О нежностях и печали.

      Ваня закрывается, не выходит на связь, не посещает универ, не делает ничего, теряя себя в пучине боли и страхов. «А если больше никогда не будет?..». «А если никто никогда не полюбит?..». «А если всё было зря?..».       На третьи сутки полнейшего игнорирования, Катя звонит маме друга. Долгие полчаса они разговаривают, стараясь унять ураган внутри своих душ. В конце концов, девушка заканчивает диалог на хорошей ноте, рассказывая какую-то дежурную шутку. А после собирается в суете под космонавтов.       Оказываясь возле двери, Кузнецова медлит. Поднимает несколько раз руку к двери, но сразу же одёргивает, тушуясь. — Он тебе помог, когда было сложно и обидно. Тогда почему ты ведёшь себя как тряпка?! — Ругает сама себя, почти уверенно отбивая ритм по шершавой поверхности.       Ваня появляется на пороге совершенно разбитый. Глаза красноватые, мешки под ними отдают не свойственной для них синевой, а губы искусаны сильнее прежнего, отливая кошмарным алым. Катя неожиданно для них обоих роняет скупую, горячую слезу на свой зелёный шарф. — Проходи, Кать. — Голос у парня хриплый до ужаса, будто тот ни с кем не обмолвился и словом за последние три дня. Девушка закипает от отчаяния и ужаса — она никогда не видела его в таком состоянии. Утирает мокрую дорожку на щеке, стараясь не стереть тушь, и проскальзывает лёгким летним зефиром вовнутрь.       В квартире жутко холодно, хотя отопление дали несколько недель назад. Поэтому Кузнецова не спешит снимать куртку, разуваясь и проходя вглубь помещения. В голове судорожно и шатко строится план, который нужно осуществлять, не медля. И начать стоит, пожалуй, с окон.       Катя почти как мама. Носится по квартире, закрывая открытые настежь окна, разбирая вещи, выкидывая мусор, периодически касаясь его сурового лица. — А вот теперь можно и поговорить. — Разрушает, повисшую на час тишину, оглядывая грязный стол и пустые банки и упаковки. На кухне тоже стоит прибраться, но поговорить сейчас куда важнее уборки. — О чём? — Пустота в глазах цвета мяты пугает, заставляет всё внутри заледенеть, но Кузнецова не из робких. — Сел. — Бессмертных в лице не меняется, хотя в любой другой день начал бы препираться, а после и по полу кататься в драке, выясняя, кто прав. — Долго убиваться собрался? — Я не выгораю. — Катя на эти слова только свои цвета индиго к потолку возводит, отнимая мысленно от тысячи семь. Она это всё знает, они это уже проходили. — Вперёд. Предлагаю поныть и пореветь всем «не выгорающим мёртвым внутри дед инсайдам» на моём крепком плече. — Брови парня взлетают вверх, затем так же резко сводятся к переносице. Девушка мысленно ликует: вывести сейчас друга на эмоции — то, что им обоим нужно. — Кать, ты не мой психолог, чтобы проводить консультации… — Ваня всё-таки садится рядом на стул, ближе придвигаясь к подруге и кухонному столу. — а уж бесплатные и подавно. Мои чувства и эмоции не имеют смысла и веса… — Бла бла бла, — перебивает, неожиданно протягивая руки и фиксируя чужое лицо напротив своего. — Котёныш, слушай внимательно меня сейчас, договорились? — Добровольно-принудительный разговор продолжается после чужого плохо заметного кивка. — Чудно. Так вот, если ты такой дохера мёртвый внутри, — Катя неуверенно, но с силой касается чужой груди ладонью. — то почему так громко дышишь? — Ваня теряется окончательно, шумно сглатывая и сжимая-разжимая пальцы на коленях. Очки сбиваются в бок из-за неудобной позы, кажется, помогая не держать зрительный контакт. Это полнейший провал, кошмар и кринж, а не живой диалог…       Бессмертных так и не роняет в тот вечер, перетекающий в густую ночь, ни слова. А Кузнецова под своё же ворчание остаётся, падая рядом на кровать. Катя знает, что она не самый лучший друг, знает, что поддерживать не умеет, знает, но остаётся рядом всегда. Однако одного Ваня ей так и не раскрывает, думая, что этой упрямой и душевной девчонке точно не стоит знать того, сколько раз она вытягивала его из полнейшего дерьма.