Все смертные грехи по сути своей — голод

      Люмин не знает, чего она ожидала, но Дайн точно ожидал от себя лучшего.       По крайней мере, именно это он пытается до нее донести, сбивчиво извиняясь. Люмин не вслушивается. Член у Дайна холодный и все еще твердый, сперма, разлившаяся внутри нее — едва теплая. Приятного во всем этом мало. Люмин хочет выбраться из-под Дайна, но он не двигается ни туда, ни сюда, все продолжая и продолжая рассыпаться в извинениях. Люмин начинает казаться, что теперь уже он просит прощения не за то, что кончил слишком рано, а то и вовсе и не перед ней извиняется. В месиве его тихого, почти нечленораздельного бубнежа проскальзывает что-то тревожное и знакомое, но Люмин не может расслышать, что именно. Она не уверена, что хочет расслышать.       Люмин приподнимается и ерзает в попытке хотя бы сняться с его члена, но Дайн тут же наваливается на нее всем телом, вжимая в матрас и входя в нее глубже. От этого они оба сдавленно стонут. Почему у него вообще до сих пор стоит? В прошлый раз после оргазма он спокойно опал.       Из-за разницы в росте Люмин не может даже заглянуть Дайну в лицо — он крепко прижимает ее к груди, и ей остается только буравить взглядом его ключицы. Кожа в яремной впадинке между ними истерически подпрыгивает в такт ударам сердца.       — Не уходи, — просит Дайн задушенно, но вполне раздельно. — Пожалуйста, не уходи, не оставляй меня, пожалуйста.       Теперь Люмин уверена: на самом деле он обращается не к ней. Может, к Эфиру — тому его образу, которым до сих пор дорожит; а может, к тем, кого искал до того, как ему не посчастливилось встретить ее легкомысленного, жестокого брата.       Ни они, ни Эфир не могут ответить Дайну сейчас. Но может Люмин.       — Я здесь, — говорит она, обнимая его. — Я с тобой, рядом. Я никуда не уйду.       Последнее — откровенная ложь, но какому несчастному захотелось бы слышать правду, когда он в таком состоянии?       Дайн всхлипывает и вдруг толкается в Люмин так сильно, что у нее от неожиданности щелкают зубы. Он начинает двигаться в отчаянном, рваном темпе, слишком чувствительный сразу после оргазма, чтобы не трястись от боли на каждом толчке. Люмин не видит его лица, но прекрасно слышит, что он плачет.       Она не пытается его остановить.       Пусть плачет. Пусть хоть до крови сотрет об нее член, и пусть эта кровь смешается с ее кровью. Может, эта смесь сотворит какую-то новую, особенно гремучую магию. Сказки, в конце концов, любят жертвенность, а Дайн сейчас себя именно что пытает, добровольно принося в жертву. Люмин, которой в свое время поклонялись как богине, хорошо знает вкус таких подношений. Она не ощущала его давно. Он все еще сладок, насыщенный и крепкий, как радиация. Наполняет тело и разум тяжелой, злой силой.       Благодаря этому Люмин наконец снова начинает получать от происходящего удовольствие. Если так подумать, то и плачет Дайн вполне мелодично. А когда он принимается вбиваться в нее под новым углом и в другом темпе — длинными, сильными толчками, от которых ему, судя по звукам, только больнее, — его член на входе и выходе задевает что-то особенно приятное внутри Люмин.       — Больно, — стонет Дайн, сгибаясь так, что прижимается к ее лицу мокрой щекой.       Люмин слизывает влагу с его кожи. Соленая.       — Я знаю, — говорит она, целуя его заплаканное лицо.       Дайн пытается поцеловать ее в губы, но его так трясет, что их зубы только стукаются друг о друга. Он не сбавляет скорость, хотя из-за невозможности поцеловать Люмин так, как ему хочется, плачет только горше. Она не против смотреть на то, как он заливается слезами, но его самого это смущает, судя по тому, что он снова прячет лицо, зарываясь им в простыни.       Левой рукой Дайн тянется между их телами, и Люмин чувствует прохладное касание к клитору. Слышит надтреснутый, срывающийся голос над ухом: Дайн как заведенный шепчет «пожалуйста», будто слово действительно волшебное и может заставить ее кончить, остановив его пытку.       Стоит признать — это как минимум не мешает. Люмин видела Дайна разным, но умоляющим видит впервые. Она считает — ему очень идет. Жаль только, что он не дает ей как следует рассмотреть свое лицо. Но это может и подождать.       Люмин прикрывает глаза, сосредотачивая внимание на других стимулах: ощущении скользящего в ней члена и ласкающих клитор пальцев, слабом тепле голой кожи Дайна и его хриплом, влажном дыхании. Он шепчет слова, как заклинания, путаясь в слогах и захлебываясь гласными. Между часто повторяющимися «пожалуйста», «прошу тебя», «молю» Люмин слышит «не уходи», «останься», «будь со мной».       И особенно тихое «я люблю тебя».       Она уверена — он снова обращается не к ней; но, открыв глаза, обнаруживает на себе взгляд неестественно ярких голубых глаз. Расфокусированный из-за слез, но ясный. Осмысленный. Дайн смотрит не сквозь нее в какое-то далекое прошлое, а на нее, Люмин, здесь и сейчас.       — Я люблю тебя, — повторяет он тверже, и от этого признания какая-то жесткая лапа вдруг сжимает ей горло. Оболочка реагирует раньше, чем разум Люмин успевает достроить параллели и дотянуться до перемешанных воспоминаний. Глаза начинает печь, в носу щекочет.       Широкая, счастливая улыбка на лице Эфира: одинаково влюбленная во всех сотнях тысяч миров и прошлых оболочек. Его голос, шепчущий на сотнях тысяч языков: «я люблю тебя, свет мой, душа моя, я люблю тебя».       — Конечно, любишь, — отвечает Люмин машинально, сама не зная, к кому обращается. Последние слоги она уже просто сипит — звуки отказываются выходить из горла, стиснутого подступающим то ли оргазмом, то ли плачем.       Дайн моргает, и крупные слезы с его ресниц падают Люмин на лицо. Она вздрагивает от их неожиданного жара. Или холода такой низкой температуры, когда он начинает жечь хуже огня? «Жидкий азот» — мелькает в сознании Люмин словосочетание, но она не может вспомнить ни значения второго слова, ни понять, почему оно сейчас пришло ей на ум. Мир вспыхивает вокруг, становясь на несколько (десятков, сотен, тысяч?) секунд слишком громким, ярким, отчетливым.       Люмин не гордится звуками, которые издает, кончая. Чтобы заглушить их, кусает Дайна за горло. Он не сопротивляется, наоборот — склоняет голову в сторону, открываясь ей больше.       Его выступившая кровь уже не кажется Люмин горькой.       Постепенно отходя от оргазма, она зализывает ранку, которую сама и нанесла. Притихший Дайн слабо вздрагивает, отзываясь на неторопливые касания ее языка. Но стоит Люмин пошевелить чем-то, кроме головы, как он крепче стискивает ее в объятиях и недовольно мычит.       — Я никуда не ухожу, — успокаивает она, поглаживая его по спине. Дайна все еще мелко потряхивает от пережитого. Ее, честно сказать, тоже. — Просто хотела вылезти из-под тебя. Ты тяжелый.       Какое-то время он только напряженно сопит, а потом швыркает носом и говорит:       — Держись за меня.       Обняв Люмин поудобней, он осторожно перекатывается сначала набок, а следом — на спину. Делает все это медленно и бережно, чтобы не выскользнуть из Люмин членом. Он до сих пор твердый, и, наверное, это не нормально. Люмин не до конца уверена, как все должно работать у людей в принципе и тем более у людей проклятых. Но она не возражает в любом случае.       Улегшись на спину, Дайн вытягивается под ней в полный рост и глубоко, с превеликим облегчением вздыхает. Люмин наконец может выпрямиться и хорошенько его рассмотреть.       Будет очень некрасиво сейчас отлучиться за фотокамерой? Потому что Люмин ужасно хочется навсегда запечатлеть в памяти этого Дайнслейфа. Особенно чудесный контраст между его зареванным лицом и разомлевшим выражением на нем. И то, как липнут ко лбу всклокоченные волосы, на висках потемневшие от пота. Как вздрагивают длинные прямые ресницы, теперь слипшиеся от слез в маленькие острые пики. Каким чувственным выглядит его рот, когда губы так приглашающе приоткрыты.       Дайн, безусловно, красив.       «А мог бы, — думает Люмин жадно, — быть прекрасен».       Желание захватывает ее мгновенно и целиком.       Она могла бы преобразить его. Сделать совершенным, приблизив к космическому величию, которым обладала сама.       Ее кровь он, в конце концов, уже пил добровольно. Для первого этапа этого должно быть достаточно.       Отдавшись желанию, Люмин представляет, как красивое, породистое лицо Дайна вспенилось бы опухолями, и каждый пузырек в этой мясистой пене оказался золотистым глазом. Око за оком они открылись бы внутри его мозга, надежно сжатые завитками извилин; проросли средь мускулов, улегшись в них уютно, как в колыбели; икринками забили желудочки сердца и легкие; тромбами засорили сосуды. И, быть может, рассудок, слишком человеческий и слабый для откровений ее древней крови, покинул бы Дайна; но Люмин осталась бы с ним. Заботилась бы о нем, не давая его телу погибнуть, и продолжила питать его плоть кровью, а остатки разума — чудовищной правдой. Стала бы нашептывать страшные, неизбежные истины ему на уши, из которых к тому времени тоже полезли б глаза — просыпались Люмин в руки, мелкие и блестящие, как жемчуг.       Кто знает, возможно, случилось бы чудо, и Дайн бы переродился, став Люмин по-настоящему родным — плоть от ее плоти, кровь от ее крови, знание от ее знания. Быть может, он даже не до конца сошел бы с ума, как сошла та храбрая смертная женщина, которой покровительствовала Кос: вся Ром, и телом, и умом, вышла ущербной, нескладной и трогательной. Наверное, потому Ибраитас в нее и влюбилась — почуяла родственную душу.       Хотелось бы узнать у Кос, как именно она привела обычную смертную, пусть и очень смелую, к перерождению. Но мудрая Кос погибла, как погибли и милая Ром, и робкая Ибраитас. Люмин не помнит точно обстоятельств их смерти, но помнит, что было в ней общего. Всех их, так или иначе, погубила любовь.       Люмин рывком выдирает себя из приятной фантазии, перетекшей в неприятное воспоминание. Возвращается в реальность к Дайну, красивое и породистое лицо которого все такое же гладкое и не тронутое пенящимися опухолями, а взгляд — ясный и совсем не безумный. Разве что немного встревоженный.       Люмин пытается сосредоточиться только на нем, и все равно перед ее глазами встает труп Кос, прекрасный и изящный, точно живой. Даже кажется, что сестра слабо двигается, но Люмин знает — это просто паразиты копошатся под ее перламутровой шкурой. Потеряв партнера, Кос впала в отчаяние и оплодотворила себя сама, этим подписав себе смертный приговор. Она пыталась родить себе возлюбленного, разделиться надвое, за что была наказана собственным телом. Труп ее вымыло на берег у какой-то рыбацкой деревушки. Даже мертвой Кос смертные поклонялись как богине, принимая в себя ее паразитов, будто великое благо.       — Что-то не так? — спрашивает Дайн, нежно касаясь колена Люмин.       Она качает головой, прогоняя остатки фантазий и воспоминаний. Нет смысла сокрушаться по погибшим сестрам, как нет смысла жалеть о несбыточном. Большая Сука лишила Люмин сил, а вместе с ними — лишила и ее кровь любых качеств, кроме сказочных. Теперь ее кровь — просто кровь. Все такая же древняя, но уже не такая уж страшная. Она не способна преображать.       Пока что.       — Все хорошо, — отвечает Люмин и переводит тему. — У тебя до сих пор стоит?       Дайн делает такое лицо, будто его за руку поймали за чем-то постыдным. Он что, думал, она не заметит?       — Да… — Он прочищает горло. — Тебе неудобно?       Люмин экспериментально поводит тазом из стороны в сторону, и даже это маленькое движение заставляет Дайна резко втянуть воздух сквозь зубы.       — Все еще больно, когда я двигаюсь? — спрашивает Люмин.       — Немного, — сипит он.       Врет, причем плохо. Но если он не хочет признаваться в этой слабости, Люмин не будет заставлять. Она говорит:       — Хорошо. — И начинает двигаться резче.       Если он захочет ее остановить, то хватит одного слова.       Но Дайн молчит, запрокинув голову, только ладонями давит Люмин на бедра, не давая подниматься так высоко, как ей хочется. Она велит ему убрать руки. Он перебирает пальцами по ее коже, медля, но подчиняется. Выпрямляет руки вдоль тела, вместо бедер Люмин сжимая в кулаках простынь. Ткань между его напряженных пальцев предостерегающе трещит, готовая порваться, когда Люмин с ходу задает быстрый и частый темп. Едва отошедшая от оргазма оболочка протестует, покалывая легким дискомфортом, но Люмин не обращает на это внимания. Ее глупое тело, может быть, и успело пресытиться, но разум все еще голоден.       Ей нравятся звуки, которые издает Дайн, когда ему одновременно приятно и больно. Правильно причиненная боль — просто другая маска удовольствия. Люмин умеет доставлять оба. Дайн, как выясняется, умеет их принимать. Это тоже талант.       Строгая одежда так и скрывает всю правую сторону его тела, но левая остается открытой взгляду Люмин, и она с наслаждением наблюдает за тем, как на коротких, панических вдохах расходятся ребра Дайна и часто поднимается грудь. Ранка на его шее еще кровит, но по сравнению с тем, как много крови между бедер Люмин, это лишь капля в море. На второй день месячных оболочка всегда кровоточит особенно сильно. Между их телами от смеси общих жидкостей все хлюпает. Жаль, что одежда на Дайне глушит шлепки кожи о кожу — Люмин хочет слышать все звуки, на которые пока и теперь способно его тело, и больше того.       Когда стоны Дайна принимают совсем отчаянный оттенок, Люмин застывает над ним на полувыпрямленных коленях. Так просто она его не отпустит. Если она приподнимется выше, то из нее выскользнет и широкая головка члена. Но пока та остается внутри, цепляясь ребрами за края ее входа. Дайн недовольно мычит и требовательно подбрасывает бедра вверх. Люмин давит ему на живот, заставляя опуститься обратно, застыть в пограничном состоянии, рискуя выскользнуть из нее окончательно.       — Посмотри на меня, Дайн. Сюда. — Она щекочет его лобок самыми кончиками ногтей. К подушечкам пальцев липнет густое и мокрое.       Дайн смотрит, как велено, и когда Люмин отводит руки, открывая все его взгляду, его глаза забавно расширяются. Она улыбается.       — Что ты видишь? Опиши мне.       Он немо хлопает ртом, прежде чем бессильно выдохнуть:       — Я не могу.       — Конечно, можешь. Постарайся.       Он приподнимается на локтях. Безуспешно пытается придать себе собранный вид, а голосу — твердости.       — Кровь… Много крови. Все алое. И белое. И такое блестящее… — Он облизывает пересохшие губы и шумно сглатывает. — На… кхм… Вокруг…       — Ты сможешь, — подбадривает Люмин.       — Вокруг моего члена создалось кольцо из крови и семени. Оно выглядит густым и пенным, как… Как…       — Угу?       — Я не помню, как оно называется. Какая-то еда, что-то… взбитое. Обычно сладкое.       — Сливки?       — Наверное, — мямлит Дайн. Его взгляд прелестно стекленеет. — Я хочу это съесть.       — Еще нельзя.       — Я знаю, — отвечает он со злостью и мукой в голосе. Откидывается обратно на простыни и беспокойно ерзает. — Когда будет можно?       Этот новый Дайнслейф, капризный и нетерпеливый, Люмин тоже нравится. Она выдерживает долгую паузу, водя пальцами от его лобка к пупку. Розово-бурые разводы крови прекрасно смотрятся на его молочно-белой коже.       — Когда ты кончишь еще один раз.       Он жалобно изламывает брови, но не спорит; просто ждет, когда Люмин снова начнет доводить его до грани через такую болезненную и такую чудесную сверхстимуляцию.       Люмин и не думает шевелиться.       — Сам, — добавляет она, тарабаня пальцами по его животу.       Она чувствует движение сзади, когда Дайн сгибает колени, упираясь стопами в матрас. «Это постельное белье не спасет уже никакая стирка», — успевает подумать Люмин, прежде чем Дайн начинает двигаться. После этого она не думает уже ни о чем. Ее голова становится пустой и легкой, как перышко.       Люмин неспешно и постепенно приподнимается до тех пор, пока полностью не выпрямляет колени. Теперь, чтобы входить в нее целиком, Дайну приходится так высоко поднимать бедра, что поясница отрывается от кровати. Люмин не возражает, когда для устойчивости он вцепляется в ее ноги с такой силой, что рискует оставить синяки. Если у него получится, то на левой они будут в форме круглых пятнышек, а на правой — в форме полумесяцев от ногтей. И пусть. Может, завтра она даже позволит ему ими полюбоваться. Может, и ей самой они покажутся красивыми.       Люмин тоже с удовольствием отметила бы тело Дайна и синяками, и засосами, но его кожа, к сожалению, не может даже краснеть, не то что сохранять такие долгосрочные следы. Люмин утешается тем, что просто пачкает его тягучей кровью, смешанной с его спермой и их общей смазкой. Подтеки протягиваются от его лобка к пупку, узкие и вытянутые, похожие на лучи. Самый длинный остается от крупного и темного сгустка крови, прокатившегося почти до груди.       Матрас под их телами ходит ходуном, кровать жалобно поскрипывает, но Дайн все равно стонет и громче, и жалобней. Люмин почти хочется, чтобы он снова заплакал — теперь, когда она может полюбоваться его лицом. Не закрытая маской сторона все еще блестит от высохших слез, но правая, с коростой, выглядит совершенно сухой — то ли его правый глаз не способен лить слезы, то ли короста просто впитала все без остатка.       Люмин чувствует слабый укол зависти, будто дрянь, растущая из Дайна, отобрала у нее нечто, что могло и должно было принадлежать только ей. Люмин знает, что сегодня ей точно достанется больше, чем той сущности, которая паразитирует на Дайне, но еще она знает, что сущность, в отличие от Люмин, останется с ним навсегда. Будет поглощать его тело клетка за клеткой, пока не захватит всего, целиком, не оставив Люмин ничего.       Желание преобразить его возвращается с десятикратной силой, подпитанное обидой и завистью. Сделай его своим, напевает оно где-то в ее сознании. Кровь от твоей крови. Знание от твоего знания. Безусловно родной. Неизбежно любимый. Больной тобою, а не этой сволочью, только тобой и никем другим больше. Твой, только твой навсегда.       Люмин отмахивается от желания, как от назойливой мухи. Нет. Она бы не сделала этого, даже если б могла. Ни Люмин, ни Эфир никогда не разделяли страсти своего Рода к самопродолжению. Возможно, потому, что в отличие от других Великих появились на свет вместе. С самого дня своего творения они, близнецы, никогда не были одиноки и потому никогда не испытывали потребности созидать подобных себе.       Тогда почему теперь Люмин чувствует это желание?.. Неужели долгая разлука довела ее до такого? Как всегда — все Эфир виноват.       Дайн кончает, выгнувшись под нею дугой, изливается в нее так обильно, словно пытается убедить, что готов отдать все, что имеет. Это приятно, и больно, и холодно. Люмин настолько наполнена, что не может удержать в себе все — чувствует, как вязкая, густая жидкость сочится из нее и стекает вниз.       Дайн что-то шепчет и давит ей на бедра, скорее убеждая, чем заставляя опуститься на него и дать ему самому опуститься обратно на кровать. В уголках его рта блестит слюна, в уголках глаз — слезы. Люмин тянется к его лицу, и Дайн снова сгибается дугой, но теперь — в обратную сторону. Приподнимает бедра и плечи так, чтобы Люмин осталась лежать на его теле, как в лодочке, не боясь упасть или дать ему выскользнуть из себя. У поцелуя горьковатый привкус крови Дайна — видимо, в какой-то момент он успел сильно прикусить язык или щеку. Люмин слизывает и его слюну, и его слезы, стремясь забрать как можно больше, пока волшебство этой ночи не развеялось. Дайн отдается ей с таким рвением, что сразу ясно — он тоже понимает, что их время ограничено. Пожалуй, это и хорошо.       Пока он отдыхает, медленно возвращаясь в ясное сознание, Люмин лежит на его животе, щекой прижавшись к груди, и слушает, как сильно и суматошно бьется внутри его сердце. Можно подумать, что оно пытается вырваться наружу, чтобы набить Люмин морду за все доставленные неудобства. Люмин ласково гладит грудь Дайна и иногда коротко целует, уговаривая сердце не сердиться. Под пальцы попадает тот самый крупный кровавый сгусток. Люмин подбирает его и протягивает ко рту Дайна. Он с готовностью выставляет язык и слизывает сгусток с пальцев Люмин. Долго катает его во рту, как конфету, прежде чем проглотить.       — Теперь можно?.. — спрашивает он чуть погодя гнусавым от слез голосом.       Люмин дует ему на сосок, с удовольствием глядя на то, как тот твердеет. Ее удивляет, что Дайну все мало, но это приятное удивление. Люмин — не Эфир. В отличие от брата, она готова отдавать так же много, как забирать. Ну, или почти столько же.       С ее позволения Дайн опять переворачивается вместе с ней, двигаясь все так же аккуратно, чтобы не выскользнуть из нее наконец-то обмякшим членом. Садится на пятки и, поддерживая Люмин под ягодицы, смотрит широко распахнутыми глазами на безобразие между их ног. Люмин приподнимается на локтях, чтобы тоже насладиться зрелищем.       Выглядит все так, будто они с Дайном насмерть раздавили ляжками какое-то мелкое животное, вроде того зверька, на котором Люмин испытывала свою кровь, когда оказалась заперта в Тейвате. Позже она узнала, что зверек называется феньком, но в тот момент просто схватила первую попавшуюся тварь за шкирку и обтерла об ее шершавый язык свой окровавленный палец. Через несколько часов повторила процедуру. Тварь не сошла с ума, не начала голосить пророчества на древних языках. Глаз у нее так и осталось всего два, лап — четыре, и все они сохранили свою форму и длину. Люмин до сих пор периодически возвращается к утесу Звездолова, чтобы убедиться, все ли с тварью в порядке. Животное так и остается животным — маленьким, юрким, с бессмысленными блестящими глазками и пушистой шубкой. Иногда Люмин это раздражает.       Ни шерсти, ни костей между их с Дайном ног, конечно, нет, но крови действительно как будто бы слишком много — в ту тварюшку столько бы, наверное, и влезло. Должно быть, так кажется из-за того, как все размазалось, смешавшись с потом, смазкой и вытекшей спермой. Зрелище однозначно впечатляющее, но Люмин больше удивляет то, как на него смотрит Дайн. Словно на чудо.       Он медленно вытаскивает из нее мягкий член и сразу затыкает ее пальцами.       — Прости, — извиняется Дайн, когда Люмин морщится от резкого движения. — Потерпи, пожалуйста. Так ничего не вытечет.       — Да какая разница, и так уже все испачкали. Пятном больше, пятном меньше…       — Ты думаешь, я это делаю, потому что боюсь испачкаться?.. — усмехается Дайн и склоняется к ней за поцелуем. У его слюны из-за проклятой крови все еще странный привкус. Чуть горький, но вместе с тем какой-то… цитрусовый. Пощипывает язык, как неспелый ананас.       Что такое ананас? Люмин не знает. Слово просто существует в ее мозгу, как и ассоциация с предметом, который слово означает. Вся ее переломанная память держится на таких костылях, чем дальше вглубь, тем шире пробелы между словами, сущностями, датами. Но сейчас это Люмин не беспокоит. Она может не знать, что такое «ананас», зато хорошо понимает, что этот «ананасовый» вкус Дайна ей нравится. Может, она даже поцелует его снова после того, как он выест из нее свою сперму.       Дайн долго ворочается, пытаясь улечься между ее ног, не сильно двигая одной рукой. Когда у него наконец получается, он подставляет к ее растянутому входу язык и вынимает из Люмин пальцы. Густая и вязкая масса из крови и семени течет ему в рот. Дайн блаженно прикрывает глаза, шумно глотая все, что попадает на язык. Люмин старается не напрягать мышцы, чтобы не вытолкнуть из себя все слишком быстро. Наоборот — даже дышит тихо и неглубоко, позволяя Дайну самому вылизывать и высасывать тягучую жидкость. Он ест с таким удовольствием, что Люмин уже тоже начинает казаться, что это действительно вкусно. Ей самую малость хочется попробовать, но не хочется отвлекать Дайна или тем более лишать его чего-то, что приносит ему радость. Люмин подозревает, что список «что делает меня счастливым» у Дайна очень скромный. Вряд ли дальше пунктов «уничтожить орден Бездны» и «отомстить Эфиру» там до сегодняшней ночи было много чего еще. Если вообще было хоть что-то.       Так что она позволяет ему лизать и сосать от души. Чавкает Дайн совершенно по-свински, что явно и сам понимает — коротко бурчит чопорные извинения ей в вульву. Люмин больших усилий стоит не рассмеяться с этих «пардон» и «ой, извиняюсь», но она все-таки сдерживается. Вздрагивает она, только когда Дайн задевает носом ее клитор.       Справедливо рассудив, что стесняться уже нечего, Люмин принимается ласкать себя — осторожно, чтобы случайно не оцарапать Дайна. Он все равно замечает и, снова заткнув ее пальцами, тянется ртом к ее ладони. Касание согретых ее кровью губ кажется Люмин почти горячим. Прикосновение языка, которым Дайн проходится по испачканным подушечкам ее пальцев, еще жарче. Это так приятно, что Люмин не спешит убирать руку, и тогда Дайн толкает ее ладонь лбом, бодаясь, как упрямый теленок. Смешно и мило.       Он не пытается словами объяснить, чего хочет, но тут Люмин его понимает — от усталости и удовольствия ее мысли тоже плохо складываются во что-то внятное. С другой стороны, он мог бы просто свободной рукой отвести ее ладонь или хотя бы потянуть за нее, дав знать, чего хочет добиться. Люмин вытягивает шею и видит, что свободных рук у Дайна, в общем-то, и не осталось: одной он затыкает влагалище Люмин, чтобы не дать пролиться тому, что хочет выесть из нее сам, а другую просовывает между собой и кроватью. Глядя, как мягко приподнимается и опускается его ладный, крепкий зад, пока он толкается членом в сжатый кулак, Люмин отводит от себя ладонь. Дайн благодарно мычит, сразу присасываясь к ее клитору. Вибрация от его низкого, охрипшего голоса, как и в первый раз, когда Люмин ее почувствовала, заставляет податься вперед, но теперь Люмин еще и глубже насаживается на его пальцы. Дайн сгибает их, гладя верхнюю стенку ее влагалища, задевая там что-то слишком чувствительное и не сбавляя напора языка на клитор, и Люмин кончает, жалобно пискнув от удивления и наслаждения такого резкого, что оно кажется почти обидным. А эта бледная сволочь еще и улыбается. Не трогает ее больше, но и пальцы не вынимает. Дышит тепло и влажно на ее лобок, смотрит пьяно и лыбится, лыбится.       — Еще? — спрашивает он тихо. Люмин скорее разбирает слово по движению губ, чем слышит — в ушах грохотом барабанов шумит кровь.       — Еще, — кивает она, кое-как отдышавшись. Если эта ночь между ними больше не повторится, Люмин хочет напитаться ощущениями впрок. На две-три людских жизни вперед, если получится. Это вроде не так уж и много.       Прежде чем удовольствие изживает из головы последние связные мысли, Люмин успевает понять одну важную вещь.       Дайнслейф, давно потерявший титул Сумеречного Меча, родину и возможность заслуженной смерти, везде выглядит чужим. Но между ног Люмин он смотрится удивительно уместно. Tам ему хорошо и покойно. Там он — на своем месте. Как дома.