Мы забыты

Рон отшатнулся от тела, упав с кровати и ударившись. Боль обожгла тело, но он едва её заметил, в ужасе глядя на собственные дрожащие руки. Ему виделась на них кровь, хотя он знал, что удушение крови не вызывает. «Я убил её», — только и мог повторять он раз за разом. «Я убил её, я убил её, я убил её». Голова разрывалась от противоречивых чувств — от страха, омерзения, гнева и удовлетворения. Хотел ли он её смерти? О, да, хотел. Хотел всей душой увидеть, как её черты искажает предсмертная агония, хотел услышать, как её сердце перестанет биться, хотел увидеть её пустые, неподвижные, неживые глаза, но убить... Он много лет едва сдерживал себя, чтобы не поднять руку, чтобы не сделать этого шага. Останавливался. Не делал. Покорно смирялся перед ней и перед своей судьбой. Но на этот раз — на этот раз всё было иначе. Это не было рядовой ссорой из-за неправильного отчёта или оставленной на кровати грязной тарелки. Это была Джинни. Как она вообще смела понукать им, когда он только что утратил сестру? Как смела говорить эти банальные и бессмысленные слова утешения после всего случившегося? Отчасти Рон винил и сам себя. Он не должен был позволять Гарри забрать себе Джинни. Это был не такой человек, с которым она могла бы стать счастлива. Когда-то, когда он был блистательным героем, спасителем магической Британии — да, но не теперь. Тогда Рон с радостью благословил их брак. Тогда Рон с гордостью стоял рядом с Гарри, зная, что их дружба — на века, что вместе они сокрушат горы и, став аврорами, уничтожат ещё многих тёмных магов. Всё было так просто, так искренне и просто тогда. Как в детских мечтах, когда ребёнок отчаянно желает летать, не понимая, что это невозможно. А потом пришла жизнь. Холодная, жестокая, не считающаяся с детскими мечтами жизнь разбила их хрустальные замки. Никому оказался не нужен герой магической Британии, как тем более никому оказался не нужен его верный друг. Гермиона была единственной из них, кто пережил это и кто стал прокладывать дорогу вперёд, кто смог отпустить прошлое и туда не возвращаться. Рон не мог. Там, в прошлом, он действительно стал лучше, чем его братья. Здесь, в настоящем, он превратился в ничто. Как всё так повернулось? Их не связывало больше ничего. Эти крепкие нити, казавшиеся цепями, распались, стоило умереть Тёмному лорду. Их больше ничего не держало, ничего больше не имело смысла. Они остались пустыми, пустыми и ничтожными. Рон содрогнулся, вдруг подумав, что, быть может, Гермиона была права. Он — ничтожество. Он не смог отбросить прошлое, не мог двигаться в будущее, не мог ничего в этом новом, спокойном мире. В мире, где никого больше не интересует, дружишь ли ты с Избранным (потому что нет больше никакого Избранного), не интересует, как много ярости ты вкладываешь в борьбу (потому что нет больше никакой борьбы), не интересует, не интересует, не интересует. А Рон не умел просто жить. Так, как будто он самый обычный человек, в жизни которого ничего этого не было. Так, как научилась Гермиона. Он с ненавистью посмотрел на её бледное, расслабленное лицо, и на следы от своих пальцев на её шее. Движение палочкой, шёпот заклинания — и дом занялся пламенем. Никто никогда не узнает правду, потому что он — аврор. Несколько брошенных нужным людям нужных слов и блеск золота решали в Аврорате и не такие проблемы. Рон не знал, что ему теперь делать и куда направляться. Впрочем, он вообще никогда не знал, что ему делать и куда направляться, с того самого девяносто седьмого года. Наверное, потому он и оставался с Гермионой, пусть его старое раздражение и переросло с годами не просто в нетерпимость, а в настоящую, тихую, сжирающую заживо ненависть. Она всегда знала, что делать и куда направляться. Она смогла перестать быть той отчаянной девочкой, скачущей по лесам и прячущейся от Пожирателей, смогла стать чем-то большим, и наверное, правда была лучше него, потому что Рон, как ни мечтал когда-то об этой простой и спокойной жизни, так и не смог стать в ней хоть кем-то. Возможно, ему просто не хватало той важности, которую он ощущал тогда. Возможно, ему просто повезло испытать это. Возможно, он сам по себе и правда ничего не представлял, но жить без этой важности оказалось так тяжело. Он расслабленно прогуливался по Ноктёрн-Элли, но в сердце горела ярость и злоба. «Здесь твоё настоящее место», — говорил в голове холодный, насмешливый голос Гермионы, и ему хотелось убить её. Убить её снова. Потом ещё раз. И ещё. — Привет, — послышался мурлыкающий голос откуда-то справа. — Ищешь меня? Рон обернулся, пустыми глазами уставившись на волшебницу, прислонившуюся к стене одного из домов. Слегка волнистые каштановые волосы, серо-зелёные круглые глаза, пышная грудь и округлые бёдра, ярко-красные, пухлые губы. Она совсем не была похожа на неё. Разве что если закрыть глаза. Он подошёл ближе, сжав кулаки, и прищурился, вглядываясь в черты хорошенького лица. Нос заполнили запахи роз и тюльпанов. — Вы ведь можете имитировать внешность другого человека, да? — тихо спросил он, до побеления костяшек стискивая кулаки. — Ах, это, — улыбнулась девушка, облизнув губы. — И кем же ты хочешь меня увидеть? — Вот. — Рон порылся в кармане и достал старенькую колдографию, где Гермионе было восемнадцать лет. Она улыбалась там — открыто и весело, как умела улыбаться только тогда, когда её губы ещё не застыли в вежливой и нейтральной полуулыбке будущего Министра. Девица усмехнулась, выхватывая накрашенными пальчиками колдографию из его рук. — Минутку, — обворожительно проговорила она, скрывшись в дверях того дома, на который опиралась спиной. В груди горел огонь, хотя Рон сам и не знал, почему. Это была слепая, бездумная ярость. Она даже не узнала его. Всего несколько лет назад все и каждый знали их лица, а теперь никто не оборачивался на улице и никто не смотрел с пламенем восхищения. Их пьедесталы разрушены. Их имена забыты. Двое из трёх мертвы... В дверях показалась Гермиона. Да, это она, пусть на ней и была надета эта короткая и откровенно прозрачная мантия, которую настоящая Гермиона (я будущий Министр) никогда бы не надела, пусть от неё и разило пошлыми розами и тюльпанами, но это была она. Рон усмехнулся, взяв тонкие пальцы в руку и сдёрнув её с крыльца. «Нет, всё-таки ты не права, — подумал он, глядя в эти карие глаза. — Ты не лучше меня, ты просто никогда не была такой, как я». Это была Ноктёрн-Элли, а на Ноктёрн-Элли никого и никогда не волновало то, что происходит на улицах. Мерзкое место, где все человеческие пороки оказывались на виду, где царили ненависть, грязь и низкое коварство, место, которое Рон почему-то всё больше начинал любить с годами. Он выдернул из ножен, прикреплённых на её бедрах, палочку и отшвырнул её в сторону, одновременно проделывая тот же трюк, что и раньше — колено к груди, и девушка, распластавшись на брусчатке, уже под ним. — Мы так не договаривались, окей? За подобное доплата, — сипло проговорила она. Голос Гермионы. Губы Гермионы. Слова — не Гермионы. Он взмахнул палочкой, накладывая Силенцио, и убрал её обратно. Вместо лакированного дерева в пальцах возник кинжал. Остро отточенный клинок, тонкий, изящный, но способный разрезать даже человеческую кость с лёгкостью, с которой кухонный нож разрезает хлеб и масло. Такими иногда пользовались авроры, когда им надоедало играть с зельями и заклинаниями. Мелочный народ. Мелочный и жестокий. Совсем не такой, какими были орденцы. Он всадил остриё в её ладонь, пригвоздив руку к брусчатке. Девушка... Нет, Гермиона. Гермиона задёргалась, открыв рот в беззвучном крике; её лицо исказила боль, а кровоточащая рука шевельнулась, пытаясь избежать лезвия. Острый металлический запах примешался к розам и тюльпанам. Рон мог поклясться, что её вопли были бы ужасны, если бы не наложенное им Силенцио. Чьи-то ноги перешагнули через её руку, равнодушно следуя по своим делам. Это Ноктёрн-Элли. Здесь никого не волнуют чужие страдания. Завтра он начнёт новую жизнь, говорил себе Рон, проводя окровавленным остриём по её руке, вспарывая кожу и вены, разрывая плоть до самой кости, завтра он найдёт новую войну, уедет далеко отсюда и, может быть, даже поменяет имя, но всё это завтра, а сегодня, сейчас, он хотел просто отыграться. За все эти годы. За всю ненависть. За всё. Тёмная кровь толчками лилась на камни, густая, медленная, тускло блестевшая под солнцем. Он коснулся заострённым концом кинжала ложбинки между грудей, ощутив сопротивление твёрдой кости. В карих глазах стояли слёзы и мольба. Жалкая мольба. Гермиона никогда не посмотрела бы на него так. Она негодовала бы и ненавидела, но не умоляла; хотя иногда до дрожи хотелось, чтобы в ней было это. Способность признать слабость. Уступить. Сдаться. Может, поэтому только она могла жить теперь? Может, для неё война так никогда и не закончилась, она просто нашла новое поле битвы, гражданское, но не менее жестокое? Она никогда не умела сдаваться... Рон надавил на рукоять. Кость мерзко хрустнула и поддалась. Жизнь покидала её медленно. Слишком медленно. Но Рон смотрел, как заворожённый, с усилием прокручивая клинок в ране. — Какого хера ты вытворяешь, мразь?! — послышался за спиной хриплый мужской голос. Это Ноктёрн-Элли, здесь никого не волнуют такие вещи... Разве что её хозяина. Рон привычным движением поднялся на ноги, одновременно поворачиваясь лицом к незнакомцу. Палочка скользнула из рукава в ладонь. Пусть Гермиона и считала его никчёмным, но он был аврором, а аврор не мог проиграть какому-то владельцу борделя. Они обменялись несколькими проклятьями, ни одно из которых не попало в цель, кроме одного, заставившего незнакомца упасть на землю с подрубленными ногами. Белые обрывки сухожилий торчали из ран наружу, но он всё ещё был жив. «Ненадолго», — подумал Рон, поднимая окровавленную палочку. Но в этот момент произошло то, чего, наверное, стоило ожидать. Может быть, он знал, что так будет. Может быть, он был просто слишком ослеплён своей яростью. Холодная зелёная вспышка сверкнула перед глазами, в мозг врезались два проклятых — он ненавидел их — слова, и мир потух.