Укушенные уткой

      Остальной строящийся город казался руинами на фоне почти готового здания храма. Два обелиска у его входа были уже полностью расписаны, и только наконечники ещё находились в процессе облицовки золотом. Господи, смотреть на это совершенно невозможно, не только потому что отражённое от золотых пластин солнце ослепляет, но и из-за болтающихся на обелисках рабов. Конструкция из верёвок, которая удерживает их на такой высоте, не внушает никакого доверия! Впрочем, один взгляд на роспись — и голова стремительно пустеет. Это моя первая встреча с храмом после попадания в древний Египет.       — Г-господин... М-можно?       Рамсес отвлёкся от разговора с Бака о новой системе охраны зерновых хранилищ и посмотрел на меня. В другое время я бы заметила, как сильно ему хотелось отвлечься, и, наверное, даже пошутила бы об этом, но сейчас моё внимания сожрали обелиски.       — Чего тебе? — поинтересовался царевич.       Спусти меня с поводка, спусти меня с поводка, спусти меня с поводка...       — Обелиски...       — И что же?       — Можно?       Наверное, я похожа на собаку, скулящую у дверей. Рамсес жестом позволил мне, сам до конца не понимая, что именно, и я сорвалась с места.       О, эти росписи, яркие и пестрящие цветами, как разложенный на свет спектр! Разве потрёпанные временем обелиски, сохранившиеся до XXI века, могут с ними сравниться?! Сколько раз мне и другим археологам приходилось обобщать и додумывать сюжеты, сожалеть о сколотых фрагментах и невозможности их разгадать, потому что аналогов просто не существует! А сейчас, здесь, передо мной... Я не сразу поняла, что плачу. И пусть на первый взгляд изображения обелисков повествуют всего-навсего о ратных подвигах Сети, я всмотрюсь, вчитаюсь и найду миллион деталей, каждая из которых сама по себе будет рассказом... И, кажется, сзади подошёл Рамсес.       Я думала, он спросит, что случилось, но он не спросил. Вглядывался только мне в лицо с минуту, будто оно было книгой на незнакомом языке, прищуривался слегка. Чего он хочет во мне увидеть? Нет, правда. Я так долго смотрела в тёмно-карие Рамсесовские глаза, что начала видеть там собственное отражение. Полубезумное, блестящее от слёз, отражающее его...       — Мой повелитель?       Я едва не выпала в рекурсию. В лабиринт отражающих друг друга зеркал, но голос Бака походил на деревянную дубину, обрушившуюся на всё хрупкое и тонкое, что бывает в этом мире. Рамсес движением руки велел Бака следовать за ним.       — Пойдём, покажешь мне, трудов как много ещё нам предстоит.       На меня приглашение как будто не распространялось, но я всё равно потрусила следом, рассудив, что в случае чего буду остановлена. Но тут...       — Я не стану потворствовать появлению новых идолов на этой земле!       От группы рабов, пригнанных, судя по экипировке, для вытачивания изображений на стенах храма, отделился один. С ужасом я узнала в нём Иисуса Навина. Того самого, кто вместе со мной тащил шокированного убийством Моисея знакомиться с кровными родственниками. Того, кого Моисей и спас, убив младшего жреца Хора. Но, похоже, еврейского бунтовщика исправит только могила, до которой совсем недалеко, учитывая, как он к ней стремится. Не успел Иисус сделать несколько шагов, как его предсказуемо настиг надзер и принялся тыкать лицом в песок. Не то, чтобы в этом было что-то правильное, но в логике ситуации точно нельзя отказать. Чувак, на что ты рассчитывал?       Надзер снял хлыст с пояса. Один удар, второй... Так, смотрим в другую сторону! Обелиски, где мои обелиски!       — Опять каменотёс сей, — Бака сжал губы в тонкую нитку, — вот проклятье. Повадился он смуту средь рабов распространять. И байки о Мессии, чьё появление уже который век предсказывают на упавших звёздах.       Рамсес остановился. Равнодушно смерил взглядом сцену жестокого избиения и фигуру старшего строителя.       — Весьма меня ты удивляешь, Бака. Смутьяна непокорного сломить неужто тебе было не под силу хоть раз? И отчего он ещё жив, коль подстрекает против фараона еврейский сброд?       Бака замялся. Как будто у него были личные причины не убивать Иисуса. Рамсес махнул рукой, как будто отгонял муху.       — Избавься от него.       И вдруг, улыбнувшись так, будто ему в голову пришла интересная идея, он подошёл к Иисусу, одним взглядом остановив вертухая. Будущий пророк Израиля, прославленный в бою у стен Иерихона, дрожал, словно вокруг лежал не песок, а снег. Лопнувшая повсюду кожа сочилась кровью, орошала старые шрамы. Надо помнить, что Иисуса избивают не первый раз, надо помнить, помнить...       — Эй, раб, — окликнул его Рамсес.       Молчание. Он что, бессмертный?! Или тупой?! Какого хрена, ведь очевидно же, что молчать совершенно не в его интересах! Говори! Кому говорят, говори!       Рамсес многозначительно глянул на вертухая, и тот обрушил на бока страдальца очередной удар.       — Перед тобой твой господин, ты слышишь, падаль? Или последнее умишко кнут мой выбил?       Иисус с трудом разомкнул слепленные кровью губы.       — Прости, я не понял, что он беседует со мной, ведь я не раб.       Ой бля-я-я-яха-муха... Я едва удержалась, чтобы не вцепиться себе в волосы. Ну что за невозможный человек! Невозможный и... Оторвать глаза тоже невозможно.       Рамсес хмыкнул, взял у вертухая кнут и его кончиком подцепил подбородок Иисуса, заставив-таки взглянуть на себя.       — Вот Избавитель твой единственный, узри. Иной к тебе уже не снизойдёт.       С этими словами Рамсес поставил обутую в сандалию ногу на горло Иисуса. Как безмозглый олень в свете фар, я смотрела, как Рамсес давит, давит... Иисус Навин — пророк Израиля, который не умер бы, если бы я не изменила ход событий, оставив Моисея в Египте. Иисус Навин — пророк Израиля, которому предстоит такая блистательная судьба в будущем... Предстояла. Иисус Навин — пророк Израиля, но больше, чем пророк, ибо он — человек. И он не будет вторым жрецом Хора.       — Господи-и-ин!!! — это прозвучало на стыке между мольбой и угрозой.       Я собралась было кинуть в песок сумку с амуницией писца, вцепиться в лодыжку Рамсеса и затянуть свою умоляльнаю песенку, но внезапно поняла, насколько это тупо. Боженьки, Кося, ты научилась сначала думать, а потом делать, неужели! Дело в том, что вокруг стояли Бака и Дафан, и вертухаи, и толпа евреев... Пойти на попятную без ущерба для своего авторитета Рамсес мог бы, конечно, мог, но не по просьбе рабыни! На нас и так уже косо смотрят, не хватало ещё, чтобы по Гесему и Мемфису слухи пошли. Вон, как Бака смотрит на всё это, голоднющими, голоднющими глазами! Не удивлюсь, если ждёт, чтобы я попросила, а Рамсес послушался. Если бы Рамсес вообще послушался, а не сделал наоборот, чтобы лицо не потерять или просто из желания грохнуть бесячего еврея. Нет, царевич, конечно, очень... Воодушевляюще реагирует на слухи в дворцовой резиденции, но оно мне вот это надо — такой риск?       Тем временем, на меня все уставились. Включая Рамсеса. А, ну да.       — Господин, я знаю об этом рабе кое-что, что и тебе нужно узнать, но это — большая тайна. Ты позволишь подойти?       Рамсес позволил, и я зашептала ему на ухо:       — Господин, пощади этого раба, умоляю тебя.       — Какая тайна, что ты там болтала?       — Нет тайны. Просто не хотела ставить тебя, господин, в неловкое положение перед всеми этими людьми. Пощади раба, не отягащай грехом свой ка .       — Ты сделаться моим советником решила? Прочь отойди.       — Не надо меня отталкивать, господин, а то они подумают, что мы спорим. Честное слово, я бы просила тебя иначе, если бы... Словом, было бы хорошо, если бы все думали, что я принесла тебе важную причину не убивать раба.       Рамсес нахмурился.       — Тебе он кто?       — Никто он, никто! — едва не процитировала капитана Джека Воробья про шурина троюродного племянника моей родной тёти, — Просто я терпеть не могу смерти. Человеческие жизни важны.       Настороженная морщинка на лбу Рамсеса разгладилась.       — Так, говоришь, иначе бы просила? — лукавство было едва заметным, но оно было, и меня это внезапно заразило.       — Конечно! Я бы билась лбом о камни, ползала на коленях, целовала тебе пятки, — всё, как ты любишь. Но сейчас это чуть-чуть не к месту.       Рамсес хотел заржать. Честное слово, хотел, но это было бы ещё более не к месту. Едва сдерживаясь, он отослал меня нарочито величественным жестом и посмотрел на Иисуса уже без желания убивать.       — Ты под счастливою звездой на свет явился, раб. Дарую тебе милость.       Царевич вытянул вперёд руку с хлыстом, а потом разжал пальцы. Кнут эффектно шлёпнулся на землю возле лица Иисуса, подняв маленькое облачко пыли, и только после этого я осознала, что Иисус-то всё слышал. От первого до последнего слова.       Под своды храма я ступала с особым трепетом. Кому его собираются посвятить, до сих пор непонятно, даже на пилонах видны только эскизы будущих росписей, а Рамсеса спросить нельзя. Он обсуждает с Бака устройство храма — с куда большей охотой, чем до этого зерновые хранилища, надо заметить. Первым делом мы вошли в гипостильный зал . Колонны здесь символизировали заросли папируса, а заросли папируса символизируют переход из мира живых в мир вечно живых. Иначе говоря, после гипостильного зала должно было начаться самое интересное — владения бога, которому всё это посвящено. Туда мы, конечно, не пошли.       Рамсес и Бака остановились среди колонн с видом людей, которым надо что-то обсудить, а я с невербального разрешения Рамсеса отправилась побродить, полюбоваться росписями или их эскизами. Работа здесь тоже вовсю кипела, но всё-таки на значительном расстоянии от Рамсеса и Бака. И только я собралась подробнее изучить техники живописи древних египтян, как...       — Твоя интрига, повелитель, удалась, — я едва не вписалась мордой в колонну. Нет, я, разумеется, нежно обожаю египетское искусство, но не до степени смешения, — Сей сын червей многопроклятый Уна теперь в Дуат. Терзаем демонами ночи. Воистину хитёр ты, повелитель, что паутиною, подобно пауку, оплёл сильнейшего из нэсу Моисея. Как мудро ты, царевич, поступил, сменив врагу всё окруженье шаг за шагом. Кто мёртв, а кто с вершины вниз низвергнут, кто оклеветан и отправлен в рудники. Сам Птахмес, брат твоей жены законной, что звался верным другом того Уна, отрёкся и на казнь его отправил. Я восхищён! Что ж дальше, господин?       И он действительно был восхищён. Бака в полном упоении перечислял подвиги Рамсеса в деле устранения Моисея, а я напрягала память. Птахмес и Уна. Где-то я эти имена уже слышала... Точно! Период ссоры с Рамсесом. Беседа Рамсеса и Нефертари и просьба написать какое-то письмо. Господи, кажется, это было сто лет назад. Судя по всему, там всё получилось, Уна мёртв. Нэсу Моисея... Птахмес, получив письмо Нефертари, написанное по наущению Рамсеса, вынужден был поверить в лживое покушение на свою жизнь и отправил друга на смерть! И, похоже, он не единственная жертва такого рода манипуляций. Эм...       Пока Бака болтал, Рамсес нацепил любимую истуканскую маску. Ни дать, ни взять жестокий бог, на чей алтарь пролился не один литр крови. Боже... Не дождавшись ответа на вопрос «что дальше», Бака снова открыл рот:       — Весьма искусно ты, мой господин, кинжал подносишь к горлу Моисея, один лишь взмах остался, чтоб тебе сразить его и сокрушить навеки. Каким же взмах тот будет и когда?       Я уже немного понимала Рамсеса и знала, что под маской скрыта буря. Казалось, весь мир замер в ожидании, как замерла я, потому что очень хотела, чтобы Рамсес сам принял правильное решение.       — Не так легко всё, Бака, его смерть недопустима, ибо ярость фараона лишь вызовет. Я буду сокрушён, не Моисей. Лишить его могущества — вот смысл сетей моих. Чтоб был в моих руках, когда отец пойдёт по ра сетау .       Бака выглядел разочарованным. Любопытно, а ему-то с чего желать Моисею смерти? Вопрос...       — Прости, мой господин, но вся поддержка, которую сумел ты истребить, — песчинка малая от истинной твердыни, что держит Моисея на ногах.       — О чём ты?       — Я о тьмах и тьмах евреев, что имя его жарко превозносят, пока твоё клянут.       Рамсес тяжело задумался. Несколько секунд в гипостильном зале царило молчание.       — Об этом свою волю сообщу тебе позднее, а сейчас ошибки в Гесема плане меня ждут, а ты ступай. Эй, Кося!       Я материализовалась пред светлые очи Рамсеса только спустя несколько минут.       Мы сидим в «главном офисе» всей стройки — в доме, обставленном довольно скромно (по сравнению с дворцовым комплексом), с простым известняковыми стенами и плоской крышей. Внутри всё, конечно, устроено для удобства наследника и не слишком отличается от дворца: дорогая и изящная мебель, много подушек... Но и обращать внимание на всё это нет времени. Рамсес сидит за столом, склонившись над папирусом и вцепившись пальцами в свой бритый череп. Не очень понятно, что там за ошибки ему надо исправить, но велика вероятность, что случились они по его вине. Неприятно. И какого хрена Моисей себе думает, когда он уже вмешается, сил нет смотреть на страдания моего бедняги-господина. Я кому мозг промывала на тему помощи, а? Пушкину, что ли?       Я сижу, скрестив ноги за очень маленьким и низким столиком и старательно переписываю на папирус всё, что успела запечатлеть. Дело, если честно, полный ахтунг. С содроганием сердца жду момента, когда придётся расписаться перед Рамсесом в полном невежестве относительно профанного языка Та-Кемет. Но хотя бы в смысле иероглифов я точно выложусь на все сто. Именно на них в итоге и приходится переводить все русские записи. Может, ещё удастся выехать за счёт какой-нибудь мистики, ведь обычно профанный язык куда распространённее сакрального...       — Рамсес? Дозволь тебя побеспокоить.       Едрить, а напряжение в комнате ощутимо подскочило. Вот-вот заблещут молнии. Господи, да, я хотела, чтобы это случилось, но почему именно сейчас, когда Рамсес весь на нервах!