лина отняла от его плеча мокрое от слёз лицо и блестящими глазами осмотрела Барклая с ног до головы, словно не веря в то, что он лишь ранен, ранен опасно, но всё же не убит; вот он, стоит перед ней, живой, с искрящимися ясными глазами. А рука... Так найдут лекарей, вылечат, всё будет, как прежде. И, подумав об этом светлом будущем, Лина улыбнулась так искренне, как может улыбаться только счастливейший человек на земле.       ...С прибытием семейства жизнь генерала изменилась к лучшему. Долгие скучные вечера в одиночестве остались в прошлом. Отныне делами по службе Барклай занимался только днём: писал письма, требовал отчёты, спрашивал о состоянии войск. Всё, что творилось после ранних мартовских закатов, было посвящено Елене Ивановне, Лине и Магнусу. Разговоры, чтения, размышления вслух, - всё это стало прекрасной обыденностью. Лина, обладавшая способностью мастерски менять голос, любила читать вслух, и Михаил Богданович каждый раз удивлялся: читает один человек, а тому, кто Лины не видит, кажется, что в комнате множество людей. Иногда и Магнус радовал родителей и кузину поэтическим экспромтом.       Единственной вещью, которая омрачала бодрый настрой Барклая-де-Толли, была рана. Баталин, неотлучно при нём находившийся и наотрез отказавшийся уезжать в полк, продолжал делать компрессы, уже сам не веря в их действенность. С каждым днём он, меняя повязки, всё чаще и чаще вздыхал и красноречиво смотрел на генерала, но заговорить об одной известной процедуре не смел. Барклай тоже понимал, к чему всё идёт, но, как и лекарь, не хотел говорить об этом. Было ли страшно? Наверное, да. Михаил Богданович полагал, что своим бездействием лишь оттягивает неизбежное. Но как можно воевать без руки? Да, за прошедшие недели он многое научился делать левой рукой, однако надеялся, что это лишь временная мера: переучиваться всё-таки было сложно. А тут, если согласится на ампутацию, пути назад уже не будет. Пока рука на месте, надежда ещё сохранялась. И генерал всеми силами продолжал поддерживать её огонёк.       Слякотный промозглый март сменился тёплым солнечным апрелем. Дороги подсохли; того и гляди, начнутся активные боевые действия. Затворничество в опостылевшем Мемеле становилось невыносимым. Барклай-де-Толли не находил себе места. Его деятельная натура требовала активности, ему жизненно необходимо было распоряжаться, командовать, управлять, советовать и советоваться, он больше всего на свете желал оказаться сейчас на передовой, среди своих егерей; словом, делать то, к чему он привык, и с теми, к кому питал уважение. Солнечный день становился длиннее и длиннее, на деревьях уже проклюнулись первые липкие светло-зелёные листочки. Отовсюду: из-под застрех, с верхушек деревьев, из тёмной глубины кустов на сотни разных голосов пели птицы. В воздухе разносился аромат первых весенних цветов. Весна вступила в свои права и теперь перекрашивала, перестраивала мир, не проснувшийся толком от зимнего сна. Но идиллия эта генерала совсем не радовала. Часто он, задумываясь о своём, ходил по комнате из угла в угол, словно тигр в клетке, и, останавливаясь у окна, с грустью и сожалением смотрел на голубоватый горизонт, туда, где была армия, которой с младых лет посвятил он своё сердце и жизнь. Рука почти не беспокоила, лишь изредка, особенно перед дождём, перехватывало выше локтя (а может быть, генерал просто привык к постоянной тянущей боли), но Барклай-де-Толли знал, что это лишь видимость. Под матово-белой повязкой шли разрушительные процессы, которым он не знал названия, но которые прекрасно чувствовал. Взгляд Баталина с каждым днём становился всё затравленнее, и иногда генералу казалось, что оба они думают об одном и том же, хоть и не спешат в этом сознаваться. И Михаил Богданович во время очередной перевязки как будто невзначай спрашивал, как всё-таки живётся людям без руки? Лекарь отвечал неохотно, опасаясь сам не зная чего. Это странное, противоестественное, подвешенное состояние угнетало Барклая, и на него навалилась тоска и, страшно подумать, жалость к себе. Когда он впервые заметил её за собой, то ужаснулся: генерал не должен быть мягкотелым, иначе это не генерал, а тряпка. Как будут слушать солдаты слабого начальника?       Елена Ивановна прекрасно видела состояние мужа. Она пыталась отвлечь его от пасмурных мыслей, увлечь беседой о всяких житейских мелочах, но Барклай своими думами всё время возвращался к армии и солдатам. А ещё он постоянно говорил о каком-то труде для императора, который написал за эти месяцы и который надеялся представить ему при первой же возможности. Мол, план это, что и как надо делать, если Наполеон вдруг на Россию пойдёт. Елена Ивановна не вникала в подробности содержания этого документа, оставив его на совести автора. Но то, что эта возможность занимала Барклая настолько, что он разработал целую стратегию по разгрому врага и вообще предполагал такой вариант развития дальнейших событий, особенно тогда, когда нынешняя война с Наполеоном ещё не кончена, её настораживало и даже пугало, но мужу о своих страхах она не говорила.       Для всех обитателей дома в Мемеле незаметно наступивший апрель сулил то же, что и минувший март: однообразие и (чего греха таить!) скуку. Но однажды в самом начале месяца Бартоломей привёз письмо. Письмо с печатью императора. Барклай-де-Толли не поверил своим глазам и даже попросил адъютанта перепроверить адрес: быть может, Алексей Иванович ошибся и случайно захватил послание графу Толстому или барону Беннигсену, например. Но нет, Бартоломей был точен. Письмо действительно было адресовано ему, генерал-майору Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли. Переглянувшись с адъютантом, он взломал печать. Достаточно было прочесть обращение, самые первые строки, чтобы чтение захватило генерала полностью, оторвав от реальности. Бартоломей, желая отойти к двери, неловко запнулся о ковёр и едва не рухнул на пол, деревянные ножны его шпаги громко стукнулись о доски, а Барклай даже не шелохнулся. Что именно было в том послании, адъютант так и не узнал, но когда Михаил Богданович, закончив чтение, поднял взгляд на него, Бартоломей понял: жизнь налаживается. Спокойные, непроницаемые, даже холодные глаза Барклая-де-Толли сейчас искрились, словно два огонька. Глядя на преобразившегося генерала, Алексей Иванович в который раз вспомнил русскую поговорку: "Глаза - зеркало души". С лица Барклая слетела всякая тоска, не стало тягучей сонливости, коей он был подвержен в последние дни. Бартоломей не находил слов, чтобы описать это, и задавал себе лишь один вопрос: "Что же творится в его душе?" - Алексей Иванович, - произнёс генерал, - откройте, пожалуйста, окно. Адъютант кинулся исполнять приказание. Окно поддалось не сразу. Бартоломей пытался вывернуть ручку под какими-то немыслимыми углами, ручка отвечала опасным скрипом и треском. Михаил Богданович не мог без улыбки смотреть на это действо. Наконец, тихо звякнув стёклами, окно распахнулось. Барклай-де-Толли набрал полную грудь чистого, свежего воздуха и, с шумом выдохнув, спросил: - Чувствуете? Весной пахнет... Бартоломей едва нашёл в себе силы кивнуть. Да, теперь и у этого ледяного генерала, сына зимы в полном смысле этого слова - Барклай родился в конце декабря - в душе наступила весна.