Moments

      Анавин смотрит на Дэймона в лучах закатного солнца, скользит взглядом по его тёмным длинным волосам и не может понять, кто сейчас перед ним. Это точно не тот Дэймон, который напал на него в парке, не тот Дэймон, который угрожал кинжалом и сверкал плотоядной улыбкой и не тот Дэймон, на которого было даже страшно посмотреть. Так кто же это? Кто?.. Так хочется узнать. И Анавин тянет вперёд руку, дрожащую от напряжения, но не успевает коснуться щеки, когда стоящий напротив... парень сверкает тёмным взглядом, простым человеческим, но с толикой агрессии и страха. А мальчишке нужно, наверное, остановиться, нужно уйти или хотя бы отойти, чтобы привести в порядок мысли, но у него нет желания это делать, поэтому он всё же касается ладонью лица, гладит высокую скулу и слышит хриплое:       – Неужели ты меня не боишься?       – А должен? – отвечает, не задумываясь.       А Дэймон и не знает, должен ли, не понимает больше, кто он и что здесь делает, почему стоит посреди этой комнаты, смотрит на Анавина и не отшатывается от его прикосновения. Словно ему нужно человеческое тепло и мягкость, словно он не получал её никогда, а сейчас захотел ощутить... Был ли с ним кто-нибудь мягким, аккуратным хоть когда-то? Был ли кто-то, кто не убегал от него, крича от страха? Дэймону кажется, что его голова сейчас взорвётся от мыслей и противоречий, таранящих черепушку, от страха, от отчаяния, от агрессии, которая нашёптывает на ухо: «Подойди, сделай больно, напугай». И он подходит, медленно-медленно, с опаской и неуверенностью, вот только не для того, чтобы ударить, не для того, чтобы причинить боль.       Дэймон по-прежнему ощущает ладонь на щеке, сам тянется рукой к Анавину, немного боязно, аккуратно, самыми кончиками пальцев касается живота и скользит ими вверх по кофте, даже через ткань ощущая такое необходимое тепло. Он не понимает, что с ним происходит, не знает совершенно, но, отчего-то, с Анавином рядом чувствует себя в безопасности, чувствует, словно он на своём месте.       Мальчишка сглатывает, гладит нежнее прекрасное лицо и не понимает, как можно было «написать» такое существо. Красивое и обманчиво хрупкое, но способное с лёгкостью вспороть кинжалом живот и свернуть шею. И Анавина тянет к Дэймону, притягивает магнитом, и он чувствует себя неправильным мотыльком, который летит не на свет, а в самую тьму: пугающую и непроглядную. Вот только он не боится, ему интересно понять Дэймона, почувствовать и попробовать его на вкус.       Но Дэймон реагирует резко на попытку ещё приблизиться, укладывает ладонь на шею, не сжимая и не делая больно, но предупреждая, предостерегая: «Не приближаться, смертельно опасная зона».       – Дэймон...       – Ты должен меня бояться, я могу тебя убить, – звучит напряжённо, натянуто.       И он может. Наверное. Он должен уметь это делать, но... почему ему этого не хочется, почему внутри него всколыхивается желание убрать руку и дать Анавину приблизиться, позволить ему сделать то, что он хотел? Дэймон не осознаёт ничего, просто смотрит в тёмные, отливающие янтарём, глаза напротив, и выдыхает, когда мальчик касается кончиками другой руки его ладони на шее, гладит как-то невесомо, приручая испуганного зверька, и делает-таки шаг навстречу, сокращая между ними расстояние.       – Ты можешь меня убить, если ты этого хочешь, потому что я хочу другого, я хочу тебя поцеловать, – и Анавин удивляется своей смелости, смотрит в широко распахнутые глаза и тяжело сглатывает, переводя взгляд на губы: приоткрытые, красиво очерченные, притягивающие взгляд, как и весь Дэймон. Пугающий, потусторонний, слишком прекрасный для того, чтобы быть реальным.       Дэймон думает, что ослышался, ему кажется, что это было наваждение или слуховые галлюцинации, но Анавин не отстраняется, гладит руку на своей шее, ласкает костяшки, немного нажимает и ведёт ладонью Дэймона вниз по своим ключицам, широкой груди, проходится по дрогнувшему снова животу и отпускает её, заставляя безвольно повиснуть. И Дэймон следит за всем происходящим, сглатывает вязкую слюну, ощущая под пальцами мышцы, и не хочет больше думать о том, что он такое, почему он здесь, откуда он знает Анавина и почему хочет его поцелуя. Ему становится плевать на все причины и вопросы, роящиеся в его голове, поэтому он сам сокращает расстояние до сантиментов и замирает, не достигнув губ мальчишки своими.       Но Анавин, в отличие от Дэймона, больше не медлит, боясь понять, что всё закончилось так и не начавшись, боясь моргнуть и увидеть перед собой того пугающего Дэймона, к которому страшно было приближаться. Поэтому он придвигается, целует сам, нежно касаясь совершенных губ, поднимает медленно руки и стягивает с Дэймона куртку, оставляя в одной майке. Он хочет насытиться, распробовать эти губы пока наваждение не исчезло, пока морок не развеялся, выбросив его в реальность. И Анавин поворачивает голову, прихватывает губы, лизнув кончиком языка, и ощущает ответ, немного нерешительный, словно на пробу, будто Дэймон не уверен.       А Дэймон и правда не уверен, он боится поверить, что с ним можно быть таким нежным, что от него можно не убегать, а наоборот прижиматься и льнуть, поэтому когда Анавин ведёт его к кровати, он послушно идёт следом, но замирает, когда мальчишка садится у изголовья и смотрит вверх, прямо ему в глаза, облизывая губы. И у Дэймона сейчас есть выбор: сбежать, попробовать разобраться, что произошло и почему он... другой, попытаться, может быть, вернуть всё назад… Или же он может остаться, снова прильнул к этим мягким губам, вкус которых не успел распробовать, и прочувствовать каждой клеточкой тела почему-то необходимое ему сейчас тепло. И он решается, оглядывается на дверь, как на спасательный жилет, и ныряет в омут с головой, перекидывает ногу через бёдра Анавина и опускается к нему на колени, обхватывая шею двумя ладонями.       Они смотрят друг другу в глаза, общаются взглядами, ведут диалог без слов, без помощи Морзе и Брайля, пытаясь найти ответы в глубине тёмной радужки, словно надеются разгадать загадку вселенной. Но не находят ничего, теряются в этой бездне и просто оставляют всё на потом, на то время, когда снова нужно будет с чем-то бороться, прятать рукопись и что-то решать. А сейчас Анавин ведёт ладонями по тонкой, изящной талии и шепчет едва слышно:       – Ты дрожишь... – действительно ощущая дрожь.       А Дэймон не знает, почему он так реагирует, не понимает своё тело, свой разум и себя, отрицательно мотает головой из стороны в сторону и вместо ответа просто целует, прикрывая глаза. Он гладит ладонями шею, проводя ими ласково вверх-вниз, отвечает на нежный, безумно мягкий поцелуй и отбрасывает любые вопросы в сторону, прижимается грудью к груди и открывает рот, впуская язык Анавина.       Мальчишка же обнимает, стискивает, вжимает в себя Дэймона, медленно меняет угол поцелуя, захватывая аккуратно немного полопавшиеся губы между своими и ласкает языком, просунув ладони под ткань майки. И он, наверное, ожидал почувствовать хотя бы неровности, шрамы и порезы, но кожа Дэймона такая нежная и тёплая, такая приятная на ощупь, что он окончательно забывает, кто перед ним, медленно ласкает бока и поясницу, и мягко проникает языком между губ, слизывая с них слюну.       Дэймон окончательно выпадает из реальности, сконцентрировавшись исключительно на Анавине, целует и отвечает на поцелуй, гладит языком язык и перебирает пальцами по шее, чтобы унять нервную дрожь. Но она только усиливается, скапливается, заставляя гудеть голову, и он сопротивляется, гладит лицо мальчишки и касается большим пальцем их губ, слившихся в чувственном поцелуе. Сейчас не существует ничего: ни рая, ни ада, ни перевала в виде чистилища. Есть только они: два существа, не знающие, что будет дальше, боящиеся вернуться в реальность, мечтающие запечатлеться на этом моменте и желающие проживать его снова, и снова.       Вот только дрожь Дэймона усиливается, несмотря на нежность и жгучие поцелуи, а по спине и рукам бегут мурашки, вынуждая отстраниться. И Дэймон отстраняется, упирается лбом в лоб Анавина, тяжело дыша, и снова на секунду соединяет их губы, запоминая кончиками пальцев, как чувствуется на ощупь их поцелуй. А Анавин смотрит на красивого парня, морщит нос, когда волосы Дэймона щекотно касаются его лица, и всё ещё не верит, что можно быть таким обманчиво уязвимым, преступно нежным и смертельно опасным одновременно.       Дэймон неуверенно отстраняется, садится на кровати рядом и смотрит вниз на свои дрожащие руки. Ему становится страшно впервые за время существования, страшно от того, что он ничего не понимает, не понимает даже себя и не представляет, что делать дальше.       А Анавин скрещивает руки на груди, смотрит перед собой и кусает губы. Он целовался с тем, кого должен бояться и избегать, обнимал того, кто легко причинит ему боль, и не хочет навредить тому, кому, казалось, навредить и так нельзя.       И они оба утопают, погружаются в свои мысли, даже здесь синхронизируясь в непонимании того, что с ними теперь будет. Потому что пока они помнят только вкус поцелуя на губах и ворох страхов, опустившихся в желудок: страхов выйти за дверь этой спальни и потерять всё, что они только что, кажется, приобрели.