Клубок

      — Сколько пальцев я показываю?       Зик выпячивает три пальца прямо перед лицом Райнера. Растопыривает их для пущей ясности, раздраженно потряхивает рукой. Вид немного смазывается, но пальцев больше или меньше не стало.       Райнер смотрит не на его руку и даже не в глаза — просто на стекла очков, запятнанные бликами света. Ни одного жирного следа от пальцев, крошек каких-нибудь. Зик относится к своим очкам как к настоящей реликвии, драит до блеска — можно разглядеть в отражении свое растерянное лицо.       Непонятно, тот ли это вопрос, которые требует ответа, но Райнер, выдрессированный слушать старших по званию, все равно механически отзывается:       — Три.       Зик убирает пальцы не сразу. А потом тянет ими же — тоже тремя — листы со стола.       — Тогда, если ты еще не совсем ослеп, — теперь он так же потряхивает листами перед лицом, — то объяснишь, что это вообще за… Что это такое?       Райнеру тоже интересно, что это за бумажки, хотя Зик распинался об этом буквально несколько минут назад. Какая-то отчетность из груды других документов, которые приходится заполнять военным в свободное от войны и тренировок время; и Райнер, ответственный именно за эти, проебался то ли в цифрах, то ли в фамилии кого-то из марлийского командования.       Об этом Зик, кстати, тоже несколько минут назад распинался. В подробностях. Только они, просочившись в голову, тут же ее и покинули, не задержавшись. Наверное, все-таки подпись не в том месте.       — Это бред сумасшедшего, — Зик поправляет очки, которые и так нормально сидят на его лице.       Или неправильно составленный рапорт. Чем вообще занимался Райнер последние несколько дней?       На их месте в памяти — провал, зато очень ярко отпечатана минувшая ночь, которая была уже почти утром, на границе; в промежутке после первого сна до второго — как еще один сон, залитый серо-черным.       Каждая мелочь, каждая деталь вонзились в память и там воспалились, и больше ничего вспомнить не получается.       Когда Райнер проснулся снова, Порко уже не было. Была только заправленная постель с уже поменянным бельем и все же закрытая форточка. Больше ничего — никаких следов от их общего помешательства. Ни пятен на простыни, ни пятен на теле Райнера — только слишком отчетливое воспоминание, которое въелось в разум крепче, чем все остальные.       И осталось еще одно — новое состояние. Не та эйфория, которую он испытал сразу после, блаженно-безразличная, а нечто остаточное — тягучая, густая нега, ровные без зазубрин чувства, наконец-то понятные и не сдавливающие ничего внутри. Не окрыленность, не легкость, а наоборот — небольшая приятная тяжесть; будто в любой момент можно закрыть глаза и ничего не бояться, потому что под веками больше не будут плясать кошмары. Увесистое спокойствие. Прочная, непробиваемая умиротворенность.       Тараканы в голове сразу же разбежались, стоило лишь хорошенько потрахаться. И не абы с кем. С человеком, к которому так невыносимо тянуло последнее время.       Довольное тело, благодарное Райнеру за этот волевой выбор, решило, кажется, его пока что больше не мучить. И милосердно продырявило сознание, чтобы лишние мысли оттуда вытекли. И не лишние вместе с ними.       Да что с этими бумажками-то не так?       Райнер автоматически говорит:       — Я исправлю.       Зик долго смотрит на него сквозь толщу стекол. Его слишком пронзительные глаза — как еще одни блики, крупные черно-голубые пятнышки. Он говорит медленно и по-ледяному беззлобно:       — Конечно, исправишь. Я тебе вроде доходчиво все объяснил, хоть и не должен был, ты вроде еще в своем уме, — еще раз поправляет очки. — Завтра все должно быть переделано. А этим можно подтереться.       Райнер забирает шуршащие листы, думая, что надо бы переспросить. А потом эта мысль тоже куда-то девается — он пусто смотрит в слова, написанные будто на другом языке, и поворачивается к двери кабинета. Но слышит из-за спины:       — У тебя, может, что-то случилось? Заболел? Ты вчера ушел раньше всех.       У Зика настолько сухая и дежурная интонация, что на зубах, кажется, хрустит песок. Но даже если бы она звучала хоть немного участливей, Райнеру все равно не пришло бы в голову говорить что-то близкое к правде. Даже обычное «да» без пояснений.       — Все нормально. Просто переутомился, наверное.       Зик кивает — Райнер чувствует это спиной. Не поворачивается, потому что делает вид, что внимательно перечитывает написанное — а на деле просто разглядывает белые пробелы в тексте.       — Ясно. Если вдруг почувствуешь себя хуже — покажись врачу. В казармах сейчас грипп гуляет, а ты здесь на ногах нужен.       Царапаясь о его хрусткий голос, Райнер почему-то вспоминает, как еще вчера Йегер смеялся вместе с Пик над всякой ерундой.       — Обязательно.       Деревянно отзывается стул позади — Зик садится за остальные документы, а значит, можно идти. Не прощаясь, Райнер выходит, чуть не споткнувшись о порог, неуклюже надевает шинель, стараясь не помять бумажки, которые все равно испорчены. Застегивает. Пропускает пуговицу. Расстегивает, пробует заново.       Он бы проклял себя еще раз, случись это недоразумение хотя бы днем ранее, но именно сейчас Райнер думает, что проклятий на нем и так достаточно. Ошибся, бывает. Как все это исправить, он и сам сообразит — не зря носит звание замкомандира.       От внезапной уверенности в себе аж выпрямляется спина и расправляются плечи.       Двор сплошняком вспучен сугробами, воздух от холода твердый — дышать тяжело. Зато на крыльце раздробили застывший после оттепели лед, и теперь можно не бояться убиться, поскользнувшись на ступенях.       Даже курить не хочется. Райнер вертит головой, разминая шею, смотрит вверх — туда, где небо широко раззявило мглисто-белую пасть; смотрит в сторону — туда, где Порко копошится в снегу, совсем неподалеку. Наблюдает, как он голыми руками пытается вроде как слепить снежок, старательно сжимая в кулаке горсть, но снежинки не слипаются между собой — рассыпаются, а остатки тают на коже.       — Не получится, — громко говорит Райнер. — Слишком холодно сегодня.       Порко поворачивается, отряхивает ладони. Не отекший, не помятый — под глазами только легкая сизость синяков; волосы уложены как следует. Выглядит свежее, чем мог бы — после перепоя и всего нескольких часов сна.       — Я в курсе, — спокойно отвечает, когда подходит к Райнеру. — Это я так своеобразно развлекаюсь.       — Давно меня караулишь?       — Только пришел, — Порко потирает руки, согреваясь. — Слышал, как Зик на тебя орал.       — Он не орал.       — Орал, раз было слышно даже за закрытыми окнами.       Райнер медленно комкает бумаги. Порко просто знал обо всем заранее или догадался — это нетрудно, потому что он сам много косячил во время ломки. Не мог сосредоточиться.       Он стоит всего в нескольких шагах — совсем рядом, но запах не чувствуется из-за тяжелого воздуха. Или потому что тело пока что к нему не так восприимчиво.        — Дело к тебе есть, — после недолго молчания произносит Порко. — Отойдем куда-нибудь.       Райнер спускается по ступенькам и идет следом не столько послушно, сколько заинтересованно. Немного отстает, смотрит Порко в спину, в затылок — волосы, по веснам выцветавшие до блондинистых, теперь светло-русые, оттеняемые снежной белизной. Из-за плотной шинели плечи кажутся еще шире, чем на самом деле. Под ней явно не форма — что-то из повседневной одежды, как обычно. А уже под ней — голое тело.       Наверное, это как раз называется «раздевать глазами»: Райнеру несколько раз спирает дыхание, когда он опрометчиво проваливается в мысль о том, что они с Порко — вот с этим самым, шагающим впереди — трахались буквально пять или шесть часов назад.       Снова непрошено взметаются в памяти и те самые ощущения — жара и наполненности. Первобытной страсти и вместе с этим — ужасающей нормальности того, что случилось.       Порко обходит здание, останавливается у стены — на том месте, где под толстым пластом снега захоронена клумба. Оглядывается, проверяя, нет ли кого рядом — но в такой мороз все сидят у себя дома или в теплых кабинетах.       Райнер почти не удивляется, когда он достает из кармана маленький сверток и заговорщически поясняет:       — Начинай принимать, если не хочешь незапланированных последствий, — похлопывает пальцами по многослойной упаковке. — Фокус с вовремя вынуть был разовой акцией.       — Фокус со вставить — тоже.       Порко даже не меняется в лице, только сильнее сжимает сверток. С таблетками. Не теми, которые выдают медики, в красивых сверкающих блистерах, а нелегальными — ссыпанными в одну кучу, завернутыми в несколько темных пакетиков. Райнер досконально знает, как это выглядит.       — Ты после пиздюлей от Зика такой желчный или просто тупой? — спрашивает Порко ровным голосом и даже не ждет ответа. — Прекращай упираться, поздно уже. Лучше давай как взрослые люди… Ты же все понимаешь, надеюсь?       Райнер — и сейчас тоже — все понимает.       Понимает, что теперь, даже после всего одной пробы, с этой иглы будет слезть трудно до невозможности — слишком яркими и правильными оказались ощущения, слишком сочными; слишком умопомрачительный вкус, слишком волнующее послевкусие, а после него наступит новая ломка, которая будет еще хуже предыдущей. И которую уже нельзя будет контролировать.       И, по правде говоря, уже не хочется. Совсем.       — Ты тоже можешь принимать таблетки, так будет надежней. Почему только я?       Порко пожимает плечами.       — Тебе все равно подыхать скоро. А я только бросил.       Райнер не сдерживает глупую кривую ухмылку, потому что Порко прав. И забирает у него сверток.       Запах — всего лишь приманка, а самое главное и интересное начинается, когда тела соприкасаются кожами; когда люди, которые предназначены быть друг с другом, наконец не выдерживают. И даже если таблетки полностью подавят запах Райнера, вряд ли уже можно что-то исправить. Распробованное уже не забудешь.       Альфами и омегами называют величественные звездные скопления; а еще — поехавших элдийцев-мутантов, которых до животного непреодолимо тянет спариваться друг с другом.       К сожалению, Порко с Райнером при всем желании до небесных тел не дотягивают; и не дрейфуют в далеком космосе, а очень уж по-земному врастают ногами в снег.       Даже здесь судьба над ними поиздевалась.       — Чувствуешь? — негромко спрашивает Райнер, шурша упаковкой.       — Что?       — Как все усложнилось.       Порко не моргая смотрит на таблетки у него в руках, хмурит брови не злобно, а болезненно. Будто невольно вспоминает что-то, что не хотел.       — Не думай об этом слишком много, — в его голосе звучит то ли предупреждение, то ли просьба. — Мое отношение к тебе не поменялось. И не думаю, что поменяется — по крайней мере, в лучшую сторону точно.       Он нервно расковыривает носком сапога кусок голой земли. А Райнер долго вглядывается в неровные линии на красивом лице.       Едва заметная изломанность негодования и волнения, а в остальном — все как обычно; Порко явно воспринял произошедшее спокойнее, чем мог бы. Это у Райнера позади уже столько страшного наворочено, что его напугать уже нечем — всего лишь случайный секс, всего лишь не с тем человеком, с которым ему самому бы хотелось. Не ужасней, чем убийство сотен людей на острове Парадиз.       Порко не распсиховался вконец, не попытался убить Райнера — даже таблетки достал и говорит не сквозь зубы; может быть, он действительно совершенно не тот Галлиард, к которому Райнер привык?       Может быть, на самом деле Порко и правда смиренный и нежный интеллигент, на досуге хлебающий белое вино?       Райнер даже фыркает. Забавный получается образ.       Порко смотрит на него исподлобья, явно истолковав по-другому это веселье. Добавляет раздраженно:       — Считай, что мы просто помогаем друг другу. Как на поле боя. Что в этом мы тоже… Союзники. Потому что оказались по одну сторону. Всего-навсего взаимовыручка, ничего больше. Вынужденное товарищество.       — Ага. Я как раз знаю одну такую поговорку про товарищей.       Теперь хочется курить. Сигарет с собой нет — позабылись в утренней спешке.       Райнер аккуратно разворачивает упаковку. Убеждается, что там те самые таблетки — небольшая белая горсть, курс примерно на чуть больше недели, две в день: утром и вечером. Полностью подавляют запах, а самое главное — фертильность. Чтобы не случилось тех самых незапланированных последствий.       Только вот они совершенно не подавляют влечение и чувствительность к чужим запахам.       Порко наклоняется, чтобы получше разглядеть раскопанную землю; волосы у него на макушке колышутся — и Райнер снова ощущает: снова эта смесь табака, воска для укладки и природного, переливающегося запаха, который уже начинает будоражить. Снова нахлынувшие вдруг мысли слипаются в уродливый ком.       Порко достал таблетки — а значит, готов к продолжению, и конкретно от этой мысли кровь ударяет в голову.       — Где ты их взял? — спрашивает Райнер. — Последнее время с нелегальными таблетками напряг, все партии накрывают.       Порко даже не поднимает взгляд.       — Просто надо знать, где искать. И иметь желание это делать, а не просто забивать хуй в надежде, что все само решится.       Он выковыривает камушек, пинает в стену. И бормочет:       — Если понадобится — я достану еще. Только не забывай их пить.       Внутри все переворачивается и придавливает собой прежнее спокойствие, от которого не осталось и следа. Райнер еще ни с кем и никогда не договаривался о сексе без обязательств настолько… очевидно.       Кто бы мог подумать, что все так сложится. Стать с Порко друзьями с привилегиями не было мечтой, но и не представлялось сущим кошмаром.        Наверное, точнее сказать — врагами с привилегиями.       Когда Райнер только вернулся с Парадиза, он иногда соскальзывал в собственное воображение и чащу допущений — не сходя с ума по Порко и не надрачивая на него тайком, а ну просто. Просто потому что это в теории могло случиться, потому что у этой трагедии были все шансы произойти. Потому что Порко правда стал красивым и даже порой слишком сносным и нормальным человеком.       Потому что при всей глубине противоречивости их отношений, такие фантазии нездорово дразнили сознание.       Интересно, допускал ли сам Порко, что все это случится? Или отрицал до последнего — как Райнер свой омега-статус?       — Я торчал на тренировке у малышни. Пришлось отлучиться, чтобы тебя найти. Думал, быстрее тут управлюсь.       — Я тебя не держу, — Райнер пожимает плечами. — Можешь идти. У меня вообще-то тоже есть дела.       Смятые бумажки шуршат вместе с пакетиком таблеток. Порко открывает рот, собираясь что-то ответить, но тут же вздрагивает на пару с Райнером.       — Покко!       Они оборачиваются синхронно. Из-за угла здания расплывчато выныривает Пик. Заметив их, машет рукой и прибавляет шаг.       Карман шинели достаточно большой, чтобы вместить туда и комки бумаг, и упаковку таблеток. Райнер судорожно утрамбовывает их на самое дно.       Как же не вовремя.       — Я тебя уже обыскалась, — Пик улыбается привычно мягко, но снова заметно теплее, когда обращается к Порко. — Привет, Райнер.       — Привет.       У нее немного растрепанные волосы и обычные, не накрашенные глаза — и поэтому взгляд по-обычному светлее, чем вчера. Здоровый цвет кожи, без отеков и синяков — удивительно, учитывая, сколько она выпила еще при Райнере. И сколько наверняка еще выпила после его ухода.       У них с Порко явно есть секретное средство от похмелья.       У них.       Райнера пригвождает к одному месту, будто бы вколачивает по пояс в промерзшую землю — и непонятно, отчего; как назло, не выдрать ни одной отдельной мысли из кома в голове.       Райнер вспоминает, как Порко и Пик только вчера флиртовали при нем в ебучем баре; как Порко пригласил ее на медленный танец и очень тактично лапал за талию; как пришел за полночь со странным и смешанным запахом.       Он в ту ночь был с Пик. А потом трахал Райнера на своей же кровати.       Воспоминания яркие и насыщенные, но даже если очень постараться, невозможно точно припомнить, уловим ли был чужой запах во время секса, потому что в тот момент было совсем не до этого. Райнер так и не узнал наверняка, потому что Порко не позволил даже коснуться себя, прижаться, обнюхать.       Палиться он не хотел, конечно же.       — Что вы тут обсуждаете? Какую-то очень важную конфиденциальную информацию, предназначенную только для Челюсти и Бронированного?       Порко улыбается — выходит неловко и криво.       — Нет, ничего такого. Обычные мужские разговоры.       Пик странно оглядывает Райнера с ног до головы — медленно и изучающе. Как будто бы для того, чтоб убедиться, что Порко его не избивал, предусмотрительно затащив в неприметное место.       Тошнит каким-то отчетливым чувством. Райнер не хочет называть его «ревность» — потому что не тянет на такое громкое и жгучее; потому что ревновать Порко — это бред.       Но обжигает чем-то изнутри, плещется приступообразно и рвано. То схлынет, то снова обдаст кипятком — такому сходу название не придумаешь.       Оно вертится где-то около ощущения себя третьим, весь жар и поганость сосет из понимания того, что оказываешься втянутым в какой-то пиздец против своей воли. А втянуть себя позволяешь по инерции.       Наверняка Порко и Пик повздорили в конце вечера, поэтому он вернулся такой взбешенный. И поэтому не смог себя сдержать — потому что и не пытался. Потому что хотел забыться хоть с кем-то — пусть даже с Райнером.       Поэтому сейчас между ними так громко трещит молчание, а тупая улыбка Порко тает на глазах.        Райнер не очень-то разбирается в отношениях с людьми. Но и параноиком себя не считает. В конце концов, все эти догадки останутся только у него в голове — ни Порко, ни Пик не подпустят его к себе достаточно близко, чтобы делиться личным.       Случайно потрахаться в темноте, не разглядев даже толком выражения лиц друг друга — это не души вывернуть наизнанку. На второе нужно куда больше мужества. И, наверное, близости.       Карман с таблетками вдруг становится очень-очень тяжелым.       Это ничего не значит. И не будет ничего значить в будущем.       — Райнер, у тебя все нормально? — осторожно спрашивает Пик.       Хочется заорать: «да отстань ты уже от меня» или хотя бы обычное «нет», хотя Райнер не чувствует злости, не чувствует себя слишком уж ненормально — просто чтобы убедиться, что он может сказать нечто подобное.       У Пик не такой сухой безучастный голос, как у Зика. Даже наоборот — излишне вкрадчивый. Словно она бы с удовольствием залезла Райнеру в душу, если б подвернулась такая возможность. Ради интереса или собственной, не известной ему выгоды.       — Да. Просто спал плохо, чувствую себя не очень.       Брови у Порко тут же взметаются вверх, неровной складчатой линией — это видно даже боковым зрением, потому что Райнер на него не смотрит. Он смотрит на Пик, взгляд у которой сразу становится задумчивым.       Сейчас глубже полезет, спросит: почему ушел вчера рано, почему даже не попрощался, почему ты не дал нам шанс, почему, почему.       Райнер сам нихера толком не знает. Изнутри жжет так сильно, что хочется окунуться в сугроб.       То, что они трое стоят вот так рядом как ни в чем ни бывало — уже пиздец. По уставу воинам не разрешается заводить друг с другом отношения, а здесь уже образовался целый многоугольник.       Хуже всего — что происходящее между ними тремя может отразиться на службе. Сейчас должно волновать только это. Точно не то, какие у Порко там шашни с Пик и как он относится к Райнеру.       В легких начинает гореть. Райнер понимает, что не дышит уже больше минуты.       — Может быть, пойдешь с нами? Посмотришь на тренировку кандидатов? — Пик аккуратно убирает волосы, лезущие в глаза. — Габи была бы рада тебя увидеть.       Она не стала больше ничего спрашивать. Райнер делает новый вдох, полный мороза. Становится легче.       — Я бы с удовольствием, но надо переделать кое-какие документы, — рука сама опрометчиво тянется в карман, чтобы достать бумажки и показать, но вовремя останавливается. — Зику они нужны уже завтра.       — Жаль, — Пик, кажется, ничуть не расстраивается и поворачивается к Порко. — Пойдем? Тебя Удо уже заждался, хочет кое-что показать.       Порко коротко кивает, а Райнер говорит:       — Передайте ребятам привет от меня.       Запах снова щекочет ноздри, когда Порко проходит совсем рядом, чтобы молча присоединиться к Пик; не пытаясь даже обойти Райнера за несколько метров. Не сказав ничего напоследок.       Хотя почему он вообще должен что-то говорить?       Это ничего не значит.       Райнер некоторое время смотрит им вслед — широкоплечему крупному Порко и маленькой Пик, чья стройная фигура очерчивается даже под тканью шинели. Конечно, они нравятся друг другу — потому что друг другу идеально подходят. Даже если сейчас почему-то идут не бок о бок, а соблюдая странную дистанцию.       Отрезвляюще лижет щеки холодный ветер; Порко и Пик скрываются за поворотом, вроде как, перед этим обменявшись короткими фразами, — и липкие комья в груди, в голове исчезают тоже, их разом сжирает что-то крупнее, даже не чавкая и не жуя. Что-то до боли привычное.       Распирает не приятное спокойствие и даже не пустота — выученная невозмутимость. Рефлекс. Переключение в прежний обычный режим.       Райнер снова чувствует себя инструментом. Тем, кем на самом деле является.       *       Брали кровь. Стандартная процедура, чтобы проверить группу, свертываемость и кучу-кучу различных показателей, еле умещающихся таблицей на двух листах; брали много — из пальца, из вены — брали долго, нещадно, что аж перед глазами плясали предобморочные мурашки, а последние мысли цеплялись за печенье в кармане. Завтрака перед забором крови кандидатов лишали.       Среди прочих был и еще один показатель — нормальности. Во врачебных бумажках это называлось по-другому, по-умному, на манер иностранных слов, но слово «нормальность» въелось обычным людям намного прочнее.       Элдиец — уже клеймо, но даже элдийцы могут быть нормальными, а могут быть — нет; и во втором варианте есть тоже пиздец побольше и пиздец поменьше.       Вероятность мутации крайне низка — в каких-то мелких смешных процентах. Райнер был уверен, что он нормальный. Мама всегда говорила ему, что иначе и быть не может.       Поэтому из процедурного кабинета он вывалился на грани потери сознания, но полный уверенности. Блеснул сияющим взглядом в Порко, который должен был идти следующим, и сильнее прижал кусок ваты к саднящему локтевому сгибу.       Он нормальный. И точно получит Бронированного. И очень обрадует маму.       Спустя несколько дней, перед очередным обследованием в бесконечной медкомиссии, Райнер забрал у медсестры свою карту. Полистал, посмотрел показатели: гемоглобин и лейкоциты, остальное не запомнил. Все числа в пределах нормы.       А в самом низу, напротив красно-подчеркнутого «статус» напоролся на вздутую букву. И ее расшифровку в скобках — «омега».       Райнеру показалось, что он выронил из рук медкарту — или что упал сам. Но оказалось, что они оба не шелохнулись и пальцы даже не ослабили хватку — только буква начала увеличиваться в размерах и расплываться, будто готовясь к нападению. Жирная, страшная буква. Пожизненное тавро.       Буква не напала. Ее прижала к бумаге соленая капля; а вокруг — еще несколько, окружили, но слезами она не стиралась, только становилась насыщенней.       Райнер попал в «ненормальный» тип. А унизительный подтип был вишенкой на этом ужасном торте.       — Эй, ты чего?       Райнер вздрогнул, повернулся. К медсестре, которая отдала ему медкарту и все еще стояла рядом; он не рассмотрел ее лица за прозрачной влажной пеленой, но видел пятно огненно-рыжих волос.       — У тебя там что-то не так?       Он не ответил — не кивнул даже; пелена схлынула с глаз новой порцией горячих слез, и теперь можно было заметить у девушки родинку между бровей, но так и не разглядеть остального.       — Дай посмотрю.       Она осторожно забрала у него медкарту, а Райнер даже не успел отпрыгнуть в сторону, не дать вырвать из рук бумажки с позорной буквой.       Медсестра была совсем молодая; он не разбирался в иерархии медиков, но она выглядела как та, кто только-только закончил обучение и кому спихивают всю грязную работу. Копна кудрявых рыжих волос светилась — настолько яркие, что будто бы крашеные.       — Ты из-за этого расстроился, да? — Райнер не видел, но точно знал, что она тычет пальцем в «омегу».       И снова не отреагировал, глаза снова взмокли. Он не мог рыдать прямо посреди коридора — пусть и пустого, потому что Райнер пришел самым первым; он не мог рыдать в целом. Потому что кандидаты должны быть сильными.       Кандидаты должны быть нормальными, хоть и противоположный тип никак не влияет на наследование силы титана.       Просто Райнер чертовски облажался и не достоин даже на нее претендовать. Вероятность сыграла с ним жестокую шутку.       Может быть, результаты анализов неправильные? Может, их перепутали? Это точно какая-то ошибка.       Он почувствовал, как медсестра сунула ему что-то бумажное в ладонь, но не медкарту — салфетки, чтобы вытереть слезы. Райнер машинально отер ими опухшие щеки, горящие глаза, прижал к носу, чтоб не текло.       — Я думала, у тебя там опухоль нашли. А это всего-то…       Рыжая Родинка, как мысленно обозвал ее Райнер, не договорила. Неловко заулыбалась, что-то изобразила нечетким лицом.       — Ничего страшного. Тебе это не будет сильно мешать, ты…       — Неправильно, — выпалил Райнер севшим, иссушенным голосом. — Неправильный результат. Они перепутали что-то. Это не может быть про меня. Они могут переделать? Куда мне обратиться, чтобы сдать кровь еще раз?       Он смотрел куда-то сквозь Родинку и сквозь ее непроглядные волосы, знал: невозможно; невозможно, что настолько ничтожные числа сошлись именно на нем, потому что как раз у Райнера были все шансы оказаться самым нормальным из всех.       И также он знал, что никто переделывать анализ не будет. Не ради мелкого пацана-элдийца, который посмел усомниться в точности марлийской медицины.       Медсестра покачала головой и мягко сказала:       — В этом нет ничего смертельного. Смотри, когда ты еще немного подрастешь, то просто начнешь принимать препараты, и будешь чувствовать себя как обычно, даже не заметишь никаких изменений. Или…       «Или ты найдешь такого же ненормального с альфа-статусом, решишь остаться с ним, и тебе не придется ничего принимать; и вы будете жить долго и счастливо».       Но Рыжая споткнулась взглядом о его желтую повязку на руке. И больше ничего не сказала.       — Я не хочу, — одними губами проговорил Райнер.       Все, что так долго выстраивалось у него в душе, рухнуло в один момент — и взметнулась густая пыль, пряча в себе обломки. Быстрые, беглые слезы — не самое страшное, всего лишь реакция на мгновенную боль, как будто бы тебя только-только ударили; но на то, чтобы признать эту рану и начать ее залечивать, понадобится куда больше времени.       На эти обломки еще предстоит напороться.       Рыжая Родинка коснулась его плеч, но не сжала. Посмотрела прямо в глаза — но даже так Райнер ничего не увидел, кроме ее волос.       — Это ничего не значит, — сказала она медленно. — Буква в медкарте не должна сбивать тебя с пути, по которому ты уже идешь. Это всего лишь статус. Что бы поменялось, если бы ты просто о ней не узнал?       Райнеру даже не пришло бы в голову подумать, что эта молодая марлийская медсестра имеет в виду совсем не программу кандидатов в воины.       Он закрыл глаза, но на обратной стороне век отпечаталось очертание «омеги».       Вся сцена — прямо как в книге, когда главного героя ломает мир, но вдруг незнамо откуда является загадочный посланник, чтобы помочь ему не сдаться и пройти испытание до конца.       Райнер все равно чувствовал себя главным героем.       Откуда взялись эти мягкие руки на плечах, вся она вообще — откуда взялась? Может, выдумал? Может, успокаивает себя своим же, но неузнаваемым голосом?       Что бы поменялось, если бы он просто не узнал? Наверное, не было бы причины себя жалеть.       Райнер открыл глаза — и букву с роговиц, вместе со слезами, сдернула рыжесть волос. И он повторил эхом:       — Это ничего не значит.       Родинка между бровей напротив дернулась и исказилась — то, наверное, было от улыбки, потому что рта медсестры Райнер так и не рассмотрел.       — Ты пока сам в это не веришь, я вижу. Сначала будет тяжело — и так всегда бывает с принятием каких-нибудь непростых вещей. Но когда ты встретишься с чем-то пострашнее, то поймешь, что всего твой статус и правда в сравнении с этим — ничто. Запомни мои слова, ладно? Они тебе пригодятся.       Когда падение уже случилось, группироваться поздно, но и сразу подняться с земли тоже не получается — либо потому что нет сил, либо потому что сломалась нога; и если попробовать вскочить на нее, то станет только больнее.       Надо просто дать себе время, которого у Райнера катастрофически не было.       Он действительно не верил, потому что в душе все смело лишь одним порывом и было сложно представить, что на этом пожарище можно снова возвести что-то путное. Но слова все равно запомнил.       В коридоре посветлело. У Рыжей оказались серые глаза.       Она протянула обратно медкарту.       — В какой кабинет тебе надо? Я провожу.       Райнеру не впервой терпеть боль и продолжать идти дальше, сколько бы костей ни было сломано; он привыкнет и к этой. Потому что на этом пути остановиться равносильно смерти.       Он забрал медкарту. Покачнулся, но не упал. И пробормотал что-то про терапевта.