Все смертные грехи по сути своей — голод

      Когда Люмин спрашивает, какая рубашка ей больше идет, серая или белая, Дайнслейф отвечает честно:       — Любая. Ты будешь прекрасна во всем. Это ты украшаешь одежду собою, а не наоборот. Как не ваза украшает цветок, а цветок украшает вазу, в которую его ставят.       — Да тебе лишь бы вставить, — ворчит Люмин, останавливаясь на белом.       Дайнслейф чувствует, как кожу щек покалывает, будто та безуспешно пытается залиться румянцем. Очень хочется заявить, что Люмин неправа, но после вчерашнего отпираться было бы глупо. Ночью, когда они оба устали настолько, что уже не могли даже целоваться, Дайнслейф попросил Люмин позволить ему войти в нее и остаться внутри. Не ради секса, а просто… Нет, он не смог бы объяснить, зачем, если бы Люмин спросила. К счастью для него, она не стала задавать вопросов, просто позволила погрузить в себя член, и Дайнслейф уснул, ощущая ее настойчивое, давящее тепло. Сейчас он даже представить не может, как у него тогда хватило на это наглости, но однозначно рад, что решился озвучить такое непристойное желание. Воспоминание еще свежее, и если Дайнслейф закроет глаза и сосредоточится, то сможет вернуть ощущение в почти полной мере: волшебное чувство покоя, защищенности и принадлежности.       — Что? — спрашивает Люмин, хитро глядя на него из-под сбившейся на глаза челки. — Нечего сказать в свое оправдание?       Первым делом с утра она рассказала, что ночью он разбудил ее толчками и занимался с ней любовью, не просыпаясь. Ничего подобного Дайнслейф не помнит. Он спал глубоко и крепко, впервые за сотни лет не терзаясь насланными проклятием кошмарами, а просто видя сон, обстоятельства которого стерлись из памяти сразу в момент пробуждения. Дайнслейф помнит только, что сон был приятным. Решил бы, что Люмин ему врет, если бы утром не обнаружил внутри нее свое семя.       — Белый тебе очень к лицу, — отвечает он в итоге уклончиво.       — Льстец.       — Я констатирую факт. Правда не может быть лестью.       Закончив одеваться, Люмин садится рядом с ним на постель. Та уже застелена свежим бельем, и Дайнслейф, чтобы не пачкать его, лежит, свесив ноги с края.       — Я буду скучать по такому тебе, — говорит Люмин тихо. Дайнслейф млеет под ее прикосновениями: бережным перебором пальцев в волосах, щекотным поглаживанием под подбородком. Впервые — тогда, в Разломе — она касалась его совсем иначе. Он и подумать не мог, что она умеет быть такой нежной.       — Я тоже, — признается он негромко, в тон ей.       Уже скоро проклятие вернется в силу. Когда Дайнслейф и Люмин встретятся вновь, он снова забудет, что бывает иначе. А может, напротив, будет помнить до боли отчетливо. Он честно не знает, что хуже.       — Как долго у тебя еще будет идти кровь?..       Ее пальцы в его волосах сжимаются в кулак. Наверное, это больно, но он вздыхает как от ласки. От боли Дайнслейф отвык так же, как от удовольствия, и когда они, как сейчас, идут внахлест, он совсем перестает отличать одно от другого.       — Осторожно, Дайн, — предостерегает Люмин. — Еще чуть-чуть, и я начну думать, что ты торчишь здесь только ради крови, а не моего искрометного юмора и приятной компании.       — Еще мне нравится, как ты готовишь, — улыбается он. Люмин смеется своим громким, лающим смехом. Дайнслейф запрокидывает голову, чтобы прижаться губами к ее ладони, закрыть себе рот ее рукою. — К тому же, я тебе не нравлюсь, когда не пьян твоей кровью.       Она не спорит, и это обидно, пусть и честно.       — Сегодня кровь еще будет. Завтра, может быть, тоже. Хочешь остаться на это время?       — Не должен.       — Это не ответ на мой вопрос.       — Я знаю. — Чем дальше, тем большим трудом ему даются слова. — Мне надо идти.       — Я тебя не держу.       А жаль.       Ему действительно надо убираться отсюда — не потому, что он куда-то спешит, а потому, что оставаться здесь чревато. Люмин любопытна, умна и бесстыдна — опасное сочетание, когда Дайнслейфу столько нужно скрывать. К счастью, Люмин уже не ждет ответов на свои вопросы, задает их, больше рассуждая вслух, но его все равно продирает холодом, стоит ее предположениям попасть в цель. Например, как этим утром, когда она сидела в ванной и внимательно рассматривала его, пока он нюхал содержимое флаконов и тюбиков и отбирал те, которыми хотел бы, чтобы от нее пахло. Когда он протянул Люмин флакон с какой-то фруктовой жидкостью, она перехватила его изуродованную руку и задержала у своего лица.       — Эта штука — часть твоего проклятия, — спросила Люмин задумчиво, проведя пальцем по толстой синей жиле с внутренней стороны его локтя, — или то, что его сдерживает?       — Почему ты спрашиваешь?       — Просто подумала, что для проклятия оно какое-то слишком красивое.       Он не придумал ничего лучше, чем улыбнуться. Это действительно трогательно — то, как Люмин умудряется находить самое отвратительное в нем красивым, самое жалкое — привлекательным. Вот и сейчас она гладит синие жилы на его горле так, будто ей совсем не противно его касаться.       Никто из них не двигается, чтобы подняться. Люмин действительно не держит Дайнслейфа, но и не прогоняет, позволяя верить, что ей с ним так же хорошо, как ему с ней. Иногда, когда она смотрит на него так пристально, ее взгляд будто оборачивается внутрь, и Дайнслейфу становится неспокойно от мысли о том, что (или кого) она пытается рассмотреть в глубине своей памяти. Но чаще ее взгляд остается сфокусированным на нем и том «сейчас», где они вместе. Только вдвоем.       — Я столько еще хочу с тобой сделать, — говорит Люмин. У нее горячие руки, обманчиво ласковые касания и мечтательные интонации. Дайнслейф знает: память об этом не задержится с ним надолго, но пока момент длится, он позволяет себе впитывать каждую деталь и даже просить о большем.       — У меня тоже есть идеи.       Улыбка Люмин становится шире. Дайнслейф не в первый раз замечает, как ей нравится, когда он проявляет даже самую небольшую инициативу. Тем больше ему хочется ее радовать.       — Например… — он поправляет загнувшийся уголок ее воротника, но после не убирает руки, а ведет ими ниже. — Я осознал, что преступно мало внимания уделял твоей груди.       Люмин довольно щурится, когда он очерчивает контур ее ореолов кончиками пальцев. Он действует по памяти, но так безошибочно, будто видит сквозь ткань. Уже скоро твердеющие соски отчетливей выступают под рубашкой, требуя внимания. Разве может он им отказать?       — Было бы крайне некрасиво проститься, не исправив эту несправедливость, — мямлит Дайнслейф; язык заплетается — мысленно он уже ласкает ее ртом, чередуя касания губ, языка, может быть, даже зубов. Как Люмин нравится, чтобы ласкали ее грудь? Дайнслейф не может умереть, но сейчас уверен, что погибнет, если не узнает ответа на этот вопрос.       — Я только оделась, — вздыхает Люмин, но подается ему навстречу, вкладывает себя ему в ладони.       Это он уже слышал. «Я только помылась», — фыркала она, когда он, обтирая ее пушистым полотенцем после ванной, слишком увлекся: довел ее до оргазма сперва пальцами, потом языком. «Я только причесалась», — морщилась она, когда он безобразно растрепал ей волосы, в которые она позволила ему запустить пальцы, пока сосала его член.       Каждый раз он помогал ей привести себя в порядок и под ее пристальным взглядом вел себя очень примерно. Вот и теперь он обещает одеть ее после того, как разденет снова. Люмин благоволит ему, наваливается сверху. От нее пахнет мятой и яблоками — свежий, сладковатый и аппетитный запах нагоняет в рот голодной слюны.       Дайнслейф решает не снимать с Люмин рубашку до конца, расстегивает только первые несколько пуговиц. В образовавшемся глубоком декольте ее грудь, все еще сдавленная эластичным бельем, выглядит особенно соблазнительно. Дайнслейф приподнимает голову и проводит языком по неглубокой колее между мякотью ее грудей — от края ткани до самой грудной клетки. Кожа Люмин гладкая, как лучший фарфор, и теплая, как вода в минеральных источниках. У ее пота свежий и сладкий привкус. Дайнслейф спускается обратно к краю белья, мелко зацеловывая каждый сантиметр груди Люмин на своем пути. Опустившись обратно на матрас, он запускает руки под ее рубашку и белье и аккуратно, не спеша достает ее груди из объятий ткани.       Чувство комфорта, которое накрывает Дайнслейфа, когда теплая тяжесть обнаженной груди Люмин опускается ему на лицо, не кажется знакомым, но от этого не становится менее желанным.       Признаться, Дайнслейф и вовсе не помнит, как обращаться с женщиной; не знает даже, был ли с ними когда-то. Наверняка он уверен только в том, что был с Эфиром. Почему-то эти воспоминания удерживаются в нем как будто тем крепче, чем меньше Дайнслейф хочет их хранить. Такова уж его память — источенная временем и проклятием, она разобщена между собой и часто действует против воли хозяина. Многое, забытое умом, тело Дайнслейфа хранит куда бережней. Тело до сих пор помнит даже маршрут, которым обходило королевский дворец — вплоть до количества шагов, поворотов и мест, где следовало кому-то кивнуть, пожать руку, отдать честь или поклониться. Личности, лица и имена тех, кому Дайнслейф кивал, жал руки, отдавал честь и кланялся, разумом забыты бесповоротно, но тело помнит то, что должно.       Благодаря этому у Дайнслейфа, когда он впервые увидел обнаженную Люмин, не возникло стыдных вопросов вроде «что это и что с этим делать» — тело действовало вперед растерянного разума, обращалось с Люмин так же искусно, как обращалось бы с мечом, за который Дайнслейф в последний раз брался многие и многие годы назад. Наверное, это значит, что когда-то он все-таки спал с женщинами, но память об этом истлела бесследно.       По-своему это даже приятно. Так Дайнслейф может притвориться, что Люмин — первая его женщина. Эфир был первым его мужчиной. Только справедливо восстановить это равновесие между близнецами… или попытаться стереть горькую память об Эфире свежими воспоминаниями о Люмин.       Дайнслейф стискивает ее груди с двух сторон так, чтобы они тесно прижались друг к другу. Теперь ее соски соприкасаются, и он может лизать и сосать оба одновременно. Судя по томным вздохам Люмин, ей это нравится.       — Дайн, — вдруг зовет она, и от неожиданного надрыва в ее голосе Дайнслейф тревожно замирает. — Слушай… К черту орден Бездны и к черту твою жажду мести. Можешь ты отложить свою ненависть еще хотя бы на день, нет? Я хочу…       Дайнслейф задумчиво мычит, не выпуская ее сосков изо рта и не ослабляя давления губ и языка, отчего голос Люмин мило сбивается. Фразу она не заканчивает, что Дайнслейф находит удачным.       Он не знает, что значит «к черту», а Ирминсуль не дает подсказок на запрос. По агрессивному тону Люмин Дайнслейф догадывается, что «к черту» не значит ничего хорошего. Пока его рот занят ее сосками, Дайнслейф может сделать вид, что ему не надо ничего отвечать. В принципе, он согласен сосать ее грудь до гибели последней луны Тейвата, если это будет значить, что ему не придется говорить с Люмин о сложных вещах. Ну и еще потому, что это времяпровождение, в отличие от разговоров о Сложном, он находит исключительно приятным.       Говоря об отношении Дайнслейфа к ордену Бездны и Эфиру, Люмин часто использует такие громкие слова, как «ненависть» и «жажда мести», но это больше характеризует саму Люмин, чем Дайнслейфа. Он давно не способен на такие сильные чувства. Не уверен, что хоть когда-то ненавидел Эфира или хотел (и уж тем более «жаждал») ему отомстить. Остановить — да. Убить — если потребуется. Но если Дайнслейф чего-то и жаждет, то только покоя — для себя, для своих соотечественников и своей погубленной родины. Даже самые ласковые касания Люмин не утоляют этого желания. Но они будят другие — конфликтующие с первым, которое должно оставаться главным, если не быть единственным.       Например — желание снова извлечь из Люмин тот маленький, тонкий вскрик, которым вчера закончился один из ее оргазмов. Или желание узнать, сможет ли он довести ее до пика только стимуляцией груди и сосков…       Люмин шипит, как масло на раскаленной сковороде, и рывком седлает живот Дайнслейфа. Боясь, что она попытается уползти ниже, чтобы потереться об его член, Дайнслейф плотнее стискивает ее груди ладонями и губами; даже рискует чуть прикусить соски. К его облегчению, Люмин не уползает и не вырывается — наоборот, со вздохом наваливается на него сильнее. Щедрая плоть ее грудей сплющивается об его лицо, забивает нос. Сила ее запаха кружит голову — теперь Дайнслейф не может чувствовать ничего, кроме Люмин. Это прекрасно.       Дышать в таком положении он тоже не может, но это его мало волнует. Возможно, впервые за полвека он рад своему бессмертию. Главное — успеть урвать как можно больше удовольствия для себя и Люмин, прежде чем недостаток воздуха заставит его мозг временно отключиться.       — Я хочу, — с нажимом продолжает Люмин, — раздеть тебя.       Дайнслейф издает звук — достаточно невнятный, чтобы Люмин могла истрактовать его так, как сама пожелает, и достаточно глубокий, чтобы вибрация от него щекоткой прошлась по кончикам ее грудей — теперь, стараниями Дайнслейфа, особенно чувствительным.       Его хитроумный план срабатывает только наполовину: Люмин коротко стонет от удовольствия, но быстро находит в себе силы говорить дальше:       — Ра… ах… Раздеть тебя… целиком! Ты сам говорил, что хо… охх!.. хочешь… обнажиться передо мной. Я тоже хочу… увидеть тебя всего…       Мечтать, как говорят, не вредно. Дайнслейф убирает руки от ее груди и слепо тянется ниже: по ребрам к животу, и бедрам, и тому, что между ними. Жар ее лона согревает его руки даже сквозь ткань.       Голос Люмин падает до шепота, но она беспощадно продолжает говорить, не забывая покачивать бедрами навстречу его любезно подставленным пальцам.       — Я хочу увидеть тебя голым… в моей постели… в моей ванной… ве… везде, понимаешь? Хочу, чтобы потом я н-н… не могла и шагу ступить по дому, не вспомнив, к-как… прекрасно ты выглядел, растянутый на м-м-моем диване… прижатый к стене… согнутый над столом…       Картины, описываемые ею, вспыхивает в воображении Дайнслейфа — яркие, жаркие и до обидного короткие. Ему хочется, чтобы они задержались подольше, особенно последняя, но от недостатка воздуха в голове все смешивается. Предательское тело тоже не помогает — несет всю его гнилую кровь вниз, к и так болезненно твердому члену. Теперь уже Дайнслейфу самому хочется, чтобы Люмин сползла ниже и потерлась об него — хватит малейшего нажима… Он даже готов выпустить ее соски изо рта, если это позволит ему глотнуть воздуха и остаться в сознании достаточно долго.       Руки Люмин над ним подгибаются — она падает на локти, крепко обнимает его голову и сгребает волосы в кулаки. Дайнслейф перестает видеть хоть что-то, кроме ее груди, но это ничего не меняет — у него и так темнеет в глазах. В груди болит и давит так же сильно, как в паху. Может, сильнее — Дайнслейф уже не в состоянии оценить это здраво. Кажется, он дергается под Люмин — то ли в попытке вырваться, то ли чтобы потереться об ее зад и успеть кончить, прежде чем тьма поглотит его целиком. Боль и удовольствие смешиваются друг с другом так туго, что сливаются в одно ноющее, тянущее нечто…       Сквозь шум крови в ушах он слышит тот самый маленький и тонкий вскрик, который мечтал вырвать из Люмин снова. Что ж, временное забытье, которое Дайнслейф привык считать смертью, еще никогда не наступало так сладко.       Умереть он не успевает —Люмин выпрямляется над ним, и Дайнслейф поспешно делает глубокий вдох.       — Я слишком сильно тебя придавила?.. — она сама все еще дышит сорвано, но в ее тоне ясно читается тревога.       Дайнслейф прочищает горло. Вытирает мокрый от слюны рот. Руки мелко дрожат.       — Нет… Кхм! Это было…       Приятно. Это было приятно. Его жалкое подобие смерти не имеет никакого права быть настолько приятным.       — …Приемлемо.       Люмин прищуривается; ее взгляд не обещает ничего хорошего.       — Вот как. Я запомню.       Звучит как угроза. Дайнслейфу должно быть стыдно за то, что ему это нравится.       Сил на стыд он в себе не находит. У него все еще стоит, и теплый мягкий зад Люмин теперь еще ближе к его твердому члену…       Дайнслейф просительно покачивает бедрами. Люмин делает вид, что не понимает, чего он хочет. Она морщится, натягивая белье обратно на грудь. Дайнслейф успевает заметить покрасневшие соски и следы своих зубов вокруг припухших ореолов. Ох…       — Прости. — Слово соскакивает с языка само собой. За готовность извиняться перед Люмин по первому же намеку на ее недовольство или дискомфорт Дайнслейфу тоже должно быть стыдно. Почему-то на это силы у него находятся сразу — сожаление холодком проскальзывает по телу.       — Прощу при одном условии, — ровно говорит Люмин, застегивая рубашку.       Дайнслейф ждет продолжения. Она не спешит — явно специально. Закончив с пуговицами, по-хозяйски опирается локтями на его грудь. Кончики ее волос щекочут ему скулы.       — В следующий раз, когда мы встретимся, ты позволишь мне содрать с тебя всю одежду. — Люмин дергает за ворот его формы. Ткань не поддается. — Даже если мне придется разорвать ее на лоскутки.       Улыбка против воли растягивает губы. Прекрасный план, а главное — какой амбициозный! Люмин к любому делу подходит с поистине королевским размахом, и это не вызывает ничего, кроме уважения — и капли суеверного страха, но его Дайнслейф тоже находит волнующим.       — Допустим, тебе удастся.       — Я брошу на это все свои силы, — серьезно кивает Люмин.       Со шва воротника ее палец соскальзывает выше и тихим ходом двигается вверх по горлу Дайнслейфа вдоль синей светящейся жилы. Он чуть поворачивает голову набок, чтобы открыться ей больше. Кончик ногтя так легко и славно царапает кожу на самом стыке с корой…       — Один нюанс… Как я должен буду покинуть твою гостеприимную обитель, если моя одежда будет порвана на лоскутки?       — Никак, — просто отвечает Люмин.       Конечно. О чем он только думал?       — Ах. Так это твой коварный план — сделать меня пленником?       — Не пленником, — пытается оправдаться она; получается не очень убедительно. — Скорее… питомцем.       Уперевшись пальцем в жесткий край маски, Люмин меняет курс — ее палец скользит по линии челюсти Дайнслейфа к подбородку. Кожа на его горле всегда была такой чувствительной?.. Он тяжело сглатывает.       — Питомцем… Как животное?       — Вроде того. Разве это плохо? Питомцы не сбегают от хозяев, потому что те о них заботятся. Так и я буду заботиться о тебе.       Один пальцем Люмин разворачивает лицо Дайнслейфа к себе. Почти касаясь губами его губ, она продолжает:       — Тебе не нужна будет одежда, потому что в моем доме и без нее тепло и уютно. Не нужна будет броня, потому что здесь никто не сможет тебе навредить. Тебе не нужно будет никуда уходить, потому что никто другой нигде не даст тебе того, что дам я. Да, ты будешь жить здесь как прирученное животное — обласканный, сытый и чистый, в комфорте. Единственными твоими заботами будут сладкий сон, вкусная еда, приятная ванна… и я. Ты будешь есть, спать и трахать меня. Дни напролет. Разве это не здорово?       — Любить, — поправляет он. Ему хочется звучать хмуро, может быть, даже грозно, но получается жалобно. С Люмин по-другому уже не выходит. — Я буду любить тебя. Заниматься с тобой любовью.       Она фыркает ему в губы.       — Как скажешь… — И вдруг вскрикивает: — Паймон!       Дайнслейф быстро оглядывается, высматривая фею, подло затаившуюся где-то в углу — как много она успела увидеть?!       — Паймон пришла, — объясняет Люмин. Дайнслейф и сам уже слышит — писклявый голос маленькой спутницы за окном перебивает чей-то щебет.       Люмин живо вскакивает на ноги, в процессе случайно (или нет?) надавив коленом Дайнслейфу между ног, и едва не вприпрыжку вылетает из комнаты. Она в самом деле любит эту свою фею, с сожалением и стыдной нотой зависти понимает Дайнслейф.       Какое-то время он еще лежит на кровати. Унять возбуждение оказывается не сложно — плохих воспоминаний и тяжелых мыслей у Дайнслейфа много. Они толпятся на кромке сознания, временно вытесненные туда ласками Люмин. Стоит подозвать — гурьбой наваливаются обратно. Под их душным весом возбуждение моментально угасает до крошечного уголька.       Еще погодя для приличия, Дайнслейф поднимается и идет на звук голосов. Он не вполне уверен в том, стоит ли ему скрывать свое присутствие, но и таиться в спальне как преступнику кажется унизительным.       — Дайнслейф! — радостно приветствует его фея. Тут же хмурится: — Стой. Дайнслейф? А что ты тут делаешь? Еще в такую рань…       Он не знает, какими словами аккуратнее донести, что он был здесь всю ночь. Инстинктивно он обращает взгляд на Люмин в поисках поддержки, но встречает только ее маленькую, недобрую улыбку. Люмин молчит, и по выражению ее лица совершенно ясно: помогать Дайнслейфу объясняться она не собирается. Напротив — греется в его дискомфорте и замешательстве, как в лучах солнца.       — Ну раз уж ты здесь, то давай завтракать с нами! — решает в итоге фея. Люмин принимает корзину из ее маленьких рук и следует на кухню. На Дайнслейфа она даже не оборачивается.       Если фея и замечает не убранную с ночи посуду на столе, то не подает вида. Удивительно тактично с ее стороны. Суетливо паря над столом, она хвастается принесенными блюдами. Дайнслейф не особо прислушивается к ее голосу, неприятно похожему на стрекот насекомого. Он наблюдает за Люмин — та, в отличие от него, слушает спутницу с большим интересом, кивает, улыбается, в нужные моменты корчит рожицы и гримаски. Молчит как рыба. С тех пор, как они с Дайнслейфом покинули спальню, Люмин не сказала ни слова, и Дайнслейф ловит себя на том, что уже начинает тосковать по ее голосу… И вниманию, которым теперь она награждает только фею.       — А тебе хорошо без плаща! — обращается к нему та.       Точно, плащ. Он так и не надел его с тех пор, как… С тех пор, как снял. Стоило надеть, но это значило бы, что он принял решение уйти.       — Приятно завтракать в компании, — радостно стрекочет фея, накладывая в его тарелку всего подряд и сразу с горкой. От каждого блюда она, не стесняясь, отщипывает по кусочку и сует в и так набитый рот. — К нам редко кто приходит. А ведь есть еду всегда веселее с друзьями. И даже вкуснее! Ты же придешь еще, Дайн? Приходи! По выходным там например. У тебя же бывают выходные?       Этот смехотворный вопрос заставляет его фыркнуть. Его жизнь (то ее жалкое подобие, что осталось) — беспрерывная борьба за право покоя.       Фея по-своему понимает его ухмылку и уточняет:       — Ну или просто когда сможешь приходи…       — Через месяц, — подает голос Люмин.       К чести своей, Дайнслейфу хватает самообладания, чтобы не вскинуться на звук ее голоса с поспешностью пса, которого свистом кликнула хозяйка. Он даже не сразу поднимает взгляд на ее лицо — задерживается на руках. Люмин неспешно намазывает на разрезанную булочку сливочное масло. Хлеб теплый, а масло — холодное, и Люмин действует крайне осторожно, давая твердому кусочку масла согреться, прежде чем давить на него ножом; иначе рискует продавить нежную, мягкую сдобу.       — Целый месяц? — ахает фея с возмущением, которое Дайнслейф не смеет выразить сам, но отчетливо чувствует. Течение времени давно утратило для него смысл, но сейчас вес каждой минуты, часа и дня, которые ему суждено провести без Люмин, тяжестью опускается на плечи. — Почему так долго?       — В самый раз, — пожимает плечами Люмин. Дайнслейф провожает взглядом булочку, которую она подносит ко рту. От сдобы все еще исходит легкий пар, подтаявшее масло укрывает ее нескромной горкой. Верно, Люмин жадна и прожорлива, это он уже знает — испытал на себе. Когда она смело откусывает от булочки солидный кусок, что-то приятно и больно сжимается внизу его живота. Он может представить бодрящий контраст температур и вкусов — холодное, солоноватое масло и теплая, сладкая сдоба — которые ощущает Люмин. Сочетание, безусловно, аппетитное, но будит оно в Дайнслейфе голод совсем иного рода. Он хочет поцеловать Люмин — прямо сейчас и прямо в этот жирно блестящий, масляный рот. Он хочет, чтобы она его укусила.       — Ну, месяц так месяц, — вздыхает фея, решив, видимо, что с Люмин спорить бесполезно. — Что скажешь, Дайн?       — Да, Дайн. Что ты скажешь?       Он долго молчит, подбирая слова. Понимает, к чему клонит Люмин — она приглашает его вернуться, когда снова будет кровоточить. Понимает также, что не должен принимать ее приглашение. Должен — подняться и уйти, лучше прямо сейчас, немедленно. Забиться в самый дальний и пыльный угол Тейвата и дать проклятию сделать свое дело — вымести из его памяти приятные воспоминания, как бесполезный мусор. Чего Дайнслейф делать не должен, так это сидеть здесь, в светлой и уютной кухне, дразня себя видом Люмин, ее запахом и обещанием, что все может повториться снова, больше, лучше, ярче…       Он открывает рот, и вместо «благодарю, но нет» из него вываливается нечто совершенно абсурдное:       — Однажды мудрая женщина сказала мне: «Чтобы иметь силы для победы над орденом Бездны, нужно хорошо питаться».       Фея с благоговейной интонацией подтверждает правоту «мудрой женщины», но Дайнслейф слышит это только краем уха, регистрирует только кромкой сознания. Все его внимание сосредоточено на Люмин. При фее он не может позволить себе взять Люмин за руку, но может держать ее взгляд — тяжелый, выжидающий. И как всегда — голодный.       — А я очень, — продолжает он с нажимом, старательно выделяя голосом последнее слово, — очень хочу победить орден Бездны.       Улыбка возникает на лице Люмин так быстро, что это даже немного страшно — кажется, будто ее лицо разрезается напополам. Глядя на ее обнажившиеся зубы, Дайслейф может думать только о том, как однажды (через месяц: всего месяц, целый месяц) они снова сомкнутся на его горле.       «Да», — не добавляет он вслух, — «позволь мне вернуться. Напои меня, накорми меня, отогрей. Дай снова чувствовать вкус и слышать запах, видеть цвета ярче серого и отличать холод от жара. Я хочу этого».       Люмин отвечает так, будто услышала все, что он не смог сказать.       — Конечно, хочешь.