Дневник Ани 2: истина точно где-то посередине

Перед сном Саша предложил помедитировать. Он нашёл в приложении звуки костра и сверчков, выключил свет и положил телефон между нами. Минут 15-20 мы сидели около костра, прямо как в тех аниме о приключениях, о которых он говорил. Может быть, в будущем появятся 3D-проекторы из фильмов: кладёшь на стол такое устройство и из него вверх выходит голограмма или проекция. Вот был бы такой голографический костёр, да со звуками, и всё бы улучшилось. Костёр у тебя в квартирке. Следующий день как раз была суббота, если не путаю, так что мы смогли выспаться и потом провели вместе почти весь день: позавтракали, пообедали, съездили на тренировку, потом в книжный, а после я уехала к себе в квартиру, а он — к себе, чтобы погрузиться в чтение. Когда я стою с ним в паре на тренировках, совершаю поклон, я иногда вижу его таким, каким его из занимающихся знаю, вероятней всего, только я. Раздетым, чувствительным, даже слабым, неуверенным. А он знает, какая на самом деле я. Конечно, на тренировках мы это тоже мы, просто немного с других сторон. Удивительно иметь такого человека и знать, что и ты для него особенная. Иногда наши лица и губы оказываются совсем рядом при исполнении приёмов — так же и в парах с другими, но с другими за этими моментами ничего не скрывается. Иногда мне хочется поцеловать его при всех. По дороге в книжный (пошли пешком) меня посетила догадка. — Милый,.. — можно я буду тебя так называть? Он очень удивился и посмотрел на меня необычным взглядом. — Конечно... — робко ответил он. — Мне это очень-очень приятно. Возможно, это впервые, когда меня так называют. Я сбоку обняла его за талию и крепко чмокнула в щёку поближе ко рту. — Так вот, мой... милый... Я что подумала... Если бунт творчества в исправлении реальности, тогда фанфики самый что ни на есть правильный творческий бунт. Если, по Камю, творчество необходимо, значит, видимо, всем надо исправлять сериалы, книги и что угодно своим творчеством. Тогда действительно его создастся огромный переизбыток, но, с другой стороны, большинство людей откроют для себя удивительный мир, да и скорее всего их всё равно кто-то будет читать, ведь в пределах одного фэндома произведений всё равно не будет слишком много. С другой стороны, возможно, кто-то найдёт именно то, что сам хотел бы написать, и писать не будет, зато, может, познакомится с автором, напишет ему восторженный отзыв, порадует его и себя (самим прочтением фанфика). Ориджиналы, как мой дневник, немного меньше следуют «правилам» творческого бунта, но в целом, наверное, всё же следуют, пересоздавая реальность, — и потом, если я пишу о мире с малыми изменениями или без них, то кто-то выдумает новый фэнтезийный мир. — Угу! Наверное, всё так. Он улыбался. Потом говорит: — Знаешь, если так подумать, раз люди любят слэш и фемслэш, наверное, они хотят, чтобы и в реальности были распространены такие отношения. Я ещё вот что хотел сказать и всё забывал. Может быть, гендерная тема пошла с братьев-сестёр Вачовски, авторов «Матрицы», и Мэрилина Мэнсона. Первые решили выйти из матрицы — можно это рассматривать тоже как бунт. У второго в клипах ранних половая неопределённость. Опять же это можно объяснить тем, что он эпатажный кожно-зрительный звуковик, оторванный от тела и типичных стереотипов про мужчин. Ну, фиг его знает, просто вариант объяснения. В уютном книжном — я люблю бывать в книжных, скорее даже — среди книг, да и он тоже — мы пошли вдоль разных полок. Он нашёл книги Достоевского и подозвал меня, и мы взяли то, что хотели — я — «Братьев Карамазовых», а он — «Бесов», прочитал аннотацию. К кассе сразу не пошли, решили ещё побродить. На одной из полок стояли античные и известные старые книги вроде «Декамерона» и «Божественной комедии», там я увидела книги, которые прочитала недавно, но Саша обратил моё внимание на другие — «К себе самому» Марка Аврелия и «Нравственные письма к Луцилию» Сенеки. — Тоже думаю что-нибудь античное прочитать вслед за тобой. Только их думаю в сети скачаю бесплатно. Может быть, ты знаешь про канал в Телеграме «Письма к самому себе»? Мне кажется, название отсылает к этой книге Аврелия. — Не-а, не знаю. Ещё там нашлась книга Ван Гога «Письма к брату Тео». — А вот эта у меня есть. Даже начинал читать, но забил, хотя было действительно интересно. Это почти как твой дневник, только Ван Гога, искреннее описание переживаний. Повезло ему с братом. Они вроде даже похоронены рядом. — Грустно это. Вообще из того, что я знаю про Ван Гога, у него грустная судьба. — Ага. Но великая. А потом он нашёл в другом месте «Процесс» Кафки. — Я тут подумал, если Камю исходил из абсурда, то можно почитать и что-то из литературы абсурда. «Процесс» Кафки по сути классика жанра, ну, вроде бы. Я у него читал «Замок» и как ни странно ещё в школьные годы незаконченную «Америку», она довольно неабсурдная. — Ой, я помню, мы читали у него «Превращение» в универе, про то, как человек превращается в жука или таракана. — А я про это читал. Это вроде бы символизирует абсурдность и ирреальность собственной смерти. — Да??? Блин! Ну так всё намного понятнее становится... А нам про это не говорили... В воскресенье после обеда, часа в три, он написал мне, что хотел бы встретиться и поговорить. Я пригласила его к себе, и он приехал. Он был немного на нервах, то есть более неуверенным в себе, более избегающим смотреть прямо в лицо и глаза, более скованным. На ужин у меня уже была пожарена картошка, и я предложила ему сразу поесть и выпить чаю. Он согласился, но я помню, что в нём — это было видно — чередовалось нетерпение и мучительное чувство: у него было, судя по всему, что-то тяжёлое, и он хотел оттого этим поделиться и оттого же в это же время не хотел — не хотел касаться больной темы или, может, перекладывать её на меня. — Так о чём ты хотел поговорить? — спросила я его, когда он поел и мы начали маленькими глотками пить горячий чай. — Да... Есть кое-что. Давай сначала расскажу дополнения к недавнему. Про бунт и блэк. Я вот подумал, что блэк может рассматриваться как закономерное развитие жанра рок- и метал-музыки и как логичное использование потенциала электроинструментов — я про то, что если к электрогитаре подключить дисторшн и начать играть, непременно получится что-то блэковое, стоит лишь чуть-чуть поиграть квинтами и поднять скорость. А для соответствия скорости и агрессии и вокал нужен соответствующий, так скрим и прижился. А для всего этого и тексты соответствующие. По крайней мере, кто-то может подумать так и сказать, что никакого бунта нет или что он не выходит за обычные рамки. Если блэк лишь протест против вылизанности тогдашнего звука и обложек дэта, тогда он почти тот же гранж, который был реакцией на глэм-рок и глэм-метал. А если речь о каком-то протесте против поверхностной поп-культуры или техничности, то блэк даже не дотягивает до панк-рока. Но всё-таки, почему люди останавливаются и играют тот же панк, гранж и просто рок или хеви или дэт, хотя в потенциале их инструментов — блэк-метал? Или это банально вопрос внутренних вкусов и пристрастий и тех, кто играет блэк, не удовлетворяет что-то менее жёсткое, а тем, кто не играет блэк, он просто не нравится, вот и не играют? Или дело в каких-то принципиальных внутренних отличиях? Я исходил именно из этого и потому и заговорил о бунте. Но почему именно на антихристианстве свет сошёлся клином? Так ведь Сатана разве не символ гордого непокорного бунта? И, кажется, Камю ещё о романтистах говорит, что они воспевали сатанинский бунт. И действительно, можно вспомнить «Демона» Врубеля, правда, чего-то более сатанинского, чем высокомерие, неприязнь, эгоизм и одиночество разочарованных нигилистов вроде Базарова и Печорина я не помню — разве что Хитклиф в «Грозовом перевале» действительно отличился. Наверное, я просто не читал чего-то, где как раз явно фигурировал Сатана или бунтари были более сатанинские. И тут вновь то, о чём писал Камю: такие бунтари даже не атеисты, потому что своим бунтом против бога они подтверждают его наличие. Но нет, для блэка Сатана это символ, символ всего того, чего нет в христианстве, символ непокорности и силы, сильной личности. Но в то же время это дэт-группы вроде Deicide снимают клипы с наездами на Иисуса, а не блэкеры... Блэк больше против ограниченности и глупости верующих, бегущих от ответственности, по-моему. За свободу он, свободомыслие. А в основе лежит, возможно, задетое универсальное качество какое-то. Блэкерам обидно за других, которые отдали себя религии. Или всё опять упирается в ненависть к смертности? К тому, что такое сильное и могучее Я должно умереть? Если рассматривать сам сатанизм, то его, можно сказать, и не существует — есть лавеевский, многими порицаемый, но в целом сатанизм прославляет индивидуализм и уважение других индивидов. Честно говоря, ощущаю себя глупо, потому что наверняка ошибаюсь и в целом занимаюсь ерундой, пытаясь сгрести всех под одну гребёнку и придумать за них их мотивы. Блин. Самое грустное, что всё это я тебе говорю без особой цели, без вывода, заключения, просто решил поделиться мыслями, которые ничего не стоят... — Да и ладно, фиг с ней с целью, мне интересно тебя слушать и узнавать что-то новое или по-новому смотреть на знакомые вещи. Я рада, что ты со мной делишься. Но ты только об этом хотел поговорить? — Да нет... Спасибо за то, что так делаешь, ну... принимаешь меня. Правда, мне же особо и поговорить не с кем, а уж чтоб это ещё и без осуждения или критики было... — Ну вот, видишь? Мне приятно, что я... Не то чтобы нужна... Что я для чего-то. Жизнь не совсем пуста и бессмысленна, я хоть кому-то полезна. Так что тебе спасибо. — Так ты вот так смотришь на это, да? Эх ты... — Ну да. Я поэтому от тебя не отстану. Так что не бойся и говори, если что-то хочется сказать. — Хорошо. Я хотел сказать... Про больницу. — Больницу? У тебя что-то случилось? — А, нет. Просто... Я работал в больнице почти два года, уборщиком, вместо армии. Кажется, я тебе говорил, что у меня была альтернативная служба, но не говорил, кем и где. — Да, вроде бы не уточнял, или я совсем не обратила внимания. А почему решил сейчас рассказать? — Да просто... Совпадения всякие. И я начал вспоминать всё больше то время. И как-то тяжело стало. — Настолько, что и сказать вот так просто тяжело, без заминок и предварительной истории? — Да. — Ну что ж, ладно, поиграем в психотерапевта и клиента. Возможно, тебе сейчас тяжело, но когда поделишься, вытащишь из себя это, должно стать полегче. — Угу. Ну, слушай. И он рассказал. — Я работал в инсультном отделении, к которому примыкала реанимация, из которой каждый день мы переводили новых пациентов. Там постоянно кто-то умирал, и мёртвых в морг или холодильник возили через наше отделение. Иногда кому-то становилось плохо у нас, и везли в реанимацию. По-моему, такие чаще вскоре умирали, чем восстанавливались. Иногда умирали прямо у нас — а в палатах по два, три, четыре человека, и вот у них умирал кто-то из соседей. Несколько раз возил и я. Впрочем, где-то треть или близко к половине наших пациентов — лежачие, а половина или треть лежачих — без сознания. Все которые без сознания и многие из других лежачих голые, часто не покрыты одеялом в тёплое время, двери в палаты часто открытые, и из коридора легко было увидеть кому угодно чью-то грудь, лобок или задницу. Пациенты все взрослые и в основном даже старые. Иногда это были огромные неприподъёмные расплывшиеся туши. За всеми лежачими приходилось и приходится убирать дерьмо — они почти все в памперсах, но никогда почти просто так ты памперс не снимешь и не поменяешь. В дневной смене, в которой я работал, один обход — это когда собирается тележка с бельём, памперсами и прочим и уборщики и медсёстры идут по палатам всех смотреть и делать что нужно. Самих больных мы не мыли ни тела, ни головы и разве что иногда протирали влажными салфетками. У многих или большинства лежачих образовывались — образовываются — пролежни, кожа не восстанавливается и человек гниёт, разваливается. Кости становятся тоже хрупкими, и двигать их сложнее. У многих пальцы на ногах все скрюченные и выкрученные. Иногда бывали одноногие, одноглазые. В реанимации все абсолютно голые, права была твоя Линда. И первое время после перевода к нам в отделение тоже без вещей, а кто-то несколько суток. В отделении свой запах. Больных мы возили на обследования на паре сломанных каталок и сидячих колясках, перекладывая лежачих вдвоём или большим количеством. Поначалу и иногда периодически у меня болела спина. Возили не то что по всей больнице, но в целом движения и пространства было много. В больнице же был и магазин, там каждый день почти покупали что-то поесть. Один на всех — и работников, и больных. Около магазина лифты, которыми как раз мы и пользовались, и выезжали-заезжали с пациентами как раз около магазина. Часто там была очередь, которая нам мешала. А заезд неудобный. Возили мы и на выписку в приёмный покой и стол справок... Он говорил довольно отстранённо и глядя не на меня. Пока он говорил, мне почти стало нехорошо. — Уборщики в основном кавказцы-дагестанцы молодые, там же и учились, лет по восемнадцать-двадцать, у нас две девочки работали, в обход с нами не ходили. Которые русские и взрослые, и медсёстры многие, не очень благополучные. У большинства проблемы с семьёй. У одной медсестры муж покончил с собой, пока я там работал. На фоне творящейся чернухи и с учётом близости к обнажёнке отношения у нас были довольно близкие и откровенные — другая медсестра рассказывала про свои сексуальные дела, а ещё смеялись довольно много и даже при чернухе, я вот правда почти не смеялся. Ели вместе, смотрели на голых людей без сознания вместе, совали в женщин уретральный катетер вместе, флиртовали вместе. Мне часто казалось, что мы на грани. Вскоре после моего первого отпуска мне стало тяжелее, чем до него, но уволиться с альтернативной службы нельзя. А так посмотреть — и непонятно в общем, почему плохо было от работы. Люди и люди. Вон матери детям памперсы меняют и ничего, а лежачие у многих дома годами, как я узнал. Зарплата невысокая, но по сравнению с другими работами и плюсы некоторые есть даже. Мне часто предлагали там остаться после службы, и иногда я всерьёз над этим думал, и всякий раз вскоре решал, что не хочу, а потом почему-то опять задумывался. Что, если моё призвание это работа врачом или хотя бы психотерапевтом. Чтобы им стать, сначала в меде всё равно надо отучиться. А там очень напряжённая учёба. Иногда к нам приходили практиканты из меда, некоторые в шоке почти все две недели и пребывали и мало чем помогали, а некоторые сходу врубались, и я завидовал, потому что я привыкал и косячил почти полгода. Ругались с дагестанцами, а потом половина из них уволилась, и стало полегче. Он помолчал, встал и налил себе ещё чаю, а затем немного расслабился, и я подумала, что он рассказал наиболее тяжёлую часть. — Рядом с отделением был кабинет психологов, у которых меня назначили выносить мусор и мыть пол. Со временем, в основном по их инициативе, мы подружились, и иногда я приходил к ним просто попить чай и о чём-нибудь поговорить. Однажды — но только однажды — меня пригласили на их пьянку, но несколько раз я обращался к ним конкретно как к психологам. Между собой они часто жаловались на жизнь и работу, и тоже много смеялись, и я рад, что у меня была возможность быть с ними почти два года. А жил я это время — хотя на самом деле меньше — с соседом в общаге, тоже альтернативщиком, только дворником и по религиозным причинам. Первые тоже где-то полгода ругались с ним, а потом подружились. Ходили в тренажёрку вместе даже какое-то время, в магазин, в кафе, в кино. Классно на самом деле было. Находилось, о чём поговорить, хотя я о себе думал и думаю, что у меня с этим не очень. В голове многое не так и противоречит реальности. Ну, вот, наверное, всё и рассказал. С ним столько всего было, столько обсуждали важного, а так вот сразу и сказать нечего, разве только что и парню с парнем прекрасно живётся. Вместе воевали с тараканами, готовили и ели, обсуждали фильмы и работу, говорили о неприятном прошлом и смотрели в будущее. — И вот ты здесь, — сказала я и довольно порывисто его крепко обняла. Говорить о смерти и близком к ней, таком, как в опыте Саши, тяжело. Тяжело в одиночку с этим, тяжело переживать, что рассказать другому значит заставить его думать об этом. Тяжело работать среди этого, находиться в контакте со смертностью и телесностью. Мы оба, по-разному, через это прошли. — Я хочу сказать, существуют в нашем мире такие места, как это отделение и реанимация, такие штуки, как инсульт, и никто об этом не подозревает, захваченный в молодости учёбой и работой. А оказывается, например, что пускать могут только родственников или супругов — и поэтому в том числе люди хотят вступать в брак и протестуют против того, что им это не дают сделать. Существуют такие места, а у нас глупое отношение к наготе, хотя в той же тренажёрке в раздевалке, душевой и сауне сталкиваешься с голыми и сам голый. Для многих катастрофа не то, что у них отказала рука, нога или половина тела, а то, что они голые или же были голые в реанимации в отключке. А, поверь, мне действительно стало похуй на наготу и для меня что в одежде люди, что без одинаковые, честно. Я убеждён, что если бы к нудизму было нейтральное или вовсе позитивное, а не негативное, как сейчас, отношение у большинства людей — а ведь на это можно повлиять культурой и политикой создания нудистских пляжей — людям в таких ситуациях было бы проще. Ещё никто и никогда меня не убедит, что женщины слабее мужчин, потому что в больнице и нашем отделении больше женщин, чем мужчин. Но люди не берут в учёт больницы, скорую помощь и презрительно относятся к женщинам, хотя спокойно работать с человеческим страданием и делать больно, чтобы стало лучше, очень тяжело. И помимо такой работы от них как должное ждут дополнительно чего-то, чего не ждут от мужчин. Это неправильно. То же, что с наготой, с ценностью отдельной жизни. Столетиями врачи и медперсонал кладут бесконечные усилия на помощь людям, человеку, а в это же время кто-то устраивает войны или убивает из-за кошелька, портит нервы, не любит и прочее. Медсёстры ползают под пулями, в полевых госпиталях один врач на пол-сотни стонущих человек, а люди воюют. После одной мировой войны тысячи калек и инвалидов, но люди снова воюют, бомбят женщин, детей и стариков, сжигают народы в концлагерях. В больнице примут скорее всего всех, потому что в истории болезни максимум, что указано, — место работы, и ничего вроде пометки «вор» там нет. Принимают и военных. Каждая война, призывы к войне, пропаганда насилия обесценивают все усилия врачей. Уборщик служебных помещений в больнице это санитар по реальным обязанностям с нищенской зарплатой в реальности, дополнительно заниженной после формальной смены названия должности — от 16 до 25 тысяч в месяц с учётом всего что я описал. Ещё я менял постели и кормил дважды в день. Не очень достойная награда и хорошая мотивация. У меня сосед говорил, что люди сами виноваты, что идут на такое, нечего потом жаловаться. Отлично, давайте ждать, пока все не уволятся или не объявят забастовку, или пока пациенты не завалят жалобами на равнодушный и злой персонал. — Я... я не знаю, что сказать, Саш. Прости. — Да ничего. Знаешь, я отдельно хотел сказать, попробуй найди видео с реакцией на поход на вскрытие от разных студентов. Мне кажется, тебе должно помочь осознание, что это шок для большинства людей и это нормально. У меня вообще есть теория, что к смерти надо просто привыкнуть, и на неё станет всё равно. — Хорошо. Я попробую. Спасибо, что поделился. Надеюсь, тебе станет полегче. Возможно, я поняла, почему ветераны, приходившие к нам в школу, кажется, часто предпочитали не рассказывать о войне. А, да. Почему ты всё-таки вспомнил об этом и решил поговорить? — Если честно, летом у меня умерла прабабушка, а у сестры рак и ей недавно стало хуже. В книжном увидел название книги «Мы это наш мозг» и ещё какие-то триггеры где-то поймал. Инсульт поражает мозг, и в отделении понимаешь, что человек это груда костей, мяса и жидкостей, которые более-менее пристойно функционируют только при здоровом мозге, что случись что, и ты не сможешь ни двигаться, ни говорить, ни понимать. А если не сможешь двигаться, будешь ходить под себя и умирать и при этом всё понимать, это ли не насмешка. Я хотела положить ему руку на плечо, но, приблизив, убрала в нерешительности. — Мне жаль, что у твоей сестры... Прости. Хочется извиниться. — А не знаю, кто должен извиняться и кто виноват и виноват ли. Наше призвание стать взрослыми и справляться с этим миром. Он не очень приятный. Жизнь — суровая игра на очень высоком уровне сложности. — Может быть. Саша остался у меня до вечера, а там решил и остаться на ночь. Мы мало говорили и не занялись сексом, но не потому, что отдалились, а скорее наоборот. Думаю, ему хотелось побыть одному, но в то же время чувствовать, что рядом кто-то есть. Утром он уехал к себе. После этого разговора я вскоре пошла в школу рока и начала учиться играть на барабанах. Через недели полторы ко мне подключился Саша, который за это время решил последовать смыслу и сути жизни и что-то поменять и купил подержанную семиструнную электрогитару. До этого я посмотрела три реакции от похода на вскрытие, и мне действительно стало немного полегче. Как сказал Саша, ему тоже.